Сергей Наумчик: Споры с Алексиевич должны остаться в прошлом

Каким бы тихим голосом, хотя бы шепотом, не говорила Светлана Алексиевич — каждое ее слово будет теперь многократно усиливаться.

Об этом пишет политик и журналист Сергей Наумчик в своем блоге на сайте «Радыё Свабода».

Приводим текст статьи целиком:

- Ночью звонок из Канады (на другой стороне планеты еще день), Ивонка Сурвилла: «Только что по телевидению показывали интервью с Алексиевич, говорила она так чудесно, сказала о маленьком и дорогом ей куске земли — о Беларуси, очень я обрадована такими ее словами».

Такие оценки в первый «посленобелевский» месяц приходилось слышать часто — в том числе и от тех, кто ранее высказывал сомнения, не будет ли награда отнесена в копилку восточного соседа. И захочет ли сама лауреат считать себя белорусской, а не российской писательницей. К числу этих людей принадлежал и автор этих строк. В чем-то — напрасно. А в чем-то — и небезосновательно.

Когда знакомишься, год за годом, с высказываниями Светланы Алексиевич — в интервью, комментариях, дискуссиях, — убеждаешься, что никогда — ни в «девяностые», ни в «нулевые» писательница от Беларуси не отрекалась. В одном из последних своих интервью Геннадий Буравкин, который хорошо знал Алексиевич, прямо заявил, что «она никогда не была врагом белорусского языка. Другое дело, что мне было бы намного приятнее, если бы она пользовалась белорусским языком в своем творчестве — интересном и талантливом. Но это очень тонкие вещи. Например, Алесь Адамович блестяще говорил по-белорусски, по-белорусски писал и свои литературоведческие работы. А вот прозу свою писал по-русски. И когда я спрашивал его, в чем дело, он отвечал:

«Не знаю. Вот сажусь за письменный стол, и чтобы высказаться, мне нужен русский язык». Возможно, нечто подобное и у Светланы.

Вот и ответ на вопрос о языке произведений.

Что касается тематики, то правы те, кто замечает: в последней книге Алексиевич вы не найдете никого, кто не был бы разочарован переменами, которые произошли после распада СССР и крушения коммунистической системы. Хотя бесспорно, были и есть люди, которые иначе восприняли те времена. А в Беларуси (как и в Украине) были и есть те, кто не считает те годы потерянными прежде всего потому, что удалась достичь независимости своих стран. Вот таких исповедей — нет в произведениях Алексиевич. Но это — безусловное и неотъемлемое право писателя, свободного выбирать и темы, и героев, и тональность. Действительно, странно было бы упрекать Достоевского или Быкова в том, что один видел только «темные» стороны Петербурга а второй — только грязь и кровь войны. Важно, что получилось в итоге. А результат таков, что шведские академики признали тексты Алексиевич достойными высшей литературной награды — той самой которой были отмечены Бунин, Хемингуэй, Пастернак, Маркес…

Но вот высказывания политической, гражданской позиции, публичные оценки — это совсем другое, здесь уже есть право требовать от того, кто эту позицию озвучивает, объективности и, как минимум, согласно фактам.

Досадно было читать некоторые высказывания Светланы Алексиевич в адрес национального движения конца 80-начала 90-х и его лидеров. Апогеем неприятия назову сравнение их с Гамсахурдиа (в ее восприятии бывший грузинский президент — диктатор и начинатель гражданской войны). Возможно, часто подобные высказывания следовали из простого незнания: например, Алексиевич видела ошибку БНФ в том, что тот, якобы, стремился сначала построить национальное государство, и только потом — демократическое. Сегодняшняя молодежь, вокруг которой искусственно создан информационный исторический вакуум, может и не знать, что тот же БНФ как раз демократические реформы выдвигал на первое место, добиваясь и роспуска коммунистического Верховного Совета, и принятия Конституции, которая бы гарантировала демократический путь развития государства. Да, говорилось и про белорусский язык — про осуществление Закона, принятого еще Верховным Советом, в котором ни одного «фронтовца» не было. Молодежь может этого не знать (и в большинстве — не знает), но тот, кто хоть минимально следил за политическими событиями — должен был бы знать.

И эти «белые пятна» и спорные выводы — рядом с философскими, образными оценками природы человека, чрезвычайно глубокими наблюдениями за трансформацией общества в действительно драматические времена.

Мне хочется (возможно, наивно) таким образом объяснить «белые пятна»: Светлана Алексиевич не включала телевизор, не слушала радио, не читала газет, возможно, вообще отсутствовала в Беларуси в какие-то судьбоносные моменты 90-х — опрашивала людей, работала над своими произведениями.

Над книгами, которые, кроме всего прочего, вознесли ее на такой пьедестал, на котором никто из белорусов еще не был. И с которого она может о Беларуси так громко сказать — как никогда еще не звучала.

Впрочем, каким бы тихим голосом, хотя бы шепотом, не говорила Светлана Алексиевич — каждое ее слово будет теперь многократно усиливаться.

Этот вес своего слова писательница прекрасно осознает — это было видно на первой пресс-конференции в «Нашей Ниве» (все сразу отметили, что Алексиевич сама выбрала скромную комнатку независимой белорусской газеты).

И мне кажется, что никто из числа самых твердых защитников Беларусчины после того «нобелевского» дня не может упрекнуть ее ничем.

Старые споры должны остаться в прошлом.

А в сегодняшнем дне, и в будущем, и навсегда — Беларусь имеет своего нобелевского лауреата — которая, кстати, в день своего триумфа вспомнила и Василя Быкова, и Алеся Адамовича. А также и то, что ее прадед учился вместе с Якубом Коласом.