Надежда умирает

Есть люди — и есть палачи. Есть люди и есть система, пахнущая подлостью и мертвечиной. Люди должны найти выход.

Надежда Савченко голодает более шестидесяти дней. Без лишних слов понятно, что такое голодать в тюрьме два месяца. Каждый, кто следит за этим делом, с немым ужасом смотрит на фотографию Надежды, сделанную 10 февраля в Басманном суде, где судья Карпов продлил ей содержание под стражей до 13 мая.

Плоть исчезает. Плоть усыхает, испаряется, глаза проваливаются, щеки ввалились, проступает скелет. Хорошо видны височные кости. Глаза блестят. Нет больше женщины-крепыша, ладной и сильной. Есть измученное, усыхающее тело и огромные глаза и что-то еще, что не понять и не сказать.

То, что позволяет ей не ломаться и даже в состоянии медленного, пыточного умирания формулировать с точностью и резкостью офицера и святого.

«Продолжу голодовку, сегодня шестидесятый день. Я продолжу голодовку до того времени, пока меня не вернут в Украину, из которой меня похитили, или до моей смерти в России».

Единственная женщина-штурман ВВС в Украине, единственная женщина в украинском миротворческом контингенте в Ираке, она, как каждый из нас, всегда, всей своей жизнью единственная. К ней приехала мама — просить прекратить голодовку. Мама и дочь в камере «Матросской Тишины», где умер Сергей Магнитский. Тюрьму, где убили Магнитского, следовало закрыть, как проклятое место, но вместо этого туда поместили Надежду.

Офицер украинской армии, пошедшая добровольцем защищать свою страну, воевавшая на своей территории, похищена и вывезена в Россию с мешком на голове.

Только извращенец с мозгами, выращенными в пробирке у Берии, мог предъявить обвинение в незаконном пересечении границы женщине, которую везли через границу в наручниках и под охраной дюжих мужиков с оружием.

Это Россия мучает Надежду. Россия в своей совокупности, Россия в своей жестокости, Россия в своей глухоте, Россия в своем терпеливом безразличии к не вытравленным из жизни лубянским палачам, пытавшим людей при Сталине и пытающим Надежду сегодня.

«Этот фаршированный цирк надо заканчивать. Я ничего не должна российскому народу, а с тем, что я должна украинскому, разберусь, когда вернусь». Так она сказала на заседании Басманного суда, где в клетку помещают женщину на шестидесятый день голодовки и где судья принимает предписанное ему решение, как автомат.

Похищение человека с территории другой страны — преступление. Но судье это неинтересно. Так же неинтересно было другому судье похищение Развозжаева на территории другой страны и его пытки в подвале. Так же неинтересны были еще одному судье семь детей Светланы Давыдовой. Им ничего не интересно, и поэтому Надежда права, называя и этих дородных господ, не забывающих сходить пообедать в свою специальную столовую, и клепающего дело следователя, и врача, посылающего ее в суд, и судью, до бесконечности продлевающего срок содержания под стражей — фаршированный цирк. Цирк, фаршированный подлостью. Цирк садистов.

Писать про это невозможно, потому что все правильные слова уже сказаны. Не писать про это тоже невозможно, потому что невозможно жить, зная, что по соседству с тобой, в одном с тобой городе, на расстоянии часа езды на метро и троллейбусе, медленно умирает женщина. Ее умерщвляют у нас на глазах. Она сопротивляется, как может, единственным оставшимся у нее способом. Мы — зрители публичного убийства, и мы вынуждены смотреть на него, даже если не хотим, не можем, даже если отворачиваемся и затыкаем уши, и бежим в свою жизнь, в свою работу, в свои книги, в свои дела, в музыку, в спорт. Но как ни беги от этого ужаса, перед глазами все равно оказывается ее исхудавшее лицо с выпирающими височными костями узника Освенцима и с огромными блестящими глазами.

В Басманном суде конвой отказался передать Надежде бутылку с водой. Чтобы побольше помучилась. Не ешь? Тогда зачем тебе пить? Начальник конвоя, к которому она обратилась на украинском, запретил ей говорить «на чурбанском». Один из адвокатов назвал это «скотством». Есть закон, защищающий вооруженных дубинками и овчарками людей в черной форме от касания пальцем, от взгляда в их сторону, от грубого слова, и есть богатый русский язык, в котором так много слов. Но остается только одно, скотство.

Они пытают женщин. Pussy Riot были матерями. Светлана Давыдова, дело о телефонном звонке которой не закрыто, мать троих детей, имеющая еще четверых на попечении. Кормящая мать, которая в камере тюрьмы сцеживала молоко в железную раковину. Тот, кто запихнул ее в тюрьму, сам должен сесть туда за пыточное изуверство. Теперь они пытают украинку Савченко за то, что Украина им сопротивляется.

Надежда, Надежда, женщина с несломленной волей, вывезенная из своей страны, одна в каменном мешке, женщина, вокруг которой встали в тесный круг палачи. Хочется ее обнять, обнять это маленькое измученное тело, взять ее за исколотую врачебными иглами руку и вывести из кошмара. Как? КАК?

Есть люди — и есть палачи. Есть люди и есть система, пахнущая подлостью и мертвечиной. Люди всегда найдут выход, они предложат освободить Надежду под подписку, под залог, под честное слово офицера. Палачам все это не нужно, не интересно, а честное слово офицера вообще вызывает у них смех, ржание. Гогот.

Им нужно пытать, им нужно растянутое во времени, публично совершаемое медленное убийство женщины в белой маечке с украинским трезубцем на груди и предсмертно ввалившимися глазами.

Четырнадцать европейских министров и один посол встали в длинный полукруг и сфотографировались с портретами Надежды в руках. Несколько депутатов Европарламента объявили однодневную голодовку солидарности, чтобы привлечь внимание людей к тому, что происходит в московской тюрьме с Надеждой. С циничной ухмылкой наши — да, они наши, потому что мы их терпим — начальственные мужи в теле, все эти патриоты на содержании и лжецы на зарплате, поворачиваются к миру и к нам всем спиной: вот мы где вас видали с вашей гуманностью и протестом.

Алексей Поликовский, «Новая газета»

Фото: Евгений Фельдман / «Новая газета»