Ограничение свободы

Украинский журналист написал рассказ о своем аресте в Беларуси.

Рассказ украинского журналиста Антона Черничко опубликован на сайте russiawithout.me. Приводим текст рассказа полностью.

Сидящий на скамье мужчина в очках, на вид приличный, даже интеллигентный, был ничтожно жалок.

– Товарищ-начальник, – говорил он, царапая ногтем ноготь, – вы же знаете, я не виноват, мы же не в первый раз с вами видимся, это все моя жена.

– Я же тебя уже предупреждал, – ласково и даже с искренним участием отвечал следователь, — видишь, когда она нам звонит – «ноги в руки» и беги.

– Но, товарищ-начальник, в этот раз я даже не пил и..

– Вы же понимаете, наше дело – инструкция, мы – орган карательный.

Следователь при этом подмигивал мне улыбкой, таким образом отвечая на мой смех.

– Простите, – вставил я, повернувшись к интеллигентному мужчине, все еще продолжая смеяться, – вы позволяете своей жене упрятывать вас в изолятор, насколько я понимаю, не в первый раз, и при этом на нее же и жалуетесь?

– Но в этот раз я даже ничего плохого ей не сказал, – отбивался мужчина. – Она просто была в плохом настроении.

– Подождите, – повернув голову, обратился я к следователю, – вы сажаете мужей в изолятор, жены которых звонят в милицию?

– Такова инструкция, – ответил следователь. И почему-то снова улыбнулся. Приятной, впрочем, улыбкой.

Рядом сидела женщина, которая говорила сама с собой. Она то жаловалась, то угрожала. Обращалась ко всем присутствующим в кабинете и в то же время никому.

– Вы что, сумасшедшая? – спросил я, когда она обратилась ко мне с какой-то несуразицей. – Нет, нет, – запротестовала она и одарила меня пронзительным взглядом, полным мистики и угрозы. Но я видел испуг, произведенный одним моим предположением этого. – У вас синдром Туретта?

– Что?

– Пройдемте, товарищ.. – на моей фамилии он на секунду запинается.

– Надеюсь, никакого политического контекста по факту моего задержания не предвидится?

– Нет, что вы. Его улыбка снова появляется на лице. И я снова верю ему. У меня нет оснований не верить ему: не сажать же человека в изолятор за то, что он спросил у двух омоновцев, когда падет режим действующего президента.

Я окидываю взглядом помещение: темная комната, впрочем, без сырости; скамейка, огибающая практически весь периметр комнаты, впрочем, не окрашенная; лампочка, впрочем, не разбитая, потолок – не оплеванный, и пол – довольно чистый.

– Можете читать надписи на стенах, – указывая на надпись «Я еще вернусь» говорит следователь. Или писать. Видите, кровью даже писали.

Дверь камеры с холодным щелчком захлопывается, я тут же бросаюсь на скамью и засыпаю. Я читаю стенные надписи. Особенно мне нравится «Никогда не сдавайся». Потому что я сам хотел написать что-то в этом духе. Что написать мне? «De Profundis», «От Луки», «Не поминайте лихом»? Я выбираю просто рыться в своей голове и писать сценарий. Утрамбовываю структуру, чеканю диалоги. Чередую со сном. Где-то посреди ночи в спецприемник ввели еще одного человека. Он не поздоровался, только лег и сразу заснул. Сутки проходят быстро. Я осознаю, что мое терпение подходит к концу.

– Когда меня вообще выпустят? – спрашиваю я у следователя через окошко двери.

– Вот записка, брат передал, в ней все написано. С этим словами следователь передает мне пакет, я тут же достаю записку и жадно читаю:

«Антон, суд у тебя в понедельник (завтра), тогда и должны отпустить. Даша тебя заберет, мы ей оставим деньги за суд и на билет на поезд. Веди себя спокойно, не провоцируй никого». Подпись, дата и время.

В пакете ребята передали мне еду. Вливая в себя йогурт, я понимаю, что меня еще будут судить. Я предлагаю своему соседу перекусить, он присаживается рядом, мы принимаемся за пищу. Он спрашивает меня, за что меня взяли. Я отвечаю. Мой же сосед с кем-то подрался. – А наркотики у вас на Украине можно купить? – Наверное, – отвечаю я. Больше мне разговаривать с ним не хотелось.

Затем был автозак. Затем камера спецприемника. В камере изолятора в своей жизни я оказался впервые. О тюремном мире я слышал много; виртуальный мир, меня интересовал, как любое необычное место на Земле. Еще больше я об этом смотрел. «Криминальную Россию» — детище американского еврея Дэвида Гамбурга я знал не хуже политической карты мира. Бывало, просматривал около двадцати серий подряд. Затем ложился спать, предварительно положив бейсбольную биту под кровать. Я жил на последнем этаже, балкон мой был не застеклен и мне все казалось, что с крыши непременно кто-то спустится навестить меня. Хотя в детстве эти же серии казались гораздо страшнее.

На Сахалине орудовала мафиозная группировка, в Луганской области к нам домой приезжал рэкет – отбирать регрессные у отчима. Отчиму на спину в шахте упала угольная глыба, а эти деньги хотели отобрать. Нелюди. Шаламова я прочел сразу после разрыва отношений с женщиной, с которой собирался расписываться. Использовал как противоядие ребячеству.

В камере или «хате» было двое человек: один лежал, согнувшись, второго звали Виталием. Сам он называл себя Лисом. Да, хитрым он был. Как и каждый, кто попадает в камеру, если не хочет быть обиженным. Я вошел в камеру и подал руку, затем представился. Второй лежал и через полузакрытые глаза жалко смотрел на меня. Точнее, он жалко выглядел. Я пожал руку и ему, хотя выглядел он червяком, и ему было откровенно наплевать на меня. Мне, признаться, тоже. Я даже имени его не запомнил, если, конечно, он его произносил вообще. В тот момент я ориентировался в новой для меня ситуации, ощупывал твердь под ногами и нюхал воздух доселе неведомой мне виртуальной, а теперь такой реальной изоляторной камеры. Уже немногим позже я узнал, что его крепко побили. Милиционеры. Ногами в живот. Или он хотел, чтобы так думали остальные. Я присел на краешек кровати, опасаясь вымазать ее своими брюками. В тюремном мире – частная собственность – вещь неприкосновенная, возможно, в некоторых головах – даже воздух. С другой стороны, это была не тюрьма, а изолятор, а простынь не его, а государства. Но паранойя, моя милая паранойя уже плясала и вертелась во всю.

С Виталиком мы быстро разговорились. Разговорчивые, рассудительные и грамотные люди во время «ограничения свободы» – золото. Перед входом в камеру мне дали кусочек мыла и туалетную бумагу. В голове сразу всплыли известные этюды из голливудских фильмов о тюрьме, где мыло в душевой являлось мышеловкой для гомосексуализма. В связи с этим я мгновенно начал следить за каждым своим жестом и даже подергиванием века, и тут же — за позой, ведь все это трактуется здесь по-свойски. Впрочем, в жизни тоже.

В камере, как и в армии все пытаются произвести впечатление, прямо или вскользь заявляя, что владеют боевыми искусствами. Виталик производил впечатление человека решительного и уверенного в себе, но по некоторым интонациям он мог сразить уж слишком много милиционеров. Или нокаутировать Голиафа. Мы проговорили около двух часов. Виталий рассказал, что в Беларуси сидеть в изоляторе – дело привычное. Многие чаще сидят, чем ходят на работу. В камерах больше порядка. Не имеющим жилья здесь и вовсе «земля обетованная». Французская ривьера. Гораздо лучше, надо полагать, жить какое-то время под крепкой хозяйской рукой порядка: есть кашицу из неведомой крупы из алюминиевой чашицы, чем есть на свободе. Даром, что из мусорного контейнера.

Если заключенному что-нибудь требовалось – он стучал в дверь. Далее следовал вопрос «Чего там?», на что звучал ответ. Например, такой: «Воду включить – носки постирать». Камера оборудована видеокамерой. Все действия заключенных фиксировались. По некоторым убеждениям, подобная практика позволяла избегать насилия среди заключенных. Впрочем, здесь мало было кому что делить. Никто не ссорился. Наоборот, делились номерами телефонов, предлагали помощь. Спрашивали, что сказать родственникам или друзьям на «свободе». Камеру мыли ежедневно сами заключенные. Тряпкой, точнее лоскутком, оставшимся со времен Колымы. Швабры не было. Из крана лил кипяток.

– К чемпионату мира по хоккею построят новый изолятор. Там будет душ в камере! – смеется Виталик. Душ! Как дома. Сюда и вход будет платный, наверное. Если Лукашенко таки не свергнут.

Звук в камерах не записывался. Во всяком случае, Виталик в это верил.

– Если бы записывался, я бы слова об Лукашенко ни сказал. Вообще бы весь срок молча просидел.

Мылись, стирали одежду и чистили зубы в одной раковине. Зрелище уморительное: стоя на одной ноге, всем телом оперевшись об пол, вторую забрасываешь в раковину и моешь ступню. Затем ставишь ее на пол и едва не падаешь – скользишь.

Виталик обещал показать мне Минск. Я не возражал, уезжать не хотелось. Из трех запланированных дней пребывания, уже двое пришлись на заключение. Во входной двери имелась прощелина, в которую Виталик, не обращая никакого внимания на камеры, что-то высматривал. Что там могло произойти интересного? Шествие шимпанзе? Полагаю, вряд ли. Скорее всего, в камере было скучно, а Виталик был любознателен.

– Отбывать заключение, в принципе, не такая уж и тягость, — говорю я Виталику, — лишь бы люди умные были и книги.

– Все же лучше не сидеть. Главное, чтобы нам сейчас еще кого-нибудь не подкинули. Места уже нет.

– А что, могут?

– Спрашиваешь. В 2010, когда народ вышел на улицы, сажали всех без разбора, включая десятерых кандидатов в президенты. Десятерых, понимаешь? Ты вообще можешь себе это представить, чтобы кандидатов в президенты посадили?! Вот какая у нас страна, а ты такие вопросы задаешь омоновцам. В «хатах» сидело по 30-50-70 человек. Спали на полу, один на одном почти.

Едва он успел это договорить, как дверь заскрипела и открылась. В камеру вошел молодой, лет двадцати юноша, хорошо сложенный, с румянцем на щеках, короткие волосы, широкий лоб. В руках он держал скрученный матрац.

– Здравствуйте, – обратился он к нам, затем представился, пожал каждому руку и присел на свободную скамью, перпендикулярно кроватей, на которых сидели мы. Для себя в минском спецприемнике я понял одну вещь: если ты интеллектуал, декламирующий, Лорку на каталанском, то к тебе будут относиться как к интеллектуалу, декламирующему Лорку на каталанском. Если ты муж, чья жена тебя и сдала – тебе отнесутся с пониманием – жен пожурят. Явных отморозков из всех людей я не разглядел. Авиаконструкторов и послов стран, здесь, впрочем, также встретить не приходилось.

– А тебя за что? – спросил Виталик, бросив взгляд в сторону вошедшего.

– За организацию.. за попытку организации акции протеста возле российского посольства против ввода российских войск на территорию Украины.

Мы переглянулись с Виталиком.

– Нормально, – сказал я, – почувствовав что-то вроде солидарности за свое заключение. И тут же чувство уважения. Женя мигом влился в наш диалог. Он поведал, что был задержан вместе с другими ребятами, среди которых был какой-то Дашкевич, особо активный и отъявленный. Женя оказался весьма интересным человеком. Пару лет назад он со своим другом и 500 долларами в кармане отправились в кругосветное путешествие. Получилось объездить полмира. В том числе, Китай, Иран. Но сразило меня не это, а то, что три месяца он провел на моей родине — Сахалине. Работал в кафе сначала барменом, а затем управляющим. Женя пешком, а это 30 километров, прошел Татарский пролив. Зимой. По льду.

Я открыл рот, услышав это. Каким образом, в определенный день, в одной камере одного минского спецпреемника, встречаются два молодых человека из разных стран, исповедующих идентичные политические убеждения, один из которых собирается за десять тысяч километров в одно место, а другой недавно оттуда вернувшийся. Каким образом?

На следующее утро я проснулся от стука в дверь. Забор мусора в шесть часов утра. Виталик, лежа в кровати, отвечает, что мусора нет.

– Скоро будут завтрак подавать, – говорит он, подтягиваясь в кровати, – но сначала надо убрать комнату.

Мы сидим с Женей на скамейке, Виталик расхаживает по камере. – Ненавижу последние часы до освобождения – места себе не нахожу. В дверь стучат, дежурный протягивает швабру и ведро с водой. Женя поднимается первым и перенимает инвентарь у дежурного. Берет тряпку размером с небольшое кухонное полотенце, мочит ее в воде, набрасывает ее на швабру и моет пол. Мы поднимаем ноги с почтением, когда он проводит шваброй. – Особо не старайся, — советует Виталик, — все равно завтра пересадят — зря будет. После уборки Виталик достает сигарету «Richmond» с вишневым ароматом. Я вспоминаю, что Андрей, мой лучший друг любит эту марку сигарет и мне хочется затянуться. Я прошу вкусить не столь табачного, сколь выбора милого моему другу марки сигарет. Это как с родным почерком брата. Иногда в жизни больше ничего и не нужно – видеть только родные каракули, слышать из родных уст пусть и любую несусветицу. Да, бывает больше ничего и не нужно. И от осознания этого ты понимаешь, что живешь не зря. Что жизнь вообще не пустая и не бессмысленная затея Бога. И что есть любовь настоящая, родная. Да, если даже такая незначительная на первый взгляд вещь наполняет тебя уверенностью и светом. Я делаю две небольшие затяжки, медленно выдуваю дым, никотин спускается по моим артериям и располагается там в полном удовлетворении.

С удивлением обнаружил, что лежащая на столе у Виталика книга – сборник сочинений Фицджеральда, куда входил и «Гэтсби» и «Ночь нежна».

– Приятно удивлен, – немного с издевкой говорю я.

– Я взял эту книгу у парня по соседней камере. Еще не читал. Хорошая?

– Честно? Мне больше нравится его биография. Его и его жены Зельды. Та еще парочка.

Мы беседуем о Брейвике, Виталик в это время стирает носки в раковине. Мы жалуемся и смеемся, что у нас в камере нет холодной воды, а он там наверное сейчас играет в Playstation 4 и читает в Википедии Нобелевскую речь Гамсуна. Но так будет не всегда, ведь скоро и у нас будут свой душ в камере. Вот тогда заживем!

Мое заключение подошло к концу. Я оказался за высоким забором изолятора. Никакой радости дневной свет мне не принес. Грусти, впрочем, тоже. Вот стоит «Газель», наверное, в ней мы поедем. Вот человек из спецприемника, который спрашивал о наркотиках. Вот Женя, улыбающийся и почему-то довольный. От него веет каким-то теплом. Возле него хочется стоять рядом. А это, не иначе, как три милиционера. Похоже, что они наши конвоиры. Приятно, когда ты под безукоризненным вниманием, когда тебя сопровождают. Их лица совсем не милиционерские. У одного так и вовсе лицо детское-детское. Он наверняка любит клубничное варенье, намазанное на белый хлеб. Догадываюсь, что он предпочитает запивать его чаем, где вместо сахара также варенье. Догадываюсь, но не решаюсь спросить у него об этом. У двух других лица тоже детские и немного глупые. Будто это и не лица вовсе, а рисунки детей. Детей, которые сидят на корточках у стола и рисуют разноцветными карандашами. Но это все же милиционеры: вот, на них форма. Вот погоны. Я отчетливо это вижу и подальше гоню свои мысли о клубничном варенье.

Вдруг, к моему широчайшему ошеломлению, узкие уста милиционера открываются, я замечаю это, и слова его гласят, сокрушая застоявшуюся двухсекундную тишину: «Внутрь!». С какой-то благодатной любезностью он распахивает задние двери грузового автомобиля и, не преминув немного склонить голову, предлагает нам занять места. Широта его жеста трогает меня и я почти решаюсь поблагодарить его, но тут же слышу его другие слова «Залезайте давайте, быстро!», сопровождая своими руками мое плечо в направлении багажного отдела. Женя и другой парень без имени занимают оставшиеся вакантные места. Лицо Жени теперь лишено всякой улыбки. Мне кажется, они чем-то не довольны. Сидя на корточках я смотрю на небольшие окна и понимаю, что через них я смогу посмотреть на Минск. Куда бы нас ни везли. «Это же целая экскурсия!» – думал я. – И нас сопровождают!

Но, похоже, не всем нравится эта затея, особенно вот этому парню в очках, с небольшой округлой головой. Он – небольшого роста, но и не так чтобы очевидно мал. Напротив, его уверенный и слегка отрешенный взгляд делает его величавым. «Кто он: журналист Reuters или обычный идиот? Почему он противится милиционерам и почему за всех нас решает, как к нам ехать: в багажнике на корточках или в салоне? С чего он взял, что наши права нарушаются? Что он такое говорит? Но его лицо предстает мне красивым в своей непоколебимости. Надо же, он даже отбивается от троих людей в форме, что те не могут его скрутить. Я думаю, что он точно не идиот. И не потому, что он вступился за наши права, что само по себе для меня абсурдно: «человек имеет какие-то права». Я – человек и я должен быть свободным. Ибо нет во мне злого умысла. А потому, что три милиционера, выворачивающие ему руки, кажутся еще большими глупцами. Но детям глупость обычно прощают. На его переносице я замечаю небольшой, с ноготок порез, их которого едва зримо сочится кровь. Это след, оставленный сорванными с него очками. Вот они: лежат на земле, дужка предательски погнута. Он, очевидно, измотался возражать им и повиновался, потому что они втащили его в салон автомобиля и бросили на пол. Женя и парень без имени кричат конвоирам, чтобы те оставили его в покое.

– Хотел ехать в салоне, вот пусть теперь и едет.

Автомобиль тронулся с места.

– Где ваше воспитание, люди? – взывает он, лежа на полу, – где, если вы позволяете себе ставить ногу на лицо человеку?

– Ты же хотел в салоне ехать, – повторяет милиционер. – Приятной дороги.

Я думаю, что этот милиционер все же воспитан, ведь он ответил на вопрос. За окном кроме крыш домов ничего не видно, а человек в салоне продолжает лежать на полу с грязным кирзовым сапогом у себя на лице. Милиционеры не насмехаются над ним, не бранят его в голос. Они просто выполняют свою работу. Наверное, жена этого человека в эти минуты где-то на небольшой кухоньке стряпает ему ужин. На ужин у него – мясо на косточке. Наверное, когда его ужин будет в области между устами и руками, его детское лицо сменится и предстанет неприглядным и даже отвратительным.

Машина останавливается. Выйдя из машины, я вдыхаю воздух – он упоителен. Затем ты выгибаешься во весь рост, ты стоишь. РУВД. Еще пару встреч и это место будет приятно моему сердцу не меньше, чем спуск с Европейской площади к площади Почтовой, чтобы туда дальше, по Сагайдачного спуск увел к любимому мною Подолу. Возможно, если того не запрещают правила, я смогу приходить и наслаждаться сюда с моими друзьями. А если повезет, и я окажусь счастливчиком, то я непременно возьму сюда свою рыжую таксу, я почему-то уверен, что тут ей точно не придется зевать.

В РУВД мы располагаемся на одной скамейке, я с теплотой узнаю милый мне кабинет, где не так давно, а именно понятия не имею сколько точно времени назад, я шутил со следователем и спрашивал у женщины не сошла ли она с ума. Помню, она ответила «нет» и странным образом посмотрела на меня, будто она получила какую-то особую страховку от этого. И следователь, который подмигивал губами. Конечно, я его помню. Таким следователю и должно быть: следовать улыбке. Вот знакомый телевизор в верхнем углу кабинета. Вот стол, за которым восседает уже другой, непонятного склада ума, характера и темперамента человек в форме. Я думаю, у него прекрасная семья и двое детей. Они все ходят в филармонию, где восхваляют «Весну священную». А самый младшенький из них даже вынимает жвачку, перед тем, как войти в здание.

Вот стенные часы, которые для задержанного роднее «Vacheron Constantin». Потому что это единственные часы, которые у тебя не могут отобрать и которые отсчитывают время так называемого ограничения свободы.

Вновь я вижу этого удивительного человека, уже без всякого лишнего и совсем неуместного сапога на лице. Он кроток, спокоен и тих. Но кротость, спокойствие и тишина в нем до того заразительны, что я поневоле забрасываю удочку-взгляд на него снова и снова, пропитываясь к нему уважением. Он просит надеть ему очки, потому что ему никак этого не сделать самому – милиционеры сковали его руки наручниками. Интересно, насколько милиционеры боятся львов в природе дикой?

Я говорю ему, что не знаю, где его очки. И, признаться, я немного опешен: не знаю, что мне делать. Здесь у вас сажают за речи с вопросительной интонацией, а за соучастие в помощи особо опасному преступнику и вовсе могут посадить навеки. Плевать!

– Где очки?

– В кармане.

Я сую руку ему в карман, сную там, натыкаюсь на книгу, высовываю ее – это «Библия». Кладу ее на колени, и снова сую руку ему в карман. Следователь смотрит на это, затем опускает глаза в бумаги.

– Секунду, – говорю я, – продолжая искать – вот они, нашел. Я достаю очки и нахожу, что они погнуты. С каким-то волнением и трепетом я начинаю выгибать дужки очков, стараясь придать им нужную пропорцию и симметрию. Это выходит у меня не так быстро, ведь я боюсь их и вовсе сломать. Все же я полагаю, что они готовы к обращению и пробую надеть их ему на лицо. Тот благодарно вытягивает свое кроткое лицо. – Еще немного, – просит он. Я снимаю очки и повторяю процедуру выгибания. Женя вдруг решается взять очки у меня и тоже пробует их починить. Затем, выставив их перед собой и серьезно посмотрев на них, кивает головой самому себе и надевает их ему. Я наблюдаю за этим, и мне кажется, что мы все трое этим довольны. Можно даже не смотреть на стенные часы, отсчитывающие время.

Вот входит какой-то милиционер и принимается снимать наручники с товарища. Я удивлен его этому непрошеному великодушию. Откуда в нем столько тепла? Какое он имеет моральное право быть таким участвующим в чужой жизни? Освобожденный, но еще задержанный протягивает мне руку и представляется:

– Зьміцер.

– Антон, – отвечаю я и почтительно киваю головой.

Уже позже я узнал, что это был Зьміцер Дашкевіч, лидер международного демократического движения Беларуси, самого главного оппозиционного течения.