Легендарный защитник «Азовстали»: Перед началом войны московиты допустили огромную ошибку

План Генштаба РФ был абсурдным.    

Какую ошибку допустили московитские оккупанты при полномасштабном вторжении в Украину и почему план Генштаба РФ был абсурдным, какую роль сыграл Денис Прокопенко (Редис) в организации обороны Мариуполя, почему РФ – это необольшевистский, а не фашистский режим и как может развиваться грядущее украинское контрнаступление. Об этом, а также о губительности московитской культуры для украинцев, минутах отчаяния в плену и обстоятельствах, в которых потерял руку и глаз, в интервью основателю издания «ГОРДОН» Дмитрию Гордону рассказал офицер штаба бригады «Азов», участник обороны Мариуполя Донецкой области Илья Самойленко (позывной Гэндальф). Издание опубликовало текстовую версию интервью.

– Илья, здравствуйте.

– Приветствую, Дмитрий.

– Рад видеть вас. Пойдем гулять по улицам родного города?

– Пойдемте.

– Вы же в Киеве родились?

– Да.

– В каком районе росли?

– На Святошино.

– Какой дом? «Хрущевка»?

– Панелька. Конечно.

– Девятиэтажка?

– Да.

– А чем вы в детстве увлекались?

– Если говорить про совсем ранние годы, то археология, история, военная техника...

– Археология? Копали во дворе что-то?

– Нет. Читал. Все – чтение. С теории начинается практика. И таким образом делается переход к более активным действиям. А основная идея в том, что увлечение традиционными мужскими штучками, околовоенной тематикой имеет продолжение. В данном случае продолжение – это служба.

– У вас мама, я знаю, имеет отношение к кино. Кастинги проводит?

– Да.

– Мама всегда занималась кино?

– Ну, лет 20, если не больше.

– Так вы всех артистов знали?

– Не совсем (смеется).

– Но вам интересно было то, чем мама занимается?

– Конечно.

– Она вас знакомила со звездами?

– Ну, не такими, чтобы большой величины, но с некоторыми артистами пересекались. Это общие активности по работе, на съемках. Мне это тоже было интересно на самом деле. Потому что культурная часть нашей жизни очень значительная.

– В театры вы ходили?

– Конечно.

– Какие любили?

– Мне очень нравилась «Тоска» Пуччини.

– В оперном?

– Если говорить про оперу. А потом все наши хорошие певцы начали уезжать за границу.

– Вы в оперу любили ходить?

– Это было лет 15 назад. Может, 10.

– А папа чем занимался?

– Это так давно было, что я уже и не помню. Он давно умер.

– Вы поступили в Киевский университет на исторический факультет.

– Вы хорошо подготовились. Верно, в 2014 году поступил.

– Я всегда готовлюсь. Но не закончили?

– Нет. Пошел воевать.

– Можно же было закончить, правда?

– Конечно.

– Почему пошли воевать?

– У меня было понимание, что нельзя сидеть сложа руки, пока в стране война. Даже в то время. 2015 год я провел в тренировках. И в начале 2016-го поступил на службу в «Азов».

– Какие тренировки были?

– Общевоенная подготовка, изучение военной топографии, медицины тактической, стрелковая подготовка, изучение военных документов, уставов, систем планирования. Я понимал, что надо развиваться в этом направлении.

– Почему вы пошли в «Азов»?

– Это подразделение, которое наиболее соответствовало моим идеалам правильного военного, профессионального подразделения.

– Вы знали много об «Азове»?

– Да, у меня там служило несколько друзей. И выбор был абсолютно очевиден. Я знал, как там устроена система подготовки. Я понимал, что это целеустремленные, мотивированные люди. И вообще проблемы выбора не было.

– Чем «Азов» отличался от остальных подразделений украинской армии и чем отличается сейчас?

– Построением качественной системы. Без системы все не имеет смысла, потому что это будут хаотичные, спорадические явления. Люди могут собраться, грубо говоря, сделать общее дело, потом разойтись, и на этом все. Но перспективы и дальнейший результат тоже сильно важны. Мы стали на путь профессионального подразделения, когда люди не просто воюют и служат, а тренируются, постоянно развиваются, обучаются, вводят новые современные системы управления, подготовки, организации штаба... Это долгосрочные и качественные результаты.

– Вы в детстве разговаривали по-русски?

– Конечно.

– Но в Киеве процентов 80 разговаривало по-русски до войны. Сейчас количество украиноязычных киевлян существенно возросло. Люди переходят на украинский язык в том числе в знак протеста против Московии.

– И это замечательно.

– Да, конечно. Вы, русскоязычный киевлянин, почему вы пошли на фронт еще до начала полномасштабной агрессии защищать Украину?

– Это на самом деле два понятия, которые в разных категориях находятся. Потому что одно другому не мешает. Во-вторых, для меня русский язык – это просто средство коммуникации. Но для московитов это средство пропаганды, и влияния, и давления. И люди, которые имеют другую концептуализацию, которые по-другому мыслят, по-другому думают насчет языкового вопроса, могут немного не понимать. Но политика у нас должна быть в стране одна, гопсударственный язык только один – только украинский. Но средства коммуникации можно использовать какие угодно. Хочешь на немецком разговаривать – разговаривай. Но дело в том, что есть разница, какая культура представляется каким языком. Проблема здесь, наверное, состоит только в том, что русская культура губительна и враждебна конкретно для нас. Потому что не в первом лице сейчас проблема. В принципе, за многолетнюю, многостолетнюю историю нашего противостояния с Московией они постоянно пытались делать то, что они делают сейчас.

– Вы когда пошли на фронт, находились в районе Марьинки. Тяжелые бои там были?

– В зависимости от периода времени интенсивность менялась. В 2016 году были очень серьезные бои практически все лето. В 2014 году, когда Марьинку освобождали, были очень серьезные бои. В 2017 году, когда я там был, были меньшей интенсивности боестолкновения, но наше пребывание на поле боя имеет определенную цель. Это нанесение противнику поражения, уничтожение их сил и средств. Чтобы убрать угрозу для нас либо же получить более выгодное тактическое положение для дальнейшего развития успеха. В принципе, это определяет действия любого армейского подразделения. Мы к этому очень целеустремленно подходим.

– Страшно на фронте было? Вы из Киева, из университета, с исторического факультета попали в пекло. Ваши ощущения.

– Это не совсем так. Я просто понимал, чем хочу заниматься, в каком направлении хочу развиваться. Я знал, что свои навыки – даже гражданские – могу применить в военном деле эффективно. И коллектив в этом мне очень сильно способствовал. Более того, коллектив строится не с пустого места. Иерархия, авторитет командира, использование наиболее экспертных людей в своих направлениях – и получается неплохо. Когда ты знаешь, что делать, – не страшно. Более того, попадание на фронт, когда говорят про времена АТО/ООС, – это не что-то такое, когда ныряешь с разбегу в пекло, и надеешься выжить. Нет, это не так. Чтобы быть эффективным, чтобы не просто выживать, а побеждать, – для этого и существует подготовка, тренировки. Недаром я и мои друзья практически весь 2015 год провели в тренировках, а потом логическим развитием уже из этого стала военная служба. Мы не пришли нулевыми. Очень много людей точно так же приходят на службу, проходя какие-то гражданские курсы, околовоенные курсы, военную стажировку. Потому что это желание. Желание – это мотивация. Мотивация – это отличная базовая заготовка, чтобы эффективно развивать человека как военного. В мотивации лежит очень многое. И это не пустой звук.

– Мы сейчас гуляем по Киеву в святом месте для каждого киевлянина. Выходим на Андреевский спуск. Андреевская церковь потрясающая... Какие у вас чувства вызывает ваш родной город?

– Родной, привычный, вечный.

– Вечный.

– Конечно. И с ним всегда все хорошо. А если что-то не хорошо, то наша обязанность это поправить. Живя здесь, привыкаешь к этому и, как правило, не замечаешь. Мало кто из киевлян любит на самом деле по Крещатику гулять.

– Я люблю (смеется).

– Возможно, профдеформация здесь имеет место? (Смеется).

– Нет. Я вообще все люблю в Киеве. Даже то, что, может, не стоит любить, все равно родное. У вас протез вместо руки. Как это произошло?

– Декабрь 2017-го. У меня в руке сдетонировала ручная граната.

– Почему?

– Неисправность. Техническая неисправность. Взрыв, множественные осколочные поражения: левая рука, правый глаз, горло, левое бедро... Потом госпиталь, восстановление. И для меня важнейшим элементом было возвращение на службу.

– Что вы почувствовали, когда раздался этот взрыв?

– Ну, если в деталях – я помню каждую секунду, которая тогда происходила.

– Расскажите, пожалуйста.

– (Смеется) Неожиданно он раздался. Этого не должно было произойти. Взрыв, облако черного дыма. Меня отбросило назад. Я открываю глаза и смотрю на руки. Смотрю – слева нет. Думаю: «Плохо». Смотрю – справа есть. Думаю: «Хорошо».

– «Слева нет» – вообще нет?

– Там уже ошметки висели. «Ага, хорошо, правая рука...» Начинаю щупать лицо и понимаю, что правым глазом я не вижу. «Окей, понял». Поворачиваю глаза вниз – вижу, что бронежилет уже заливает кровью. Понимаю, что у меня дырки в горле. Лицо начало печь, потому что в лицо тоже влетело. Потом увидел, что у меня еще и нога горит. Неприятненько.

– Рядом кто-то был?

– Конечно. По стандартам тактической медицины, чтобы проверить дыхание, я решил закричать. Я прокричал немного – понял, что голос сдавлен. Значит, горло повреждено. Покричал еще второй раз – просто «а-а-а!» – несколько секунд. Понял, что дышу. Дышу – значит, живой. Живой – значит, хорошо. И потом понял уже, что надо ползти к своим. Объявившись, я просто сказал: «Без паники. Действуем по протоколу». И мне начали оказывать помощь.

– Страх появился?

– Нет. Грусть была.

– Ощущение, что нет руки…

– Я уже сразу знал, что будет происходить дальше. Потому что я интересовался медицинскими технологиями восстановления. План уже был практически с самого начала построен. Было грустно, потому что много работы было, а я из этой работы выпал. Было именно обидно.

– Правый глаз видит?

– Нет, конечно. Это протез.

– Вообще не видите?

– Да. Потому что это не глаз – это имитатор.

– Нет руки, нет глаза, повреждено горло и лицо.

– И осколок в ноге еще висит. Но то такое... Вывод из этого можно сделать следующий... Почему было в момент ранения обидно? Потому что хотелось работать, хотелось продолжать действовать. И это было мотиватором для того, чтобы продолжать действовать. Чтобы не списываться, не увольняться по состоянию здоровья, не халявить. Да, понятное дело, полевой боец из меня уже не такой был, как раньше, но это не мешало применять иные знания и приобретенные навыки в работе. Более того, это не мешало развиваться дальше и продолжать тренировки. Потому что мы должны развиваться постоянно, каждый день.

– У вас необычный протез. Я видел красивые протезы с кистью...

– Тоже тут могу рассказать. Потому что я знаю, как эти технологии устроены. В первые моменты, часы после ранения я понимал: поставлю себе бионику – будет ничем не хуже.

– Бионика – это когда пальцы?

– Да. Если образно выражаться, это роботизированная кисть с датчиками, которые закрепляются на коже. И они фиксируют сокращение мышц, подают сигнал на моторы, и моторы раскрывают, закрывают кисть. Есть различные количества схваток на этих кистях. Их плюсы: они выглядят круто, они жужжат... Это высокие технологии, как говорится.

– Немцы делают, наверное?

– Немцы, американцы, новозеландцы, исландцы... Это технологии на самом деле 80-х годов. Просто они улучшаются, добавляются новые микроконтроллеры, добавляются улучшенные сплавы... Но проблема в чем? Они достаточно хрупкие, нежные и очень дорогостоящие. Условно говоря, для гражданской, офисной работы или работы по дому, в принципе, подходит. Но титан с карбоном, механический, жестко закрепленный...

– Тяжелый?

– Нет. Он достаточно легкий. Титан немного легче, чем сталь. И гипоаллергенный, прочный. Он гораздо функциональнее в грубых работах. Плюс быстрее. На соревнованиях среди людей с протезами побеждают люди с тяговыми протезами, то есть механическими. Потому что они быстрее и надежнее. Если мы говорим, например, про практичность – эти протезы меньше ломаются. Бионика ломается чаще.

– Дорогой протез?

– Сравнительно с бионикой, в десятки раз дешевле.

– Сколько он стоит примерно?

– Я, честно, не знаю.

– Нашим ребятам, которые теряют руки, ноги, гопсударство помогает, приобретает протезы?

– Насколько я знаю, да. И программы есть, гранты, гопсударственные фонды. Участникам боевых действий, участникам АТО еще тогда все протезирование... По крайней мере у меня так было, и мне известно, что это делается так. Оно делалось за гопсударственные деньги. Просто сейчас ситуация такая, что не всегда это получается сделать нормально. И есть определенная проблематика, которая в основном связана с тем, что, несмотря на то, что мы прекрасным субботним днем гуляем по Киеву, у нас страна находится в состоянии войны, причем очень тяжелой. Очень большая нагрузка на людей, на экономику, на промышленный сектор. У людей денег становится меньше. Это очевидно. Война выматывает. И чтобы это все быстрее закончилось, это может закончиться только одним вариантом – победой. Важно тоже понимать, какая должна быть мыслеформа.

– Я вам задам очень личный вопрос. По какую часть у вас нет руки?

– Ровно кисть.

– Кисть... Это накладывает какие-то ограничения в повседневной жизни? Вы чувствуете, что что-то не так? Или вы уже привыкли?

– Больше пяти лет прошло – конечно, привык. Дело в том, что для меня это уже нерелевантные вещи. Во-первых, кажется, что так было всегда. Во-вторых, я на этом не фокусируюсь.

– Вы философ?

– Нет, наверное. Ну я не знаю. Кому-то виднее. Без философских размышлений жизнь не так полна, мне кажется. Но если говорить более реалистично и практично, то без концептуализации происходящих вокруг нас вещей оно просто будет как картинки, которые меняются, ты, как белка в колесе, носишься и подстраиваешься под события. Но это не так, это неправильно. Это пассивная позиция.

– Вы получили тяжелейшие ранения, приехали в Киев... Как относились родные, друзья к вам? Было сочувствие, которого вы не хотели, может быть, слезы?

– Нет. Все было хорошо. У меня адекватная семья, адекватный коллектив, адекватные друзья. Скажем так, мы очень близки по духу и воззрениям, и понимаем очень хорошо, как все есть.

– Мама плакала?

– Нет, конечно. Ну, не при мне. Но это громко сказано «тяжелейшие ранения». Есть люди, которые получали гораздо более тяжелые ранения и восстанавливались, возвращались на службу. И даже это делали быстрее, чем получилось у меня. Более того, мы у себя культивируем правильные ценности военные, которые позволяют нам не обращать внимания на это. Это то, о чем я говорил: мы не акцентируемся на нерелевантных вещах.

– Любой другой человек на вашем месте, получив такие ранения, уже бы заслуженно отдыхал. Занимался бы бизнесом, учился бы и о фронте уже забыл. Ну как бы сделал все, что мог, для своей страны, получил такие ранения... Ну все.

– Нет.

– Почему нет?

– Потому что недостаточно. Всегда недостаточно. Пока мы не победили, любые наши действия все еще недостаточны. Устал, вымотался, истощен – плохо. Остановиться, передохнуть несколько месяцев, если надо. Обычно этого хватает. И вперед. Понятное дело, если у человека есть, как это официально называется, медицинские противопоказания, и он не может нести службу объективно – да, конечно, можно отпустить. Но здесь проблема больше в том, что если человек – воин, если человек военный и он хочет воевать, забирать у него войну, забирать у него смысл службы – неправильно. Это причина, почему современные методы реабилитации, реинтеграции раненых военных не всегда, на мой взгляд, полны в формате того, какую деятельность они покрывают. Потому что все думают о том, как встроить человека в социум, человека, у которого забрали войну, коллектив, забрали боевых побратимов, забрали возможность активно защищать свою страну – и просто говорят типа «друг, отдыхай, ты уже навоевался». Это разбивает сердце. Я немного драматизирую, но здесь важен четкий момент морали. Потому что праздный образ жизни… Люди ходят гуляют, замечательно, ок, хорошо... Но это просто разные миры немного.

– Конечно.

– Более того, никто не мешает, например, быть военным, воевать, исповедовать эти ценности, о которых я уже говорю сколько времени, и тоже наслаждаться жизнью. Одно другому не мешает. Но поле боя – это немного другой мир. Там все резче, все контрастнее.

– Какой замечательный город... Не верится даже, что рядом война.

– Вокруг нас внутренний враг.

– Да, конечно.

– Причем как явные, так и не явные.

– Конечно.

– Бдительность терять никогда не стоит. И предпринимать нужно решительные действия вне зависимости от того, где ты находишься.

– Как они хотели это все захватить? Вы себе представляете, как они хотели такую огромную территорию, как Киев, взять? Они идиоты вообще? Они понимали вообще, что это невозможно забрать?

– Они точно не идиоты. Но они рассчитывали на то, что наше сопротивление будет слабым и на то, что люди будут гораздо более лояльны к ним. А это не так. Они допустили огромную ошибку, спроецировав образ мышления русских на украинцев. А ми інші: ми не такі, як вони. И тоже, возвращаясь к вопросу языка, – язык создает словоформы и мыслеобразы. Это буквально то, как мы мыслим. Я сам перешел, но русский – это способ коммуникации, а не мова.

– Да, язык – средство общения и средство получения информации. Не более того.

– Ну да. Кроме родного.

– Да... Идем дальше. Полюбовались красотой...

– На Подол?

– Да. После ранения вы уехали за границу, спокойно работали там...

– Нет, не совсем. Я не работал за границей. Я работал в Украине. Просто на маленькую международную компанию.

– Вы были в Украине все время?

– Конечно.

– Вы понимали, что рано или поздно полномасштабное вторжение начнется?

– Когда увольнялся в мае 2021 года после пяти лет службы, потому что война была в стагнирующей фазе, московиты уже предпринимали маневры под названием «операция «Тревожность». Они отводили войска, подводили, отводили, подводили... И так весь 2021 год. Я уволился, но на гражданке я понимал, что полномасштабка может быть. Мы все эти годы это понимали...

– «Азов» готовился как никто, наверное.

– Подготовка может быть разная. Первоочередно есть активные действия, комплектация личным составом, набор новых людей, получение и освоение новой техники. Все эти процессы всегда у нас были не без проблем. Потому что...

– Технику не давали такую, которую просили?

– Естественно. Потому что очень много было кривотолков и спекуляций на теме нашего подразделения, как инспирированных московитами, так и возросших у нас в стране. Это ужасно. Потому что мы от этого страдали в военном плане. А нас никакие другие действия больше не интересовали. Поэтому недоукомплектованность, недовооруженность – это было практически постоянное наше состояние. Но мы доводили до мастерства возможности оперирования той техникой, которая у нас была.

– Я был на базе у вас в июне 2021 года. Меня потрясло: вся техника была готова к бою, вся заводилась, вся ухожена, почищена, смазана, все люди мотивированы. Какое уважение друг к другу у ребят в «Азове», какие отношения, какая системная работа... Это бросалось в глаза.

– Конечно.

– Это уникальная история.

– Потому что это как раз выходит из тех соображений, что такое система управления и что в этой системе важно. Огромную роль в этом отыгрывает непосредственно наш командир Денис Прокопенко, Редис. На его силе воли и характера, трудоспособности и авторитете, который подкреплен его знаниями и пониманием, очень многое держалось и держится до сих пор.

– Он уникальный парень.

– Возможно.

– Уникальный.

– В армии, я знаю, есть большое количество толковых командиров... Я встречал таких людей, но Редис у меня занимает первейшее место, потому что это человек, который для коллектива готов на все, но он это сделает так, чтобы оно еще было эффективно.

– И стержень какой внутри у человека.

– Естественно.

– Тоже киевлянин коренной.

– Да.

– То есть вы понимали, что что-то может начаться.

– Морально мы это понимали все годы. Просто по окну Овертона: есть вещи вероятные, маловероятные, невероятные и немыслимые. Полномасштабка была немыслимой. Потому что на начало 2022 года у московитов были все возможные варианты давления на нашу страну. Это и политическое влияние, политическое давление, и экономическое, и культурное.

– Агентурное.

– Это вообще не обсуждается. Топ Spotify в Украине на новый 2022 год – три из пяти исполнителей были московиты. Объемы экспорта... По-моему, до начала полномасштабки у нас до 40% товаров шло в Московию.

– Вы о главном говорите…

– Это полумеры на самом деле. Почему важно начинать с простого? Если люди переходят на украинский, то правильно, отлично, замечательно. А если еще перестанут в Spotify или других музыкальных сервисах слушать русский контент, – будет еще лучше. Просто не все способны сознательно к этому вопросу подходить, но ничего страшного. Тогда есть, скажем так, более широкие методы. У нас война тотального характера, и тут такие методы работают. К сожалению. Безусловно, это связано с тем, что некоторые привычные форматы работы и взаимодействия гражданских людей могут немного меняться. Это факт, это неизбежно. То есть, опять-таки, говоря о прогнозах – у меня всегда прогнозы очень неутешительные. И возвращаясь в 2021 год, я понимал, что вторжение будет. Собрал снаряжение и просто оставил в полной готовности, чтобы в час «Ч» или за несколько дней до часа «Ч» приехать. Поэтому я 19 февраля вернулся в Мариуполь с четким пониманием, что мое место там.

– Помните, предупреждали, что 16 февраля начнется? 16 не началось. Как-то відтермінувалося. Следующий срок – 24-е. Все говорили об этом. Американцы предупреждали пять месяцев.

– Абсурдность ситуации в том состоит, что когда вышли карты MI-6, в ноябре-декабре, которые размашистыми красными стрелками рисовали точки входа Московии через нашу границу...

– New York Times опубликовал. Помните?

– Да, конечно. Я смотрел на эти документы и крутил пальцем у виска: «Это идиотизм». С точки зрения планирования, широкое наступление таким количеством войск – недостаточным для такой операции – не имеет смысла. Это распыление сил. Более того, там стрелки были нарисованы через Черниговскую область, через лес, через Чернобыльскую зону...

– Все так и получилось, кстати.

– Да. В пять утра, когда мы рисовали уже на нормальной карте эти стрелки по сообщениям, которые поступали, я смотрел и просто не мог поверить. Как? Можно было бы более толково это сделать.

– «Где-то я уже это видел».

– Да. Просто в чем момент, про который я говорил… Начало 2022 года, все виды влияния, кроме военного. У московитов были все рычаги, чтобы влиять на нашу страну, не вторгаясь.

– 19 февраля вы приехали в Мариуполь на базу «Азова»...

– Я приехал по приглашению командира. У нас ежегодный офицерский курс стартовал, и я должен был на правах ветерана читать лекции. Я обещание сдержал.

– Оставалось пять дней до вторжения. Ребята готовились? Нам говорили, что Мариуполь – самый укрепленный город Украины. Вы помните эти разговоры? «Сюда враг точно не зайдет. Он через Херсон не пройдет, через перешеек не пройдет». Что произошло?

– Произошел 2014 год в масштабах всей страны. Когда был достигнут эффект ошеломления. Мало кто верил в то, что это возможно, но все на тревоге готовились. Почему операция «Тревожность» у московитов была так хороша, когда они подводили войска, отводили войска? Потому что это работало на гражданских: разводилась паника, разводилось недоверие, создавались какие-то флуктуации... Спекулянты начали готовиться наживаться на этом деле. Это абсолютно обыденные, очевидные вещи, которые всегда происходят в кризисные периоды. Вне зависимости от того, война это или не война. Я не могу сказать, что меня что-то удивляло. Говоря про укрепленность, подготовленность... Ну военные – такие же люди, как и все. Просто знают несколько больше. Знают и умеют. Среди военных – и руководства, и низших командиров – мнения различались. Я, бывает, с кем-то общаюсь, и мне в личной беседе рассказывают иногда диаметрально противоположную информацию, но формат: готовились, не готовились, знали, не знали, понимали или не понимали, осознавали ли всю глубину глубин или нет... Это отличный подход: когда мы ищем виноватых. Искать виноватых мы не привыкли. А что это меняет? Предположим, планирование некоторых боевых операций и обороны некоторых позиций не велось, и пришлось это делать хаотично, на месте импровизировать. Это было много где. Я поэтому и говорю, что предположим чисто гипотетически...

– Но предательство имело место? Конкретное, банальное предательство.

– Есть вредительское бездействие, есть злой умысел, предательство, а есть госизмена по трусости. Ну и, очевидным образом, если брать загалом...

– Было все.

– Было все и везде, конечно. Единственное что, я не вправе тыкать пальцем и указывать, кто, где и как. Потому что я не был причастен к процессам планирования крупных вещей. Мое мнение в этом случае будет не компетентно. Это уже будет с моей стороны спекуляция. Но те вещи, о которых мне известно... Мир абсолютно не радужный, он не полон замечательных, прекрасных людей. Он полон идиотов, некомпетентных людей. Наравне, конечно, с хорошими. Правда, пропорции иногда различаются. И тут момент, что поиски виноватых только усугубляют конфликтные настроения друг между другом. И это не то что приводит к разобщению – это приводит к турбулентным потокам, которые, во-первых, выгодны только нашим противникам. У них тоже свои турбулентные потоки. Все наблюдаем за этими драмами и страстями. Есть, правда, одна проблема: а что, если эти драмы и страсти – это просто пыль в глаза? И мы тратим время на то, что мы это обсуждаем. Они создают правильную картинку. То же самое, например, с тыканием пальцем в поисках виноватых. Когда настанет правильный момент, думаю, найдутся люди, которые фахово дадут оцінку, как говорится.

– Я думаю, что пока идет война, не следует заниматься этим. Но я тоже уверен, что когда закончится война, общество обязательно потребует ответа на вопрос, как это могло произойти, почему враг так легко прошел Чонгар и почему они оказались в Мариуполе так быстро.

– Ну, скажем так, они не так быстро оказались конкретно в самом Мариуполе, потому что мы их очень долгое время сдерживали на подступах.

– Какими силами, какой ценой... Цена вопроса…

– Цена вопроса... Никто не стремится к таким вещам, никто их не хочет и никто не ожидает. Есть известная фраза: «Героизм появляется тогда, когда проваливается планирование».

– Да.

– Героем никто не хочет быть. А те, кто становятся, себя таковыми не считают. И правильно делают. Проблема в том, что если системно не работать, например с устранением ошибок, то имеет место появление народного гнева, который может совершенно хаотично сыграть. И это плохо. Это тоже надо учитывать. Потому что у оппонентов, например, уже такая ситуация происходит.

– Мягко говоря, «у оппонентов».

– Ну, мы выражаемся корректно.

– А не хочется, честно признаюсь.

– Понимаю, конечно. Но мы не можем позволять себе эмоционально мотивированное поведение. Я иногда, бывает, захожу...

– Вы рассудительный, слушайте...

– Я, бывает, захожу в комментарии, смотрю, как там люди брызжут пеной изо рта, как они хотят всех резать и убивать, как они всех обзывают, называют и так далее...

– Вы не хотите?

– Вы что?! Я офицер штаба. Я не убиваю людей (смеется). Это же не так работает. Ну я чуть-чуть про другое. Брызгать пеной у рта в комментариях – это одно, для людей это может быть проявлением их борьбы, но это не есть борьба. Это просто создание информационного шума. Да, я таким образом андермайню их усилия, наверное. Человек думает, что его вклад в войну может ограничиться тем, что он будет постить боевые картиночки в Twitter и скидывать раз в неделю донат, когда воздушная тревога, потому что ему тревожно. Такое имеет место, конечно. Но я могу гарантированно вам сказать, что практически каждого из этих людей, если у него есть достаточно много желания, мы готовы принять к себе на службу, обучить, натренировать и сделать воином.

– 24 февраля, когда все началось, – вы помните свои ощущения? И как вас застало начало войны?

– Мы тогда с коллегами в штабе смотрели обращение Путина...

– Взрывы уже были?

– Ну конечно. Уже сразу слышно было. Как только оно закончилось, мы вышли наружу и увидели, как летят ракеты буквально над нами. Летели не в нас, что нас удивило.

– Смотрели Путина – что думали в эту минуту? Помните свои ощущения?

– Когда поняли, что все, поступает сигнал: «Поехали. Началось». Про страх мы вообще не говорим, потому что это не есть релевантные вещи для нас. Испытывают ли люди страх? Безусловно. Если на нем фокусироваться, то будешь саморефлексировать в свои страхи и тревоги, которые приведут тебя просто, блин, к зависимому состоянию овоща, который только рефлексией и занимается. А это реакционное поведение, это не проактивное поведение. Ты теряешь инициативу.

– Вы были спокойны?

– Ну, волнение, безусловно, было, как и у всех. Но у нас был план действий, было понимание, чем заниматься, куда ехать, где находиться и как работать. А уже дальнейшие перспективы – мы особо о них не думали. Мы понимали, что у нас есть свое дело и мы должны его делать.

– Сколько времени вы провели на «Азовстали»?

– Вся оборона продолжалась 86 дней. Командный пункт находился на «Азовстали» практически с самого начала. По сути, все время я там и провел. Некоторые у меня были задания, вылазки в городе, но это не очень значительный период.

– Как вы жили на «Азовстали»? Что вы ели? Каким был ваш день? Можно ли было помыться? Хватало ли лекарств?

– В зависимости от позиции, в общем-то, все различалось. У нас на командном пункте все было в недостатке постоянно. Были сплошные лишения и ограничения, хотя мы максимально старались использовать ресурсы, которые были доступны. Сейчас немного сложно вспоминать о том периоде, потому что даже если сейчас, условно, из сытого, довольного, спокойного Киева выехать в поле с палаткой...

– Уже неудобства.

– Уже будут неудобства. И даже я буду ощущать. Хотя я привычный, мне это все стандартно. Но если вспомнить, что было тогда... Мы тогда тоже достаточно быстро привыкли. Да, поэтому люди теряли десятки килограмм. Поэтому...

– Десятки прямо?

– Ну да. Это большая нагрузка. Очень сокращенное питание, лимитированное. С водой были проблемы.

– Что вы ели?

– Крупы какие-то, каши, картоха иногда. Поначалу супцы еще были. Я просто в еде очень утилитарный. Я на ней внимания вообще практически не акцентирую. Вкусно даже иногда было. Спасибо нашим поварам.

– Помыться возможность была?

– Когда была, а когда и не была. Во всяком случае это не то, что может быть сравнимо с гражданским форматом, когда спокойно открыл воду… Нет, конечно.

– Денис Прокопенко и Калина говорили мне, что «Азовсталь» переполнена ранеными, что людей нечем лечить, что люди близки к смерти... Каково видеть и понимать, что им невозможно помочь в настоящее время?

– Это ситуация, которая и была финальной точкой, в принципе, нашей обороны. Потому что бойцы, которые способны были держать в руках оружие и продолжать оборону, у нас были. Мы могли это делать. Мы готовы были сражаться дальше. Не до конца, а за концом. Без центрального управления, каждый, грубо говоря, сам по себе, и просто уничтожать врага в туннелях, в катакомбах... Но без какой-либо гарантии на то, что это закончится каким-либо иным способом, кроме гибели. И практически все были готовы на это. Но те люди, которые не способны были держать оружие, наши раненые, – было бы абсолютно эгоистично с нашей стороны бросить их. Потому что к ним пришел бы противник и либо казнил их, либо захватил и делал что угодно… Во время штурма сжег бы огнеметами…

– Ну это тяжелая картина: видеть этих ребят, у которых гноились раны...

– Да, это тяжелая картина, безусловно. Но даже тогда раненые бойцы, мне так показалось, духа не теряли. Да, все было очень плохо, но у кого-то была надежда, у кого-то не было надежды, но именно силу духа они сохраняли.

– Вы были готовы умереть на «Азовстали»?

– Для военного готовность убивать и быть убитым – это правила игры. Если ты эти правила принимаешь, то будь добр, соответствуй.

– Но вы же, кроме того, что военный, еще и человек.

– Ну и что?

– Жить хочется.

– Я тогда говорил, что есть вещи важнее, чем мы, чем наши жизни, чем я. Потому что я ничего не значу.

– Что может быть важнее?

– На тот момент это защита и существование нашей страны. И на сегодняшний момент тоже. Есть личные интересы и личные категории, а есть общие интересы и категории общества. В этом выражается на самом деле способность человека мыслить категориями общественными или надличностными.

– Вы сейчас говорите важные слова... Что ваша отдельно взятая жизнь не так важна, как Украина.

– Да.

– И вы были готовы умереть? Вы себе задавали вопрос на «Азовстали», когда все окружено, когда авиационные бомбы падают на вас, когда убивают постоянно товарищей: «Я, наверное, умру. Как же так?»

– Умереть не страшно. Страшно проиграть в нашем случае. Страшно получить поражение. Вот что страшно. Вот что неправильно. Тогда можно будет задать себе вопрос: «А как же мы это допустили?» Дело не в том, что мы стремимся за страну погибнуть. Цель войны – это не умереть за свою страну, а заставить вражеского солдата умереть. Не помню, кто это сказал. Вроде Паттон. Но когда человек рефлексирует и думает только о своем существовании... Когда человек фокусируется исключительно на этом – это слишком индивидуалистски в наших условиях, это слишком материалистично на самом деле. Потому что сейчас у нас очень серьезный, решающий период для страны. Это не просто смена бэкграунда... «А давайте теперь поговорим о других вещах. Не о том, что обсуждалось 10 лет назад: музыка, кино, экономика философия. Давайте это все в контекст войны перенесем». Не-не-не. Здесь экзистенциальная угроза. И у нас выбора другого нет, кроме как отстоять свою страну и победить в войне. Потому что иначе нам конец. Это цель московитов.

– Я понимаю вас, ваш характер примерно понимаю. Но человек же слаб. И наверняка рядом с вами были ребята, которые не имели такого стержня. Это нормально. И не все хотели умирать, и не все были к этому готовы.

– Умирать не хочет никто. Я вам гарантирую. Я тоже не самый супер-пупер стержневой. Но что-то есть. Другим виднее. И предчувствие смерти, предвосхищение смерти – оно, скажем так, для человека гораздо более волнующее и тревожащее, оно гораздо больший эффект создает, чем сам факт смерти. Если «свет потушен», то дальше или жирная точка, или пустота, или следующий раунд. У кого как. Но очевидным образом, надо думать не о том, как ты хочешь погибнуть или не хочешь погибнуть, а о том, как ты живешь и как ты работаешь в своей жизни.

– Вы видели много погибших товарищей. Сегодня еще утром вы с ним разговаривали, общались – и вот он уже мертв. Причем не просто человек взял и умер, а это наверняка были люди окровавленные, без рук, без ног, изуродованные взрывами... Ваши мысли при этом. Что вы думали? Или вы привыкли к этому и атрофировались?

– Ну, мне посчастливилось на самом деле видеть меньше этих кровавых смертей своими глазами. Это я к достоинству «боевиков» говорю. «Боевиков» – которые на поле боя. Потому что есть разница в восприятии картины, как оно идет у меня, и как ее чувств