Хацкевич

Последний раз я его видел во вторник. Гена Хацкевич шел впереди, немного припадая на правую ногу.

Я не окликнул, потому что не хотел быть втянутым в долгий разговор о тоннеле, по которому можно было оказаться на Марсе. Рыть надо было немедленно и, «если, понимаешь, под специальным углом обработать стенку», то действительность в нем проецировалась прямо в другую Вселенную.

- Ты входишь в него, - Гена делал движение руками, словно продвигая предмет, - тебя перекручивает, ты этого не замечаешь, и выходишь уже на Красной планете.

- Каналы, - продолжал он, не давая опомниться, - те же тоннели, только верх сделали прозрачным. Если бежать по каналу, выход оказывается совсем в другом месте. Так марсиане переселились на Землю.

Гена говорил ровным голосом, и, казалось, не следил за реакцией своей жертвы, но все попытки сбежать мгновенно блокировал, мягко, настойчиво, удерживая собеседника за рукав. Опытные слушали молча в надежде, что Хацкевич сам иссякнет. Но его хватало на долго, и каждый раз развивалась новая тема.

Я знал Хацкевича давно, со студенчества. Времена тогда стояли душные, а у Генки была крохотная мастерская, которую он делил с другим художником. Этакий островок свободы, где под портвейн спороли об искусстве и политике, не стесняясь в выражениях и эпитетах.

Неожиданно в наш институт иностранных языков приехала на практику группа английских студентов, человек двадцать. Они жили в общежитии, и ходили упорные слухи, что иностранцы привезли в Минск запрещенную литературу. Официального надзора за ними не было, в свободное время британцы бегали по кафе и барам, знакомились с девушками. Кто-то притащил их в мастерскую к Хацкевичу, она была в келье бывшего монастыря (сейчас в этом здании популярное заведение «У ратуши»).

Когда практика закончилась, студенты погрузились в поезд, в вагонное окно просунулась рука, и Хацкевичу протянули объемный сверток, завернутый в газетную бумагу. Генка схватил пакет и, не оборачиваясь, припустил в сторону от перрона. Его приняли на выходе с вокзала. В отделении милиции из сумки вытащили несколько кусков английского мыла, завернутых в газетную бумагу. На него плевались, орали, топали сапогами, обещали испортить жизнь, пытались составить протокол, но, в конце концов, отпустили.

Он вышел невинно улыбающимся: перфоманс удался.

В 1987 году он попытался угнать самолет «Минск-Ростов».

Я очень живо представляю, как Гена вызывает стюардессу, показывает пакет, обернутый в газетную бумагу, из которого торчат два куска проволоки от наушников для «вокмана» (это такой кассетный плеер, когда-то очень популярный), и требует взять курс на Париж.

Самолет задергался, пилоты запросили у диспетчеров дальнейших указаний и, когда земля выяснила, что купленный билет зарегистрирован на художника, получили приказ следовать своим прежним маршрутом. В Ростове Хацкевича ждал не спецназ, а санитары на скорой помощи. Взрывчатки, конечно не нашли: снова в газете оказалась пара брикетов хозяйственного мыла.

А в Минске открыли следствие. В его мастерской провели обыск, следователи и эксперты чесали затылки, пытаясь понять Генкины работы. Картины были большие, интересные, многоплановые. Гена как-то рассказывал, что хотел бы от статичной живописи перейти к мультипликации. Пространства, положенные им на холст, должны были двигаться во всех измерениях, расти, пульсировать, размножаться…

Нас, человек пятнадцать близких знакомых, вызвали на допрос в транспортную прокуратуру БССР.

- Да, - подтвердил я следователю, - можете не сомневаться - он больной. Где расписаться?

Неожиданно следователь вытащил из стола книгу «В августе сорок четвертого», которую я когда-то подарил Хацкевичу и прочел дарственную надпись:

«Вкусы толпы – муть лозунгов «Пьянству – бой!».

Бдителен будь! Враг Даже в постели с тобой.»

- Оригинально, - сказал он с многозначительной интонацией, - вы сами написали?

- Так, где расписаться-то? – настаивал я, делая вид, что меня книга не касается. Еще не хватало вступать с прокуроскими в литературные разборки.

Следователь колебался. Он смотрел то на меня, то в книгу, потом опять на меня. Наконец, принял решение, захлопнул Богомолова и протянул протокол для подписи.

Хацкевича признали невменяемым, этапировали из Ростова в наши Новинки, какое-то время кололи, потом отпустили. Он вышел и, практически сразу, уехал в Париж.

Из Франции Гена вернулся переполненный идеями. Космические дирижабли, подводные поезда, солнечные велосипеды, летящие сквозь радиацию, гиперпространственные шкафы, сверхзвуковые скейборды…

Некоторое время его слушали с изумлением, даже открыв рот. Потом привыкли. Потом стали переходить на другую сторону улицы.

Его на днях похоронили. Он умер так и не понятым.

Евгений Липкович, специально для charter97.org