Светлана Алексиевич: «Вот стоим: мы и они. Тут один народ, там другой»

Гениальность белоруской писательницы Светланы Алексиевич сегодня оценили во всем мире.

Сайт charter97.org приводит фрагмент книги «Время second hand» («Конец красного человека»), посвященный историческим событиям Площади 19 декабря 2010 года. Вопросы, которые ставит Светлана Алексиевич и герои ее книги, стоят перед Беларусью и белорусами и сегодня.

Хроника событий

19 декабря в Беларуси состоялись президентские выборы. Честных выборов никто не ожидал, результат был заранее известен: победит президент Лукашенко, который правит страной уже 16 лет. В мировой прессе над ним смеются, но собственный народ оказался у него в заложниках. Последний диктатор Европы... Он не скрывает своих симпатий к Гитлеру, того тоже долго не принимали всерьез и называли «капральчиком» и «богемским ефрейтором».

Вечером на Октябрьскую площадь (главная площадь Минска) вышли десятки тысяч людей, протестуя против недемократических выборов. Демонстранты требовали провести новые выборы без Лукашенко. Мирная акция протеста, переместившаяся на площадь к Дому правительства, была жестоко подавлена спецназом и ОМОНом.

Всего было арестовано 700 демонстрантов, среди них — семь экс-кандидатов в президенты, на которых еще распространялась неприкосновенность...

После выборов белорусские спецслужбы трудятся день и ночь. По всей стране начались политические репрессии: аресты, допросы, обыски на квартирах, в редакциях оппозиционных газет и офисах правозащитных организаций, изъятие компьютеров и другой оргтехники. Многим из тех, кто сидит в тюрьме на Окрестино и в изоляторе КГБ, грозит от 4 до 15 лет тюрьмы за «организацию массовых беспорядков» и «попытку государственного переворота» (так сегодня белорусская власть классифицирует участие в мирной акции протеста). Опасаясь преследований и укрепления диктатуры, сотни людей бегут из страны...

По газетным публикациям.

Декабрь—март 2010—2011 гг.

Таня Кулешова — студентка, 21 год

Хроника чувств

«...шли весело, шли несерьезно»

— Фамилию я называю не свою, а моей бабушки. Я боюсь... конечно... Все ждут каких-то героев, а я не героиня. Я не была к этому готова. В тюрьме я думала только о маме, о том, что у нее больное сердце. Что будет с ней? Пусть мы победим, об этом напишут в учебниках истории... А слезы наших близких? Их страдания? Идеи — сильнейшая вещь, страшная, это сила нематериальная, ее нельзя взвесить. Нет веса... это другая материя... Что-то становится важнее, чем мама. Тебе надо выбирать. А ты не готова... Теперь я знаю, что такое войти в свою комнату, когда кагэбисты покопались в твоих вещах, книгах... прочли твой дневник... (Молчит.) Собиралась сегодня к вам, и в это время позвонила моя мама, я сказала ей, что встречаюсь с известной писательницей, она стала плакать: «Молчи. Ничего не рассказывай». Поддерживают меня незнакомые люди, а родные, близкие — нет. Но они любят меня...

Перед митингом... Собирались вечером в общежитии и спорили. О жизни и на эту тему: кто идет на митинг — кто не идет? Вспомнить, да? О чем говорили? Примерно так...

— Пойдешь?

— Не пойду. Отчислят из института и забреют в армию. Буду бегать с автоматом.

— А меня, если выгонят, отец сразу выдаст замуж.

— Хватит болтать, пора что-то делать. Если все будут бояться...

— Ты хочешь, чтобы я стал Че Геварой? (Это слова моего уже бывшего бойфренда, я о нем тоже расскажу.)

— Глоток свободы...

— Я пойду, потому что надоело жить при диктатуре. Держат нас за быдло без мозгов.

— Ну, а я не герой. Хочу учиться, книжки читать.

— Анекдот про «совка»: злой как собака, а молчит как рыба.

— Я маленький человек, от меня ничего не зависит. Я никогда не хожу на выборы.

— Я революционер... я пойду... Революция — кайф!

— Какие у тебя революционные идеалы? Новое светлое будущее — капитализм? Да здравствует латиноамериканская революция!

— В шестнадцать лет я осуждал родителей, они все время чего-то боялись, потому что у папы карьера. Я думал: они тупые, а мы — крутизна такая! Мы выйдем! Мы скажем! Теперь я такой же, как они, конформист. Настоящий конформист. Согласно теории Дарвина, выживают не сильные, а наиболее приспособленные к среде обитания. Выживает посредственность и продолжает род.

— Пойти туда — значит быть дураком, не пойти — еще хуже.

— Кто вам, тупым баранам, сказал, что революция — это прогресс. Я — за эволюцию.

— Мне что «белые», что «красные»... Все пофиг!

— Я — революционер...

— Бесполезно! Приедут военные машины с бритоголовыми ребятами, и ты получишь по башке дубинкой, вот и все. Власть должна быть железной.

— Пошел он на х...й, товарищ маузер. Я никому не обещал быть революционером. Хочу закончить институт и начать свой бизнес.

— Взрыв мозга!

— Страх — это болезнь...

Шли весело, шли несерьезно. Много смеялись, пели песни. Все жутко нравились друг другу. Очень приподнятое было настроение. Кто с плакатом идет, кто с гитарой. Друзья звонили нам на мобильники и сообщали, что пишут в интернете. Мы были в курсе... Так узнали: дворы в центре города забиты военной техникой с солдатами и милицией. К городу подтянули войска... В это верилось и не верилось, настроение колебалось, но страха никакого не было. Вдруг страх исчез. Ну во-первых, вон сколько людей... Десятки тысяч! Самые разные люди. Никогда нас не было так много. Я не помню... А во-вторых, мы у себя дома. В конце концов, это наш город. Наша страна. В Kонституции записаны наши права: свобода собраний, митингов, демонстраций, шествий... Свобода слова... Есть законы! Первое непуганое поколение. Небитое. Нестреляное. А если посадят на 15 суток? Подумаешь! Будет о чем написать в ЖЖ. Пусть власть не думает, что мы стадо, которое слепо идет за пастухом! Вместо мозгов у нас телевизор.

На всякий случай у меня была с собой кружка, потому что я уже знала: в тюремной камере одна кружка на десять человек. Еще положила в рюкзак теплый свитер и два яблока. Шли и фотографировали друг друга, чтобы запомнить этот день. В рождественских масках, со смешными заячьими ушками, которые светились... Китайские такие игрушки. Рождество вот-вот... Падал снег... Какая же красотень! Пьяных не видела ни одного. Если у кого-нибудь появлялась в руках банка пива, ее тут же отбирали и выливали. На крыше одного дома заметили человека: «Снайпер! Снайпер!» Все развеселились. Ему махали: «Давай к нам! Прыгай!» Прикольно так. Раньше у меня апатия была к политике, я никогда не думала, что есть такие чувства и я смогу их испытать. Я такое переживала, только слушая музыку. Музыка — это для меня все, это вещь незаменимая.

Было безумно интересно. Со мной рядом шла женщина... Почему я не спросила у нее фамилию? Вы бы о ней написали. Я была занята другим — вокруг весело, все новое для меня. Эта женщина шла с сыном, ему на вид лет двенадцать. Школьник. Милицейский полковник ее увидел и обругал в мегафон чуть ли не матом, что она плохая мать. Сумасшедшая. А все стали ей и сыну аплодировать. Спонтанно получилось, никто не сговаривался. Это так важно... так важно знать... Потому что нам все время стыдно. У украинцев был Майдан, у грузин — «революция роз». А над нами смеются: Минск — коммунистическая столица, последняя диктатура Европы. Теперь я живу с другим чувством: мы вышли. Не побоялись. Это главное... это самое главное...

Вот стоим: мы и они. Тут один народ, там другой. Это странно выглядело... Одни с плакатами и портретами, а другие — в боевом порядке и в полной экипировке, со щитами и дубинками. Стояли плечистые парни. Красавцы реальные! Ну как это они начнут нас бить? Меня бить? Мои ровесники, поклонники. Факт! Среди них есть знакомые мальчики из моей деревни, они, конечно, тут. У нас много кто уехал в Минск и служит в милиции: Колька Латушка, Алик Казначеев... Нормальные ребята. Такие же, как и мы, только с погонами. И они пойдут на нас? Не верилось... Ну никак... Смеялись, заигрывали с ними. Агитировали: «Что, ребята, будете с народом воевать?» А снег идет и идет. И тут... Ну вроде, как на параде... Раздалась военная команда: «Рассекайте толпу! Держите строй!» Мозг не включался в реальность, не сразу... потому что такого не может быть... «Рассекайте толпу...» На какой-то момент тишина. И тут же грохот щитов... ритмичный грохот щитов... Они пошли... Шеренгами шли и стучали дубинками по щитам, так охотники гонят зверя. Добычу. Шли, шли и шли. Никогда я не видела такого количества военных, только по телевизору. Я потом узнала от своих деревенских ребят... Их учат: «Самое страшное, если вы увидите в демонстрантах людей». Натаскивают, как собак. (Молчит.) Крики... плач... Крики: «Бьют! Бьют!» Я увидела — бьют. Знаете, они с азартом били. С удовольствием. Я запомнила, что били с удовольствием... как будто на тренировке... Девчоночий визг: «Что ты делаешь, урод!» Высокий-высокий голос. Сорвался. Было так страшно, что я на какой-то момент закрыла глаза. На мне белая куртка, белая шапочка. Стою вся в белом.

«Мордой в снег, сука!»

Автозак... Чудо-машина. Я впервые ее там увидела. Это специальный фургон для перевозки заключенных. Все обшито сталью. «Мордой в снег, сука! Одно движение — убью!» Я лежу на асфальте... Я лежу не одна, все наши тут... пустота в голове... мыслей нет... Единственное реальное ощущение — холод. Пинками и дубинками нас поднимают и запихивают в автозаки. Больше всего достается ребятам, их стараются бить по промежности: «Ты по яйцам его бей, по яйцам! По е...лу!» «Бей в кость!» «Мочи их!» Били и по ходу дела философствовали: «П...ц вашей революции!», «За сколько долларов ты продал Родину, гад?» Автозак два на пять метров рассчитан на 20 человек, сказали знающие люди, нас утрамбовали больше пятидесяти. Держитесь, сердечники и астматики! «В окна не смотреть! Головы вниз!» Мат... мат... Из-за нас, «придурков недоделанных», которые «продались америкосам», они сегодня не успели на футбол. Их целый день держали в крытых машинах. Под брезентом. Мочились в целлофановые пакеты и презервативы. Выскочили голодные, злые. Может, они сами по себе неплохие люди, но они работают палачами. Нормальные с виду ребята. Маленькие винтики системы. Бить — не бить, решают не они, но бьют они... Сначала бьют, а потом думают, а может, и не думают. (Молчит.) Долго куда-то ехали, то вперед, то разворачиваемся назад. Куда? Полная неизвестность. Когда открыли двери, на вопрос «Куда нас везут?» получили ответ: «В Куропаты» (место массовых захоронений жертв сталинских репрессий). Такие у них садистские шуточки. Нас долго возили по городу, потому что все тюрьмы были переполнены. Ночевали в автозаке. На улице 20 градусов ниже нуля, а мы в железном ящике. (Молчит.) Я должна их ненавидеть. А я никого не хочу ненавидеть. Я к этому не готова.

За ночь охрана несколько раз менялась. Лиц не помню, они в форме все одинаковые. А одного... Я его и сейчас узнала бы на улице, я узнала бы его по глазам. Не старый и не молодой, мужчина как мужчина, ничего особенного. Что он делал? Он распахивал двери автозака настежь и долго держал их открытыми, ему нравилось, когда мы начинали дрожать от холода. Все в курточках, сапоги дешевые, мех искусственный. Смотрел на нас и улыбался. У него не было такого приказа, он сам действовал. По своей инициативе. А другой милиционер сунул мне «сникерс»: «На, возьми. И чего ты поперлась на эту площадь?» Говорят, чтобы это понять, надо читать Солженицына. Когда я училась в школе, я брала в библиотеке «Архипелаг ГУЛАГ», но он у меня тогда не пошел. Толстая и нудная книга. Страниц пятьдесят прочитала и бросила... Что-то далекое-далекое, как Троянская война. Сталин — истрепанная тема. Я, мои друзья — мы мало им интересовались...

Первое, что с тобой происходит в тюрьме... Из твоей сумочки вываливают на стол все вещи. Ощущение? Как будто тебя раздевают... И в буквальном смысле раздевают тоже: «Снять нижнее белье. Раздвинуть ноги на ширину плеч. Присесть». Что они искали у меня в анусе? Обращались с нами как с зэками. «Лицом к стенке! Смотреть в пол!» Все время приказывали смотреть в пол. Им страшно не нравилось, когда смотришь в глаза: «Лицом к стенке! Я ска-а-за-а-л — лицом к стенке!» Всюду строем... И в туалет водили строем: «Построиться в колонну в затылок друг другу». Чтобы все это выдержать, я поставила барьер: тут — мы, а тут — они. Допрос, следователь, показания... На допросе: «Ты должна написать: «Полностью признаю свою вину»...» — «А в чем я виновата?» — «Ты — что! Не понимаешь? Ты участвовала в массовых беспорядках...» — «Это была мирная акция протеста». Начинается прессуха: исключат из института, маму уволят с работы. Как она может работать учительницей, если у нее такая дочь? Мама! Я все время думала о маме... Они это поняли, и каждый допрос начинался со слов: «мама плачет», «мама в больнице». И опять: назови фамилии... Кто шел с тобой рядом? Кто раздавал листовки? Подпиши... назови... Обещают, что никто не будет об этом знать и сразу отпустят домой. Надо выбирать... «Я ничего вам не подпишу». А ночами я плакала. Мама в больнице... (Молчит.) Предателем стать легко, потому что маму любишь... Не знаю, выдержала бы я еще месяц... Они смеялись: «Ну что, Зоя Космодемьянская?» Молодые ребята, веселые. (Молчит.) Мне страшно... Мы с ними ходим в одни магазины, сидим в одних кафе, ездим в одном метро. Всюду вместе. В обычной жизни нет четкой границы между «нами» и «ими». Как их узнать? (Молчит.) Раньше я жила в добром мире, его уже нет, и его не будет.

Целый месяц в камере... За все это время ни разу не видели зеркала. У меня было маленькое, но оно после досмотра вещей исчезло из сумочки. И кошелек с деньгами пропал. Пить все время хотелось. Невыносимая жажда! Пить давали только во время еды, а в остальное время: «Пейте из туалета». Ржут. Сами пьют фанту. Мне казалось, что я никогда не напьюсь, на воле забью холодильник минералкой. Мы все вонючие... помыться негде... У кого-то нашелся маленький флакончик духов, передавали друг другу и нюхали. А где-то наши друзья пишут конспекты, сидят в библиотеке. Сдают зачеты. Вспоминалась почему-то всякая ерунда... Новое платье, которое я ни разу не надела... (Засмеялась.) Узнала, что радость приносит такая мелочь, как сахар и кусочек мыла. В камере на пять человек — 32 квадратных метра — нас сидело семнадцать. Надо было научиться жить на двух метрах. Особенно тяжело было ночью, дышать нечем. Долго не спали. Разговаривали. Первые дни о политике, а потом только о любви.

«...не хочется думать, что они делают это добровольно» (разговоры в камере)

«... все происходит по тому же сценарию... По кругу все вертится. Народ — это стадо. Стадо антилоп. А власть — львица. Львица выбирает из стада жертву и убивает ее. Остальные жуют себе траву, косясь на львицу, которая выбирает очередную жертву, все облегченно вздыхают, когда львица жертву завалит: «Не меня! Не меня! Можно жить дальше».

«...я любила революцию в музее... Романтично была настроена. Играла в сказку. Меня никто не звал, я сама пошла на площадь. Интересно было увидеть, как революция делается. Получила за это дубинкой по мозгам и по почкам. На улицы вышла молодежь, это была «революция детей» — так ее назвали. Так теперь говорят. А родители наши остались дома. Сидели на кухнях и говорили о том, что мы пошли. Переживали. Им страшно, а у нас нет советских воспоминаний. Мы о коммунистах только в книжках читали, у нас страха не было. В Минске живет два миллиона человек, сколько нас вышло? Тысяч тридцать... А тех, кто смотрел, как мы шли, было больше: стояли на балконах, сигналили из машин, подбадривали: давайте, мол, ребята! Давайте! Всегда больше тех, кто сидит с банкой пива у телевизора. Так вот и все... Пока на улицах только мы, интеллигентные романтики, это не революция...»

«...думаете, что на страхе все держится? На милиции и дубинках? Ошибаетесь. Палач с жертвой может договориться. Это осталось у нас с коммунистических времен. Существует молчаливое согласие. Контракт. Большая сделка. Люди все понимают, но молчат. За это они хотят получать приличную зарплату, купить хотя бы подержанную «Ауди» и отдыхать в Турции. Попробуй заговори с ними о демократии, о правах человека... Китайская грамота! Те, кто жил в советское время, сразу начинают вспоминать: «Наши дети думали, что бананы растут в Москве. А посмотри, что сейчас... Сто сортов колбасы! Какая еще свобода нужна?» Многие и сегодня хотят в Советский Союз, но чтобы колбасы было навалом».

«...а я случайно сюда попала... Оказалась на площади с друзьями за компанию, захотелось потусоваться среди плакатов и шариков. А если честно... мне один парень там понравился. На самом деле я безразличный зритель. Выбросила из головы всякую политику. Блин, надоела эта борьба добра и зла...»

«...пригнали нас в какой-то барак. Ночь стояли на ногах лицом к стенке. Утром: «На колени становись!» Стояли на коленях. Команда: «Встать! Руки вверх!» То руки за голову, то сто приседаний. То стоять на одной ноге... Зачем они это делали? Для чего? Спроси их — не ответят. Им разрешили... они почувствовали власть... Девчонок тошнило, в обморок падали. Первый раз вызвали на допрос, я смеялась следователю в лицо, пока он не сказал: «Я тебя сейчас, детка, оттрахаю во все дырки и брошу в камеру к уголовникам». Я не читала Солженицына, и следователь, думаю, его не читал. Но мы все знали...»

«...мой следователь — образованный человек, окончил тот же университет, что и я. Выяснилось, что мы одни книжки любим: Акунин, Умберто Эко... «Откуда, — говорит он, — ты взялась на мою голову? Я занимался коррупционерами. Милое дело! С ними все понятно. А с вами...» Нехотя он делает свое дело, со стыдом, но делает. Таких тысячи, как он: чиновники, следователи, судьи. Одни бьют, другие врут в газетах, третьи арестовывают, выносят приговоры. Так мало нужно для запуска сталинской машины».

«...в нашей семье хранится старая общая тетрадь. Дед написал для детей и внуков историю своей жизни. Рассказал, как пережил сталинское время. Его посадили в тюрьму и пытали: надевали противогаз на голову и перекрывали кислород. Раздевали и железным прутом или дверной ручкой в анус... Я училась в десятом классе, когда мама дала мне эту тетрадку: «Ты уже взрослая. Должна это знать». А я не понимала — зачем?»

«...если вернутся лагеря, вертухаи найдутся. Да их будет навалом! Одного хорошо помню... Смотрю ему в глаза — нормальный парень, а у него пена изо рта. Как во сне они двигались, в трансе. Молотили налево-направо. Один мужчина упал, они накрыли его щитом и танцевали на нем. Амбалы... под два метра... 80 или 100 в каждом, их откармливают до боевого веса. ОМОН и спецназ — это специальные ребята... как опричники Ивана Грозного... Не хочется думать, что они делают это добровольно, изо всех сил не хочется так думать. Из самых последних сил. Им кушать надо. Пацан... У него за плечами только школа и армия, а он получает больше университетского преподавателя. Потом... это будет, как всегда... это обязательно... Потом они будут говорить, что выполняли приказ, ничего не знали, они ни при чем. Они и сегодня находят тысячу оправданий: «А кто мою семью будет кормить?», «Я давал присягу», «Я же не мог выйти из строя, даже если б хотел». С любым человеком можно это сделать. Во всяком случае, со многими...»

«...мне только двадцать лет. Как жить дальше? Мне кажется, что я выйду в город и буду бояться поднять глаза...»

«...это у вас там революция, а у нас советская власть»

Выпустили нас ночью. Журналисты, друзья — все ждали возле тюрьмы, а нас вывезли в автозаке и разбросали по окраинам города. Меня оставили где-то в Шабанах. Возле каких-то камней, возле новостроек. Реально было страшно. Постояла в растерянности и пошла на огни. Денег нет, мобильник давно разрядился. В кошельке лежала только квитанция, нам всем выдали такие квитанции, чтобы мы оплатили свое содержание в тюрьме. Это моя месячная стипендия... Даже не знаю... Мы с мамой еле перебиваемся с деньгами. Папа умер, когда я училась в шестом классе, мне было 12 лет. Отчим свою зарплату пропивает-прогуливает благополучно. Алкаш. Я его ненавижу, он испортил нам с мамой жизнь. Я постоянно стараюсь подработать: разношу по почтовым ящикам всяческие рекламки, летом фруктами с лотка торгую или мороженым. Шла с этими мыслями... Какие-то собаки бегали... людей нигде не видно... Жутко обрадовалась, когда возле меня остановилось такси. Назвала адрес своего общежития, но говорю: «У меня денег нет». Таксист почему-то сразу догадался: «А-а-а «декабристка» (арестовали нас в декабре). Садись. Уже одну такую подобрал и отвез домой. И чего это вас ночью выпускают?» Вез и учил уму-разуму: «Дурь все это! Дурь! Я в девяносто первом учился в Москве и тоже бегал на демонстрации. Нас было больше, чем вас. Мы победили. Мечтали, что каждый откроет фирму и станет богатым. И — что? При коммунистах я работал инженером, а сейчас баранку кручу. Одних сволочей прогнали, другие пришли. Черные, серые, оранжевые, — все они одинаковые. У нас власть любого человека портит. Я — реалист. Верю только в себя и в свою семью. Пока очередные идиоты устраивают очередную революцию, я вкалываю. В этом месяце надо дочкам на куртки заработать, а в следующем — жене на сапоги. Ты — девчонка красивая. Найди хорошего парня и выходи лучше замуж». Въехали в город. Музыка. Смех. Парочки целуются. Город жил, как будто нас не было.

Я очень хотела поговорить со своим другом. Не могла дождаться. Мы уже три года были вместе. Строили планы. (Молчит.) Он обещал мне, что будет на митинге, но не пришел. Я ждала объяснений. Ну вот, явился — не запылился. Прибежал. Девочки оставили нас вдвоем в комнате. Какие объяснения?! Смешно! Я, оказывается, «просто дура», «яркий экземпляр», «наивная революционерка». Он меня предупреждал — забыла? Он меня учил, что нерационально париться о вещах, на которые не можешь повлиять. Есть такая позиция — жить ради других, но ему она не близка, он не хочет умирать на баррикаде. Не его это призвание. У него главная цель — карьера. Он хочет много денег. Дом с бассейном. Надо жить и улыбаться. Сегодня столько возможностей... глаза разбегаются... Можешь путешествовать по миру, офигенные круизы, но они стоят дорого, покупай хоть дворец, но он стоит дорого, можешь заказать в ресторане слонятину и черепаший суп... Только плати за все. Денежки! Денежки! Как учил нас преподаватель физики: «Дорогие студенты! Помните, что деньги решают все, даже дифференцированные уравнения». Суровая правда жизни. (Молчит.) Ну, а идеалы? Ничего такого, выходит, нет? Может, вы мне что-нибудь подскажете? Вы же книги пишете... (Молчит.) Меня отчислили из института...

Взяла билет домой. В городе я скучаю по своей деревне. Правда, я не знаю, по какой деревне скучаю, наверное, я скучаю по своей «детской» деревне. По той деревне, где папа брал меня с собой, когда доставал из ульев тяжеленные рамки с медом. Сначала он окуривал их дымом, чтобы пчелы улетели и нас не жалили. Маленькая я была смешная... я думала, что пчелы это тоже птички... (Молчит.) Люблю ли я деревню сейчас? Живут тут, как раньше, из года в год. Копают лопатой картошку на своих огородах, ползают на коленках. Варят самогон. Вечером трезвого мужика не встретишь, они пьют каждый день. Голосуют за Лукашенко и жалеют о Советском Союзе. О непобедимой Советской армии. В автобусе рядом со мной сел наш сосед. Пьяный. Говорил про политику: «Каждому уроду-демократу я сам бы морду набил. Мало вам дали. Ну честное слово! Стрелять таких надо. У меня б рука не дрогнула. Америка за все платит... Хиллари Клинтон... Но мы народ крепкий. Пережили перестройку, переживем и революцию. Я от одного умного человека слышал, что революцию придумали жиды». Весь автобус его поддерживал: «Не было бы хуже, чем сейчас. Включишь телевизор — всюду бомбят, стреляют».

Вот и дом. Открыла дверь. Мама сидела на кухне и чистила клубни георгин, они подмерзли и загнили в погребе, потому что капризные. Боятся мороза. Я стала помогать. Как в детстве. «Что там у вас в столице? — первый вопрос мамы. — По телевизору показали море людей, все кричали против власти. Божечка милый! Страх! Мы тут боялись, что война начнется: у одних сыновья в ОМОНе служат, у других — студенты, вышли на площадь и кричали. В газетах пишут, что это «террористы» и «бандиты». Наши люди газетам верят. Это у вас там революция, а у нас советская власть». В доме пахло валерьянкой.

Я узнала деревенские новости... За Юркой Шведом, фермером, ночью приехала машина и двое в штатском, как в тридцать седьмом за нашим дедом. Весь дом перерыли. Компьютер забрали. Уволили медсестру Аню Н. — она ездила в Минск на митинг, записалась в оппозиционную партию. У нее ребеночек маленький. Мужик напился и побил: оппозиционерка! А матери ребят, которые служат в минской милиции, хвастаются, что их сыновья большие премии получили. Привезли подарки. (Молчит.) Разделили народ на две половины... Я пошла в клуб на танцы, за весь вечер меня никто не пригласил танцевать. Потому что... террористка... Меня боялись...

«...он может превратиться в красный цвет»

Встретились случайно через год в поезде «Москва—Минск». Все уже давно спали, а мы говорили.

— Учусь в Москве. Хожу на московские митинги с друзьями. Клева так! Мне нравятся лица людей, которые я вижу там. Я помню такие лица у нас, когда мы вышли на площадь в Минске, и я не узнавала свой город. Людей не узнавала. Это были другие люди. Скучаю по дому, сильно скучаю по дому.

Сяду в белорусский поезд и никогда не могу уснуть. Полусон... полуявь... То я в тюрьме, то в общежитии, то... Все вспоминается... Мужские и женские голоса...

«...ставили на растяжку, ноги заводили за голову...»

«...бьют, бьют, бьют, бьют...сапогами, ботинками, кроссовками...»

«...ты думаешь, что их учат только прыжкам с парашютом, десантироваться по канату с зависшего вертолета? Их учат по тем же учебникам, что и при Сталине...»

«...в школе нам говорили: «Читайте Бунина, Толстого, эти книги спасают людей». У кого спросить: «Почему ничего этого не передается, а дверная ручка в анус и целлофановый пакет на голову — передается?»

«...им повысят зарплату в два-три раза... Боюсь, они будут стрелять...»

«...в армии я понял, что люблю оружие. Профессорский мальчик, выросший среди книг. Я хочу иметь пистолет. Красивая вещь! За сотни лет его хорошо приспособили к руке. Держать приятно. Мне нравилось бы его доставать, чистить. Смазывать. Люблю этот запах».

«... как ты думаешь, революция будет?»

«...оранжевый — это цвет собачьей мочи на снегу. Но он может превратиться в красный...»

«...мы идем...»

«Народная воля», 14 марта, 2012 года