Дмитрий Быков: Война для власти в России - хлеб и воздух

Eсли ты слишком долго чистишь ружье, оно у тебя стреляет.

Чуть ли не главное занятие писателя Дмитрия Быкова в последнее время – его лекции о литературе. В Лондон он приехал с двумя лекциями: "Про что "Евгений Онегин"?" и "Булгаков. Воланд вчера, сегодня, завтра". Обозреватель русской службы BBC Александр Кан пригласил писателя в студию для разговора - о литературе, политике, культуре и эмиграции.

- Вы здесь, в Лондоне, с литературными лекциями. Тема ваших лекций - Онегин и Воланд. Чем обусловлен этот выбор?

- Пушкин и Булгаков - самые известные за рубежом имена русской литературы, более известные сегодня, чем Толстой и Достоевский. Толстой и Достоевский требуют определенных усилий для усвоения, а роман Булгакова и роман Пушкина прочитываются за сутки.

Во-вторых, мне эта тема кажется невероятно актуальной, обе эти темы. Заигрывание со злом, выбор меньшего зла - очень актуальная сегодняшняя русская проблема.

Онегин как обаятельное зло, которое рушит все судьбы вокруг себя, потому что человека пустого и злого принимают за демонического и обаятельного. Воланд - потому что мы все время спорим о границах взаимодействия со злом и допустимости этого. Хочется назвать некоторые вещи своими именами и предостеречь от некоторых опасных контактов.

- Ваши литературные лекции пользуются чрезвычайной популярностью не только потому, что вы прекрасно знаете материал и прекрасно умеете его подавать, но еще и потому, что в литературных темах вы находите прямую связь с современностью, сегодняшним днем. Насколько намеренно вы это делаете и насколько легко эта связь обнаруживается?

- Она обнаруживается элементарно, потому что, как вы знаете, в России все меняется за двадцать лет, и ничего не меняется за двести.

Почти вся русская классика читается как написанная вчера, позавчера - ничего не меняется. Читаешь в "Анне Карениной" описание патриотического подъема 1877 года - это просто "Крым наш!". Читаешь в "Войне и мире" про Александра, который кормит народ пирожными, бисквитами - и все один в один.

Это извечная полемика вокруг привязки текстов к актуальному, современному контексту. Многим это кажется дурновкусием, "снижением" значимости классики. Значение классики не в том, что она учит нас жить, а в том, что она эстетически прекрасна.

Мы с матерью долго грызлись по этому вопросу. Но с годами я все больше понимаю, что это не так. Потому что, как замечательно сказал Александр Эткинд, важно не то, как это написано, а то, зачем мы это читаем.

Зачем мы занимаемся литературой? Это важно. Я думаю, что поиск актуальных контекстов - единственный способ заставить школьника по крайней мере начать читать. Потом он втянется, но мне важно, чтобы они понимали, что их подростковые проблемы - это нормально, это проблемы Базарова, и они уже описаны.

- От чисто политических высказываний вы тоже не удерживаетесь. Недавно мне довелось услышать ваше выступление на радио "Эхо Москвы", в котором вы высказали мысль, которая показалась просто пугающей. Вы говорили, что нынешнее состояние российского общества ведет почти неизбежно к войне, даже помимо желания нынешнего политического руководства России. Вы могли бы пояснить эту мысль?

- Например, сегодня не получил прокатного разрешения фильм Александра Миндадзе "Милый Ханс, дорогой Петр", который вызвал очень серьезный раскол на последнем кинофестивале. Почему этот фильм мог не понравиться? Потому что он о предчувствии войны, очень точный фильм о том, что случается с человеком, живущим в атмосфере военного психоза. Не знаю, будут ли его кому-нибудь показывать.

Я сейчас пишу роман о 1940 годе. Мне придется делать неизбежный экскурс. Когда люди слишком откровенно, слишком нагло забывают о простейших истинах, существует только один способ их напомнить - экстремальная встряска общества.

Война сейчас для власти - единственный хлеб и воздух, она совершенно необходима. Посмотрите, сколько сейчас лежит этих черно-красных книжек на российских прилавках - о том, что Россия будет воевать, хочет воевать, должна воевать. И там говорится открытым текстом: да, мы жить не умеем, да, нам жить скучно, но вот умирать на миру мы умеем. Мы прекрасные стратеги, мы, русские, лучшие воины, скучная, рутинная работа нас недостойна. И это все с таким дурновкусием, с такой пошлостью.

Артемий Троицкий верно говорит: есть две культуры - одна дружелюбная и творческая, вторая - агрессивная и нетерпимая. Поскольку агрессивная ничего не может произвести, ей надо как-то выживать. Он их условно называет "серебряный дождь" и "золотой дождь". Что такое "золотой дождь", мы все знаем. Боюсь, что культура "золотого дождя" сегодня распространилась очень сильно.

А потом, если ты слишком долго чистишь ружье, оно у тебя стреляет.

- В период подъема оппозиционного "белоленточного" движения вы были на его острие. Сейчас его очевидный спад. Почему, и есть ли вообще в стране какие-то политические силы, политические фигуры, которые могли бы противостоять нынешнему удручающе-реакционному консервативному настрою нынешнего российского руководства?

- Тут, к сожалению, очень точно срабатывает историческая аналогия. Куда делось протестное движение после 1907 года? После его разгрома наступила определенная общественная депрессия. Революционеры разъехались по заграницам. Но протестное движение никуда не исчезло, оно продолжалось, только на другом уровне. Оно стало лучше конспирироваться. Оно ушло с площадей, стало более серьезным.

Стоит только появиться какому-то оппозиционному движеньицу, его тут же забивают по шляпку. Значит, надо делать это менее публично. Конечно, люди в России готовятся. Конечно, это не тотальная конспирация. Просто они думают, что они будут делать, когда этот режим сам загонит себя в гроб, он все для этого делает.

Хотелось бы только надеяться, что Россия все-таки уцелеет. Одним из реальных выходов из ситуации действительно является война, им никак больше себя не сохранить. Как избежать этой войны, которая сегодня реально может стать концом человечества?

Второй момент - протестное движение ушло в культуру, в просвещение. Сегодня единственный возможный протест против невежества, грубости, мракобесия - просветительство. То, что так много людей ходит на лекции по литературе, и не в Лондоне, а в Екатеринбурге или Владивостоке - это форма протеста. И для меня - оптимальная форма.

- Вы упомянули фильм Миндадзе, который не получил прокатного удостоверения. Поле политической оппозиции в стране практически выжжено, с культурой чуть-чуть получше, хотя пример с фильмом Миндадзе, увы, не единственный. Какое у Вас ощущение о ситуации области культуры, можно ли еще через культуру выражать свою оппозиционную позицию?

- Это очень неоднозначный вопрос. Должна ли культура оставаться в публичном поле? Или ей следует отказаться от всех форм сотрудничества с властью?

Кино в стол не снимешь. Денег на кино без государственной поддержки если и добудешь, то все равно прокатывать разрешает власть. С литературой в этом смысле проще. В России устроили год литературы и всячески демонстрируют государственную поддержку. А между тем, литературы почти нет. С чем это связано? А просто "мне петь не хочется под звон тюремных ключей".

Когда простейшие нравственные истины забываются, с литературой не бывает хорошо. Можно ли считать такое подзаконное, подпольное существование культуры нормальным? Я своим студентам, сейчас американским, люблю задавать вопрос: то, что в России все формально голосуют "за", а внутри усмехаются, это признак небывалой свободы или небывалого рабства?

Хорошо вам известный филолог Жолковский отвечает: это рабство. Потому что хихикать под одеялом - это мерзость. А один мой хороший талантливый студент сказал: эти вещи не исключают друг друга. Это особая форма свободы. Или особая форма рабства.

Устраивает меня это в российской культуре? Конечно, нет. Но другого варианта нет, поэтому нам приходится временно существовать в этом эзоповом пространстве, когда все всем понятно, но ничего нельзя сказать абсолютно отчетливо. Не потому, что тебя закроют, а потому, что ты поссоришься с народом. Народ же не может быть неправ!

Мне кажется, правы те, кто считает, что народ на самом деле во все это не верит. Но я могу понять и извинить тех, кто воздерживается от откровенных высказываний, чтобы не растерять аудиторию.

Но это сказывается на уровне культуры и ведет к издержкам с одной стороны и к преимуществам - с другой. Очевидные издержки - отсутствие масштаба, недостаточная решительность постановки проблем и так далее. А плюсы - универсальность. Все кино 70-х годов сегодня можно смотреть как родное. Его притчевость, отсутствие конкретики даже делает его лучше. Как фильмы Абдрашитова или Авербаха. Поэтому в жизни применительно к подлости есть тот же заряд бессмертия, что и у Щедрина.

- Одними из самых популярных проектов по соединению культуры и политики последних лет были "Гражданин поэт" и "Господин хороший", в которых вы принимали самое активное участие. Почему вы из них вышли?

- Я вышел, потому что мы с [Андреем] Васильевым разошлись в понимании некоторых вещей.

Когда случился теракт в Волгограде, непосредственно перед Новым годом, у нас был подготовлен выпуск "Господина хорошего" со всякими смешными номерами. Президент Путин переписал свое обращение. Наша программа, которая служила "подводкой" к траурному обращению, мне кажется, не должна была быть особенно смешной. Гражданская злость там могла остаться, а некоторое комикование я предложил убрать.

Васильеву показалось, что это самоцензура. За каналом "Дождь", как вы понимаете, и тогда уже следили в три глаза, потом с ними случилась история из-за блокады и так далее. Я до сих пор считаю, что повел себя правильно.

- Несколько месяцев назад в этой студии на этом месте сидел Григорий Чхартишвили (Борис Акунин), и, когда мы заговорили о его жизни за пределами России, он сказал: "Я в Россию перестал совсем ездить. До тех пор, пока там не изменится атмосфера и климат, я туда ездить не собираюсь". А где вы сейчас больше - в России, в Америке? Как вы относитесь к перспективе эмиграции?

- В Америке я много - там много друзей, там тоже любят слушать лекции. Там даже больше любят слушать лекции, потому что американская культура во многом на этом выросла. В Англии эта традиция начата Диккенсом, в Америке - Твеном. В Америке тянутся к новой информации, люди очень доброжелательны, если человек что-то умеет, он там вызывает интерес.

Я там выступаю, у меня там студенты, но живу я все-таки в России. Семью никуда не перевожу. И думаю, что и Григорию Шалвовичу не так долго осталось маяться в этом климате. Скоро он приедет и радостно поможет нам строить новый мир.

Он все равно вернется, поможет. Если у нас не получится, уедет уже навсегда. А если получится, дай Бог ему удачи на ниве народного просвещения.

- За вашей активностью лектора, публициста, журналиста чуть-чуть отошел на второй план Быков-писатель. Вы упомянули роман, который сейчас пишете, о сороковом годе. Могли бы чуть подробнее рассказать?

- Конечно, он отошел на второй план, но меня это не смущает.

Сейчас в России вообще нет писателя, который был бы на первом плане. Литература сейчас вообще не на первом плане. Мы знаем теорию школы школ, по которой маргинальные жанры выходят вперед, за этот счет литература развивается.

Когда-то на первый план вышли дневники. Сейчас - просветительство, лекции, книга Акунина об истории. Конечно, это отводит на второй план беллетриста или поэта. Сейчас Россия активнее читает политические стихи. Представить себе людей, которые сейчас читали бы лирику, мне трудно, но это меня скорее радует.

Невостребованность высокой литературы - явление временное. Высокая литература доживет. То, что я пишу сейчас в прозе или стихах, не пропадет.

Роман, о котором я говорю, называется "Июнь". Это три истории, которые случились в 1940 году. Они целиком выдуманные. В герое первой истории более-менее узнается студент ИФЛИ Дезик Кауфман, во второй более-менее Аля Эфрон, а в третьей более-менее Сигизмунд Кржижановский.