Борис Гребенщиков: Люди, которые работают на нашем телевидении, вызывают сожаление

Чтобы не лишиться куска хлеба, им приходится забыть про правду и порядочность.

Лидер группы "Аквариум" Борис Гребенщиков редко дает интервью. "Апострофу", несмотря на это, удалось поговорить с легендой незадолго до концерта, который он сыграл в Киеве 15 декабря. "Вы еще не знаете, в какую авантюру ввязались", — начал общение музыкант. И рассказал, почему, в отличие от многих российских коллег, он не отказался от концертов в Украине, о песнях в гостях у Михаила Саакашвили, вреде российского ТВ, своем творчестве и многом другом.

— Борис Борисович, расскажите, как долетели? В последнее время этот процесс, кажется, значительно усложнился (в связи с прекращением авиасообщения между Украиной и РФ).

— Да, летели мы долго, с пересадкой в Минске. Пассажирам это не слишком удобно. Зато, говорят, очень выгодно белорусской авиакомпании— так что нет худа без добра.

— А как вам сейчас в России живется? Помимо ограничений транспортных, есть ведь еще санкции экономические. Конкретно на вашу жизнь они влияют?

— Вы знаете, не очень. Я все время путешествую. "Аквариум" в дороге примерно 90% времени, либо ездим с концертами, либо занимаемся записью. А в дороге на санкции не очень обращаешь внимание, потому что занят совсем другим.

— Не скучаете?

— Говорят, что для цыгана дом — это вся Земля. А мы по образу жизни — практически цыгане. Привыкли так жить. Вот этот номер, где мы с вами сейчас общаемся, я уже знаю ничуть не хуже, чем свой собственный дом. Поэтому не до скуки.

— Да, вся жизнь — дорога. Только в Киеве вы за последний год трижды бывали.

— Я вам больше скажу, мы приезжаем в Киев по несколько раз в год на протяжении последних 20 или даже 25 лет.

— За последний год это особенно заметно, потому что многие артисты сейчас по каким-то своим соображениям не могут позволить себе такие поездки.

— Почему? Позволить как раз себе могут все.

— Могут, вот только последствия разные бывают. Андрей Макаревич, Земфира — сейчас они чуть ли не враги народа для российской власти...

— Это только для отдельных недалеких людей. А концерты в России и Андрей, и Земфира дают по-прежнему. Знаете, не очень умные люди любят навешивать ярлыки, им так легче. Как меня только не называли на протяжении моей жизни. Много всего было... Вот только ничего это не изменило.

— И вас никогда это не задевало?

— Как видите, я справился.

— Ну, а все-таки, какая жизнь сейчас в России?

— Жизнь не очень изменилась. Возьмем для примера... Ну, вот хотя бы очень мной уважаемого Женю Федорова из группы Tequilajazzz, а сейчас и из группы Zorge, на мой взгляд — одного из немногих гениев в современной музыке. И вот как на нем отражается вся происходящая нелепость? Никак. Он как писал, так и пишет. Понятно, что в его песни все элементы изменчивой действительности, так или иначе, проникают. Да, песни отражают жизнь. Потому что мы — зеркало. Но на том, как он пишет песни, это не отражается. От перемен в жизни на его гитаре не стало больше или меньше струн.

— А как вы относитесь к тем, кто отказался ездить в Украину с концертами?

— Мне искренне жаль таких людей. Они принимают за чистую монету то, что им все время говорят из телевизора; а думать своей головой перестали. А люди, которые работают на нашем телевидении, тем более, в своем большинстве вызывают мое глубочайшее сожаление. Это люди, попавшие в очень нехорошее положение. Чтобы не лишиться куска хлеба, им приходится забыть про правду и порядочность. А это во все времена приносит печальные плоды.

— Поэтому вы по-прежнему не смотрите телевидение?

— Вы знаете, я брезглив и никакое ТВ смотреть не могу — противно. Я не люблю, когда мне лгут в лицо. Жизнь слишком интересна, чтобы тратить время на такие глупости.

— Кстати, об интересном, расскажите, как вы оказались летом в гостях у Михаила Саакашвили в Одессе?

— Ну, куда-то ведь нужно ехать пить лёгкое вино после концерта? Если человек так любезен, что приглашает нас — не вижу в этом ничего зазорного. Хотя я в принципе не привык доверять политикам, но в Тбилиси, где я довольно часто бываю, простые люди на улице о нем до сих отзываются с огромным уважением. Их мнения мне достаточно.

— В Кремле почему-то так не подумали (и обрушились на Гребенщикова с критикой)...

— Ну и что? Они вольны думать и говорить все, что хотят, это их право.

— И у вас не было никаких конфликтов с властью после этого?

— Слава Богу, пока нет. Ну, разве что на местах отменили один-два концерта. Но это мы пережили.

— Буквально на днях появилась фотография, где вы держите плакат в поддержку Олега Сенцова и Александра Кольченко с надписью "Украинские активисты незаконно лишены свободы в России". Как вы видите дальнейшую судьбу украинских активистов?

— Я подписывал петиции за освобождение этих ребят давно, с самого начала. Я не очень слежу за их судебным процессом, просто считаю, что если я могу быть полезным в таком довольно абсурдном случае — я должен это сделать. Если мое мнение может кого-то заинтересовать, если я могу помочь людям, которые, судя по всему, не виноваты в том, в чем их обвиняют, то мой долг — попытаться им помочь. Вообще я уже давным-давно, много лет сотрудничаю с такой организацией, как Amnesty International. И часто мне приходят письма от людей, которые, отчасти благодаря моей подписи, были освобождены из тюрьмы. Это греет душу.

— Это можно рассматривать даже как некую особую миссию.

— Никакой миссии в этом нет. Просто, если я могу помочь — я делаю это. Если вы просто идете по улице и можете помочь, что-то сделать для других людей, вы же это сделаете?

— Конечно.

— Ну, вот и я тоже.

— Но это немножко другой уровень все-таки. Сенцов и Кольченко сейчас рассматриваются как политические заключенные.

— Да нет такого слова "политика". Нас водят за нос. Нет, и все. Есть бизнес, а политика — это просто отрасль бизнеса. Они кому-то помешали делать деньги.

— А сейчас у вас есть такое чувство, что вы сможете действительно помочь этим украинским активистам?

— Я ничего по этому поводу не чувствую. Я делаю то, что я могу, и если из этого выйдет что-то хорошее, что бывает в 1 случае из 100 — то слава Богу. Даже если есть всего 0,01% вероятности — все равно нужно пытаться помочь.

— Недавно вы спели в московском метро. Случайно так получилось?

— Мы через 40 минут пойдем делать то же самое в киевском метро.

— Так вот в чем была авантюра!

— Можете к нам присоединиться.

— С удовольствием. Можно даже спеть?

— А вот этого я не дам. В музыку вмешиваться я никому не разрешаю. В этом отношении я — тиран.

— Почему?

— Потому что привык отвечать за то, что делаю. А для этого часто приходится быть тираном.

— Вас очень любят называть основателем русского рока. А как сейчас там обстоят дела? Кажется, "тяжелый рок навис над ним"...

— Как видите, как меня только ни называли, ну очень по-разному... Что касается "русского рока" сейчас — то я ему не родственник. Мы всегда были сами по себе; за это нас и терпят. Вот только я одного не могу понять: когда Вы говорите "там", что такое "там"? Когда вы слушаете музыку, например, Иоганна Себастьяна Баха, вас очень интересует, в каком княжестве он в этот момент был задействован в качестве капельмейстера? Он все время работал в разных маленьких государствах. И это нормально. Совершенно несущественно, в каком государстве работает музыкант, важна только та музыка, которую он создаёт. Мне не важно, где сделана музыка, которую я слушаю. Я просто слушаю ее.

— Вы — гражданин мира, не иначе.

— Я не гражданин; я просто человек, живущий на этой земле. Мне нравится бразильская музыка, русская, английская, кельтская; да практически любая. Вообще очень много разных музык нравится. И я не особенно смотрю, в каком месте на Земле эта музыка была создана, мне куда важнее, что она есть и действует на меня. Вы, как мне кажется, постоянно пытаетесь вывести меня на нечто политическое. А мне это не интересно. Почему на музыке должен быть ярлык — "украинская" или "русская"? Или "венгерская"?

— В обществе так принято.

— И что? Неужели вам интересно делать, как принято? Может, интереснее делать наоборот, не так, как принято?

— Но есть ведь еще такие понятия, как государство, нация и многое другое...

— Мы только что с вами говорили о Бахе. Вернемся еще раз. Бах в какой стране жил?

— Да много, где жил. В Германии жил.

— Теперешняя территория Германии тогда была разделена на массу княжеств. И Бах все время передвигался в поисках выгодного места.

— Сейчас так тоже делают.

— Да. Но мы не помним, в каком княжестве он писал какой концерт. Об этом знают только историки музыки. Из чего я делаю вывод, может, это и правда не так существенно? Никому не важно.

— А его гражданская позиция при этом тоже несущественна?

— Вы только что сами поймали себя на вот такой огромный крючок. Расскажите-ка мне, пожалуйста, о гражданской позиции Баха.

— Не о Бахе ведь шла речь.

— Совершенно верно. Но Бах — хороший пример; вы о его "гражданской позиции" ничего не узнаете, даже если захотите. Другой вопрос: вас интересует гражданская позиция аптекаря, который вам отпускает лекарства?

— Если она не будет мне вредить, наверное, нет.

— Вот. А как она может вредить-то? Если он будет вам вредить, значит, он — плохой аптекарь, а не плохой гражданин.

— Но ведь ваши песни, вот даже последний альбом "Соль", он очень соответствует тому, что происходит в России, общему настроению, духу...

— Соответствует, конечно — ну а духу в Конго, Франции, Гватемале разве не соответствует? Мы все — сообщающиеся сосуды.

— Но живете вы все-таки в России.

— Я живу в России, а значит в мире.

— А в паспорте что?

— Паспорт выдан точно в России, вот только живу я — как и все мы — на земле, под небом. Любая хорошая музыка, любая песня, так или иначе, отражает все, что происходит вокруг. От этого никуда не деться, и слава Богу. Но в том, что я делаю, никогда не было политической подоплеки; ни в этом альбоме, ни в каком другом. Да и ни в чем другом, что я делаю. Потому что, повторюсь, политика, на мой взгляд — это бизнес. А курс доллара на качество песни влияет плохо.

— Курс доллара на все влияет плохо.

— Совершенно верно.

— А что хорошо, в таком случае, влияет на написание песен?

— А этого я никогда не скажу. Важно ведь не это, а то, что получается в итоге. К тому же невозможно объяснить, как это делается. Да и зачем мне это объяснять?

— Сегодня переслушивала вашу песню "Этот поезд в огне". Она была написана в очень непростое время..

— Да, в 1987-м году.

— Ситуация сейчас во многом напоминает ту, что была в конце 1980-х. Может, пришло время написать что-то вроде "Этот поезд в огне-2"?

— Люди, которые делают "что-то-2", уже расписываются в собственной глупости. Человек, который хочет повторить удачный прием, из разряда творцов переходит в разряд бизнесменов, потому что ему важно не творить, а заработать.

— Вопрос был несколько иной. Ситуация похожая. И тогда, в 1987-м году, словами песни вы призывали к тому, что пришла пора перемен.

— Я не вижу похожести, правда. К тому же я ни к чему никогда не призываю. Призывают политики. Призывают еще продавцы на рынке. "Эй, дарагой, иди ка мне, да, купи какой хароший дыня". А я никого ни к чему не призываю. Мне нечего продавать. Никто никогда не узнает, что я в песне говорил. Это неважно. Важно другое — что каждый в ней слышит свое.

— А что вы вкладывали в эту песню?

— Света, дорогая моя, поймите одну очень важную вещь, если я что-то вкладываю в песню, значит, я уже подрываю благодать этой песни. Песня пишет сама себя. Что бы я ни хотел в нее вложить, если там остается что-то из того, что я хотел вложить, значит, это плохая песня. Потому что совершенная песня для каждого значит свое. Мне приходилось сталкиваться с такими фантастическими трактовками своих песен...

— И как вы относитесь к таким трактовкам?

— Я расскажу вам историю. Мой друг как-то раз беседовал с гитаристом и певцом группы Grateful Dead, великим, великим гитаристом Джерри Гарсиа. И мой друг говорит ему: "Джерри, я вот никак не могу понять. Я то одно слово слышу, когда ты поешь эту песню, то другое в том же самом месте. А что ты поешь на самом деле?". На что он ему отвечает: "Неважно; главное - что тебе слышится". И это гениально. Потому что ты слышишь то, что ты хочешь слышать. Каждый слышит то, что он может слышать. А что имеет в виду автор — не так уж и важно.

— Да, это кажется не таким уж и важным.

— Совершенно верно. И, я считаю, авторам нужно навсегда в законодательном порядке запретить говорить. Играешь музыку, поешь песни — все. Хочешь что-то сказать — выражай это в песнях. А говорить не надо, это лишнее.

— Так вот почему вы так не любите давать интервью?

— Не совсем, я перестал давать интервью по своей личной причине. Потому что мне стал очень неприятен запах и вид той воды, в которой плавают интервью. А я — человек брезгливый. Иногда пресса бывает приличной, а иногда, вот бывают такие времена, пресса становится продажной.

— Значит, не только политика — это бизнес?

— Все — это, так или иначе, бизнес. Все люди, которые хотят заработать деньги — зарабатывают деньги. Вопрос в другом: терпимо ли это. И вот в какой-то момент мне стало не по себе. Почти три года я не даю никому интервью.

— А что заставило вас изменить свою позицию?

— Мне понравилось Ваше фото. Разве это недостаточный повод?

— (смеется) Повод, и еще какой! Но ведь в течение этих трех лет вы давали интервью, и не единожды.

— Кому, например?

— Ну, хотя бы, последнее интервью для ВВС.

— По поводу выхода альбома Джорджа (Анатолия Гуницкого, одного из основателей "Аквариума", — "Апостроф")? Маленькая оговорка — мне приходится давать интервью, когда устроители концерта требуют то, что называется promotion. Это прописано в контракте, и я принимаю это и уважаю. Это интервью было к выходу альбома "Террариума" и давалось моему старейшему другу, которого я знаю уже лет 40, наверное, или даже дольше.

— ...и снова приходится ступать в эту грязную воду?

— Нет. Я говорю с человеком. Тем более, что говорить с умными людьми мне всегда приятно. А с глупыми я стараюсь не иметь дел.

— Давайте вернемся к музыке. А о чем вы сейчас пишете? Какие это песни?

— Не знаю, посмотрим, что получится на выходе. Мы работаем сейчас над тремя песнями, еще с июля. Мы и в Лондоне их записывали, и в Петербурге, и в Белфасте. Везде. Я ищу возможности записать эти песни так, как я их слышу. У меня есть такая возможность.

— Вы в постоянном поиске?

— Ну, а как иначе? Разве может быть по-другому?

— А в чем трудность с записью "Песен нелюбимых"?

— Все время получается не то. Я хочу, чтобы получилось именно то, что я хочу. Если получится еще лучше — совсем замечательно.

— В этот альбом будут еще входить песни?

— Нет, никакого альбома не будет. Записываем песни — и выпускаем в интернет. "Соль" у нас получилось выпустить, как альбом, но это было больше года назад.

— А как вас украинская публика встречает? Как вам выступается в Киеве?

— В Киеве нас любят очень нежно и душевно. Любят даже больше, чем в Москве или Петербурге.

— А как вы понимаете — больше или меньше любят?

— Я это никак не оцениваю, я это чувствую, физически. Понимаете, я если и отличаюсь чем-то от всех остальных, то только тем, что не хочу произвести впечатление, разговор для меня — возможность сказать что-то и понять, что это правда.

— А что такое правда?

— Лучше всех по этому поводу сказал мой любимый мудрец Кит Ричардс, гитарист группы Rolling Stones: "Говорить правду — изумительное дело, потому что ничего не нужно запоминать". Это прекрасно. И я очень хорошо его понимаю.