О чем говорили нобелевские лауреаты по литературе до Алексиевич

7 декабря белорусская писательница Светлана Алексиевич выступит в Стокгольме с нобелевской лекцией.

Речь, как она заявила ранее, будет суровой и жесткой — «так мы жили и живем».

Часть лекции будет посвящена работе над циклом книг о «красном человеке» — войне, Чернобыле и жизни после распада СССР. Светлана Алексиевич также расскажет о современной Беларуси.

«Белорусские новости» тем временем решили вспомнить, о чем говорили предшественники Алексиевич, лауреаты Нобелевской премии по литературе последних пяти лет.

«Встанем на защиту либеральной демократии»

В 2010 году лауреатом Нобелевской премии по литературе стал перуанский писатель Марио Варгас Льоса — «за детальное описание структуры власти и за яркое изображение восставшего, борющегося и потерпевшего поражение человека».

Варгас Льоса много участвовал в политической жизни Перу, а в 1990 году даже баллотировался в президенты. В своей лекции, которую он прочел накануне награждения, писатель рассказывает о том, как менялись его политические взгляды и предпочтения.

«В юности я был марксистом и верил, что социализм станет лекарством от эксплуатации и других видов социальной несправедливости, которые обострялись в моей стране, в Южной Америке и других странах третьего мира. Я разочаровался в государственничестве и коллективизме, и теперь превратился (или пытаюсь превратиться) в человека демократических и либеральных убеждений; этот процесс был долгим и сложным. Он происходил постепенно, подстегиваемый такими эпизодами, как превращение Кубинской революции, которую я вначале с энтузиазмом приветствовал, в авторитарную, вертикальную модель Советского союза; свидетельствами диссидентов, которым удалось сбежать из-за обвитых колючей проволокой стен ГУЛАГа; вторжением стран Варшавского договора в Чехословакию; книгами таких мыслителей, как Раймон Арон, Жан-Франсуа Ревель, Исайя Берлин и Карл Поппер — ему я обязан своей переоценкой демократической культуры и открытых обществ».

По убеждению нобелевского лауреата, хорошая литература возводит мосты между людьми, несмотря на различия в языке, верованиях, привычках и предрассудках, которые разделяют нас.

«С падением тоталитарных империй, думали мы, воцарятся мирное сосуществование, разнообразие мнений и права человека, а холокосты, геноцид, вторжения и войны останутся в прошлом. Но этого не произошло. Цветут пышным цветом новые формы варварства, подогреваемого фанатизмом; с распространением оружия массового поражения нельзя игнорировать вероятность того, что крошечная группа безумных спасителей мира может устроить ядерную катастрофу. Мы должны помешать им, сразиться с ними и одержать победу.

Встанем на защиту либеральной демократии — при всех ее ограничениях она по-прежнему означает политический плюрализм, мирное сосуществование, толерантность, права человека, власть закона, свободные выборы, мирную смену власти — всё, что отдаляет нас от былой жестокости мира и все ближе подводит к прекрасной, совершенной жизни, которую воспевают книги. И эту жизнь мы заслужим, только если будем сочинять, писать и читать. Сражаясь с фанатиками-террористами, мы тем самым отстаиваем наше право защищать мечту и делать ее явью».

«Если ты прославился, тебя считают очень важным человеком, но если потерпел неудачу, то внезапно оказываешься всеобщим посмешищем»

В 2011 году Нобелевский комитет по литературе удостоил премии шведского поэта Томаса Транстремера — «за точные и богатые образы, которые дали читателям по-новому взглянуть на реальный мир».

Лауреату на тот момент было 80 лет, он страдал афазией и не мог говорить. В парадный зал Нобелевской академии Транстремера, сидящего в инвалидном кресле, ввез постоянный секретарь Шведской академии. Нобелевская лекция превратилась в поэтический вечер, на котором стихи Томаса Транстремера читали известные актеры.

Ранее в интервью он рассказывал, что вырос во время Второй мировой войны, что стало для него очень важным опытом.

«Швеция была нейтральной страной, но окружающие страны были оккупированы Германией — Норвегия была оккупирована, Дания была оккупирована. Швеция была независимой, но в то же самое время находилась в изоляции. Люди разделились — одни были за немцев, другие — за союзников. Напряжение было очень сильное, и в детстве я его постоянно ощущал».

Транстремер рассказывал, что интересовался политикой, но скорее в ее человеческом, нежели идеологическом измерении.

«Я был в Латвии и в Эстонии в 1970 году. Это были действительно закрытые общества. Эти страны много значили и для меня, и для многих других шведов. В Швеции было много беженцев из Балтии, и мы хорошо представляли себе, что там происходило».

Что касается признания, Томас Транстремер отмечал, что «в Швеции если ты прославился, тебя считают очень важным человеком, но если потерпел неудачу, то внезапно оказываешься всеобщим посмешищем».

«Моя задача на самом деле была несложной: писать по-своему и о своем»

В 2012 году лауреатом Нобелевской премии по литературе стал китайский писатель Мо Янь с формулировкой «за галлюцинаторный реализм, с которым он смешивает сказку, историю и современность».

Свою лекцию он начал с воспоминаний о детстве.

«Я недоучился, с лихвой познал, что такое голод и одиночество, мучился от нехватки книг, но в силу этого рано приобщился к великой книге жизни. Мои походы на рынок, чтобы послушать сказителя, как раз и стали одной из страниц этой великой книги, — отмечал лауреат. — Моя задача на самом деле была несложной: писать по-своему и о своем. По-своему — значило в хорошо знакомой мне манере рыночных сказителей, так же как рассказывали мои дед с бабушкой и деревенские старики».

Победа Мо Янь была неожиданной, букмекеры в тот год ставили на известного японского писателя Харуки Мураками.

«Присуждение мне Нобелевской премии вызвало некоторую полемику, — заметил Мо Янь во время лекции. — Я наблюдал за разыгрывающимся вокруг меня представлением, как зритель в театре. Видел, как лауреата премии осыпают цветами, забрасывают камнями и поливают грязью. Я боялся, что его раздавят, но он с усмешкой выбрался из-под цветов и камней, утерся от грязи, спокойно отошел в сторону и обратился к толпе.

Для писателя лучший способ высказаться — положить свои слова на бумагу. Все, что я хочу сказать, вы найдете в моих книгах. Надеюсь, у вас достанет терпения почитать мои книги, хотя, конечно, я не могу заставить вас читать их. И даже если вы прочтете их, я не уверен, что вы перемените свое мнение обо мне. Еще не было такого писателя, произведения которого нравились бы всем, тем более в такое время, как сегодня».

«Я знаю, что женщины были лауреатами, но это все равно неожиданно»

В 2013 году Нобелевскую премию по литературе присудили канадской писательнице Элис Манро как мастеру современного короткого рассказа. На тот момент ей было 82 года и по состоянию здоровья лауреат не смогла приехать на церемонию награждения. На вопрос журналистов, думала ли она, что когда-нибудь будет удостоена такого высокого звания, Манро отвечала:

«Нет, никогда не думала, я ведь была женщиной. Я знаю, что женщины были лауреатами, но это все равно неожиданно. Я, безусловно, благодарна такой высокой оценке, потому что, знаете, многие писатели недооценивают свою работу».

«Дурной сон, а еще смутный стыд за то, что выжили»

В 2014 году нобелевским лауреатом по литературе стал французский писатель Патрик Модиано. В сопроводительном письме Нобелевского комитета подчеркивается, что он удостоен этой премии «за искусство памяти, с которым он выявляет самые непостижимые людские судьбы и раскрывает жизнь во время оккупации». Многие романы Модиано связаны с темой оккупации Франции во время Второй мировой войны.

«Я ― дитя войны или, точнее, ребенок, который обязан своим рождением оккупированному Парижу, — отмечал в своей лекции лауреат. — Люди, жившие в том Париже, хотели поскорее его забыть или же вспоминать лишь будничные мелочи, создававшие иллюзию, словно их повседневная жизнь не так уж отличалась от жизни в нормальные времена. Дурной сон, а еще смутный стыд за то, что выжили. И когда дети позднее спрашивали их о том периоде и том Париже, они уходили от ответа. Или же молчали, будто хотели вычеркнуть из памяти те мрачные годы и что-то скрыть от нас. Но по молчанию наших родителей мы обо всем догадывались, как если бы пережили это сами.

Странный город, тот Париж времен оккупации. С виду жизнь продолжалась «как прежде»: были открыты театры, кинозалы, мюзик-холлы, рестораны. По радио звучали песни. В театрах и кино народу было даже больше, чем до войны, словно эти места стали убежищами, где люди собирались и держались рядом, чтобы почувствовать себя увереннее.

В том Париже из дурного сна, где каждый мог стать жертвой доноса или облавы на выходе из метро, между людьми, которые в мирное время никогда бы не пересеклись, происходили случайные встречи; в сумраке комендантского часа рождались непрочные связи, без какой-либо уверенности в том, что удастся встретиться вновь. В результате этих зачастую мимолетных, а иногда и злополучных встреч рождались дети. Вот почему Париж оккупации всегда был для меня неким подобием первородной ночи. Без него я никогда бы не появился на свет. Тот Париж все еще преследует меня, а его приглушенный свет порой пронизывает мои книги».