Светлана Алексиевич: Нужно сопротивляться власти и народу, у которого затмение разума

В конце концов, мы оказываемся перед двумя вызовами.

В парижском театре Одеон состоялся творческий вечер белорусской писательницы и лауреата Нобелевской премии Светланы Алексиевич. Красное бархатное убранство зрительного зала, приглушенное освещение, изящная полифоническая подготовка и тембр французского ведущего усилили философские размышления писательницы. «Укринформ» предлагает вниманию читателей ответы Светланы Алексиевич на вопросы ведущего вечера.

Чтобы услышать человека, надо по-новому спросить

- Госпожа Светлана, вы получили (Нобелевскую) премию за «полифонический стиль письма, памятник страданию и мужеству в наши дни». Каким образом вы нашли свой стиль, когда пришло понимание, кем вы являетесь в действительности?

- Понимание того, кем мы являемся, начинается с детства. Мое детство прошло в белорусском селе, которое после войны было абсолютно женским. Я даже не помню мужчин пожилого возраста, только одни женщины. Вот эти женщины после тяжелой работы вечером садились на скамейки и разговаривали. А в белорусских деревнях все на виду, все живут для всех, все живут вместе. Это были такие сильные разговоры: о войне, о жизни, о любви. Ничего схожего с этими текстами я не нашла в книгах. А полифония меня заворожила. Прежде всего тем, что текст абсолютно свободный, не отшлифованный. Какая подлинность, с которой ничего нельзя сравнить.

Позже, когда я уже училась на факультете журналистики, узнала, что существовала такая линия в русской культуре. Это были записи (медицинской) сестры Федорченко, сделанные в лазаретах во время Первой Мировой войны. После Второй Мировой войны белорусский писатель Алесь Адамович сделал несколько подобных книг. Это мой учитель. Я прочла его книгу, которую он написал с другими авторами и назвал «Я из огненной деревни...». Напомню, что во время войны в Беларуси немцы сжигали целые деревни вместе с людьми - как месть за партизанщину. Каким-то чудом несколько человек спаслись. Женщины, дети. Авторы книги нашли этих людей и записали их исповедь. Считаю эту книгу гениальной. Так вот, когда я ее прочитала, то во мне сразу что-то переключилось: прочитанное, воспоминания из детства. Тогда я искала себя в творчестве, пробовала писать пьесы, романы, но все это было не то. Не мое. Прочитав книгу, я на самом деле поняла, что это мой взгляд на мир. Вот мой путь. Для меня даже не существовало выбора. Единственное, что я сделала, это добавила время. Поскольку время всегда требует своей формы, эстетики произведения. Таким образом, я уже действовала в этом пространстве, ища себя дальше.

- Значит, Светлана Алексиевич изобрела какую-то особую технику изложения...

- Упаси Боже, никакой техники. Моя техника заключалась лишь в одном - остаться искренним и честным человеком. Прийти к другому человеку не как известная писательница, а как просто соседка по времени, как ровня, и начать говорить о тех вещах, которые меня интересуют. Или война, или Чернобыль. Сложнее с мужчинами. Ты приходишь и как бы сталкиваешься совсем с другим пространством, в котором движешься на ощупь. Ведь есть такие темы, в частности, в которых человек высокомерен, попробуй отними у него эту «игрушку-войну». В этом контексте у мужчин есть освященное тысячелетиями недоверие к женщине, пренебрежение к ней. Поэтому с мужчинами сложнее. Не то чтобы это был какой-то поединок, скорее, определенное вхождение в человека, общее размышление. Что-то вроде биологического потока, обмена.

Я всегда ищу собеседника, человека, ошеломленного или событиями войны, или катастрофой, или вообще жизнью. У каждого человека есть такие вещи, о которых ему хочется поговорить, они для него непонятны, они интересны. Чтобы услышать такого человека, нужно по-новому спросить. У меня были разные ситуации. Например, я вела диалог с человеком, вернувшимся с войны, из Афганистана. У него была куча наград, и он чувствовал себя героем. Я его спросила, как он не сошел с ума на войне, когда убивал. Это его настолько поразило. Он не ожидал этого вопроса. Он начал думать...

Человек лишь дважды в жизни говорит на языке души

- Ваши произведения отличаются, вы вспоминаете разные истории, разные времена, проводите исследования о Второй мировой войне, СССР, Чернобыле, Афганистане. Как вы относитесь к разным эпохам?

- У меня иное отношение к материалу, чем у других писателей. У меня нет срока давности. Так, Вторая мировая война была давно, но я пишу не о том, что было давно, я пишу о том, что происходит с человеком, который попадает под ноги Великой истории, которая бросает моих героев или в войну, или в Чернобыль. Не имеет никакого значения, когда это было. Я вытягиваю всегда то, что волнует человека, что интересно. Например, одна женщина мне рассказывала, что всегда трудно идти в бой утром. На рассвете, когда вот-вот должна поступить команда атаковать, а вокруг еще тихо, даже птицы не поют, а ты знаешь, что сейчас придется подняться и идти вперед. Будешь жить или нет - неизвестно. Ты просто на грани смерти и жизни. И так не хочется пропасть.

То же самое говорит молодой человек, который или вдовец, или воевал в Афганистане, ему только 19 лет. Он говорит себе: какого черта я должен превратиться в лепешку, так хочется жить, любить, я никогда по-настоящему не знал женщину. Это такие вещи, которые не имеют значения, когда именно они происходили - давно или недавно. В общем, это происходило с человеком. Меня интересует природа человека в двух измерениях: в социальном и во временном. Когда объединяешь эти две вещи, начинается литература, а до этого это журналистика.

- Как вам удается это делать?

- Все мы говорим одинаково. Человек лишь дважды в жизни говорит хорошее: на смертном одре и в моменты любви. Именно в такие минуты человек говорит на языке своей души. В целом люди выражаются одинаково. Я не украшаю текст. Стараюсь соответствовать тому, как это было. В то же время существует определенная ювелирная сложность, чтобы превратить речь в текст. В среднем, можно наговорить 50 страниц, а вот в книге останется только полстраницы. И такая концентрация должна соответствовать времени, человеку и собственно той интонации, которую я услышала. Вот этого сложнее достичь.

Хочу, чтобы ужас конвертировался в свободу

- Вы написали много книг. Как строите творческие планы?

- Всего я написала пять книг. Есть еще отдельные повести, очерки. Например, документальная повесть «Зачарованные смертью», которую я называю «энциклопедией красного человека» или «энциклопедией утопии», рассказывает о людях, которые застали Ленина, Сталина. О том времени, когда они служили и верили, и если бы они не верили - они не победили бы в 40-х годах. Этот цикл требует продолжения. Нужна концовка: каким образом эта вера закончилась, как эти идеи развалились.

- Какая книга далась вам труднее всего?

- Труднее всего мне было писать «Чернобыльская молитва. Хроника будущего». Тяжело было потому, что это была новая реальность, отсутствовал архива, на который можно было бы опираться. Если выбираешь тему войны, то в библиотеке возможно заказать миллионы книг на эту тему. С Чернобылем все было впервые. Вспоминаю, когда в первый раз поехала туда, я была потрясена. Это совершенно новые ощущения, это чувство страха перед водой, землей, яблоком. То есть живешь в совершенно новом мире. Я поняла, что Чернобыль - это прежде всего загадка.

Также определенные сложности я ощутила, когда писала книгу «Время секонд хенд». Когда советская империя развалилась на 15 разных стран, в каждой из которых происходило что-то свое, «красный» человек попал в совершенно разные ситуации. Один остался жить в Азии, другой - в Прибалтике, кто-то в Украине. То есть совершенно разные судьбы и жизни. Не было одного сквозного события, которое могло бы стать стержнем. Поэтому сложить все воедино, сначала утешение апокалипсиса: как мы все разрушали и надеялись, что свобода за углом, и как оказалось, что это совсем не так. Все оказались в чистом поле, началось очарование пустотой. Все это совместить было сложно. Потому-то эта книга была не из легких.

- Как вы подбираете названия для книг?

- Пока я не найду заголовок, книги не существует. Когда я его нахожу, то тот материал, который собирался годами, получает звучание, и я четко представляю, какой должна быть книга и о чем. В этом творческом поиске я не преследую цель оглушить человека каким-то ужасом, наоборот, хочу добыть смысл ужаса, чтобы этот ужас конвертировался в свободу. Что в конечном итоге у нас плохо получается. То есть я должна сформировать, составить определенное мировоззрение.

- Как формируется сюжет ваших произведений?

- Когда насобирается много материалов, появляется 10-15 магистральных рассказов, на которых, как на столбах, строится сюжет. Они синхронны и держат всю конструкцию. Это очень похоже на то, как пишется музыкальное произведение. В общем это нематериальные вещи, которые сложно объяснить. Это как расспросить у Шостаковича, как он написал свои симфонии. Это как борьба с хаосом, у которого ты пытаешься что-то отвоевать, пытаешься еще придать этому какую-то эстетическую форму. И это одна из главных дилемм, которые возникают, когда я работаю. На мой взгляд, существует определенный предел ужаса, который может впустить в себя человек. Если пойти дальше границы, человек отбросит произведение. Моей целью является спровоцировать читателя думать. Если коротко ответить - зачем я пишу, то принцип один: иди и сохрани в себе человека. В этом весь смысл моих книг. Люди всегда были одинаковы. Когда-то ездили на лошадях, сейчас на машинах. Главной задачей для меня остается сохранить в читателе человека.

- Ваши литературные произведения отличают определенные признаки документалистики. Не опасаетесь ли вы, что такой стиль может со временем стать маргинальным?

- До сих пор сохранялось очень странное отношение к литературе. Например, современная живопись вышла на новые, другие формы. Я не думаю, что сегодня кто-то осмелится сказать, что инсталляция - это не искусство. В действительности существуют чрезвычайно талантливые инсталляции. Музыка ищет совершенно новые формы. Вспомним работы классических российских композиторов - того же Шнитке, киевского композитора Валентина Сильвестрова. Он потрясающий и удивительный композитор, но это совсем другая музыка. С точки зрения классики, видимо, это не совсем классика. Почему-то мы относимся к литературе более консервативно. Но сегодня, я думаю и довольна тем, что Нобелевская премия, возможно, сняла этот вопрос. Шведская академия сказала, что новый мир, новые формы открыты и для литературы тоже.

Нужно сопротивляться народу, у которого затмение разума

- Во Франции хорошо помнят СССР, французы понимали советских людей, сочувствовали им. Что сохранилось в вас советского?

- Я прошла советский путь и, видимо, освободилась от него после войны в Афганистане. Но определенное наследие осталось. Вот и сегодня, когда я шла по улицам Парижа, я видела нищих, просивших милостыню. Или цыгане, или румыны. Ни один человек не подал им. Я очень хотела это сделать, но у меня не было мелочи. Было обидно. Я не могу пройти мимо таких людей. Кажется, это часть социализма. И таких вещей вокруг нас много. Очень хочется, чтобы всем людям было хорошо. А вообще, социализм - странная вещь. В одной стране существовал ГУЛАГ, и было такое невероятное количество идеалистов, были такие красивые песни. Когда меня спрашивают, есть ли у меня ответы - что делать дальше, - у меня нет ответов. Все это для нас болезненно и трудно.

Я человек своего поколения. Сегодня меня интересуют экзистенциальные проблемы. То есть сплошной живой мир, сближающий человека, животных, птиц, которые тоже страдают. Впервые я это услышала от женщин и детей. То есть я из того поколения людей, для которых метафизическое значит больше, чем социальное. В общем, мне интересно жить и заниматься своим делом. Я счастливый человек. Мне было страшно и одновременно интересно жить последние 30 лет. Наша жизнь интересная, и литература в том числе.

- К сожалению, мы не можем избежать политического вопроса. Скажите, на ваш взгляд, могут ли нобелевские лауреаты изменить что-то в обществе, особенно в странах, где царит авторитарный режим?

- Очень сложно. Мне кажется, что авторитарные режимы такими и останутся, вряд ли диктаторы ко мне прислушаются. Я за последние три недели в новом статусе (нобелевского лауреата) подписала, пожалуй, четыре письма в защиту брата Навального, украинский летчицы Надежды Савченко. Но я всегда их подписываю с отчаянием, с чувством беспомощности, что мы сегодня очень мало можем сделать.

В конце концов, мы оказываемся перед двумя вызовами. С одной стороны, нужно сопротивляться власти, а с другой, что страшнее - нужно сопротивляться своему собственному народу, у которого наступило затмение разума. Так что это очень сложно. Но это нужно делать и показывать эту поддержку тем людям, которые нуждаются в такой помощи, и, наконец, мы надеемся, что нас немало.