Светлана Алексеевич: Мы опоздавшая нация, а время ускоряется

Малый зал Дворца, в котором всего 13 рядов, был полон. Светлану Алексиевич встретили, аплодируя стоя. «Мы, белорусы, дойдем до вашего таланта», — пообещали коллеги Светлане Александровне. TUT.BY выбрал 10 ярких цитат писательницы, которыми она поделилась со своей аудиторией.

О себе

«Я сейчас не очень хочу выступать, потому что выступлений много и я очень устала от самой себя. Мне надо время, чтобы прислушаться к себе, как-то обжить это состояние. „Нобелевка“ существует отдельно, я существую отдельно».

О маленьком и большом человеке

«Мне в книгу о любви (которую сейчас пишет Светлана Алексиевич. — TUT.BY) предложили, чтобы я взяла любовь Горбачева. Но вы знаете, нет: я все-таки не изменю маленькому человеку.

Но что такое вот эти — большие условно — люди, какие они? Вы знаете, это как дача Януковича. Кажется, что там такое невероятное — за этой фигурой, аурой власти, что хотите. А потом вам это открывают — и вы видите золотой батон, невероятные простыни с собственными портретами (думаю, мы такое увидим тоже), и вы просто ахнете, насколько это тоже маленький человек. Насколько это все то же самое» .

О лидере нации

«Нас задержали во времени, конечно. Когда мы учили марксизм-ленинизм, считалось, масса — главное действующее лицо в истории. Мы с вами свидетели, что масса, в общем-то, не много может. Это для меня главное постсоветское открытие. Массе кто-то отливает форму. Можно сказать, будь у нас Вацлав Гавел или на этом месте Адамович — считаю, это наш был бы Вацлав Гавел, у него был европейский взгляд на мир, эту европейскость я только в нем и видела — и вот если бы этот человек был во главе, то это было бы другое общество. И за эти 20 лет мы бы проделали другой путь. Но, с другой стороны, вот говорят: Путин, Путин — демонизация такая. А на самом деле речь идет о коллективном Путине. Человек наверху аккумулирует то, что спрятано в душе миллионных масс. Наверняка, это произошло и с нами. Один человек накрыл наше время, и мы оказались не там, где думали.

(…) Можно на кухне немножко посмеиваться над тем, что происходит. Но нельзя не признаться, что мы все соучастники этого. Мы все все-таки заключали какое-то пари с этой жизнью, в которой мы оказывались» .

О власти

«Мы имеем дело с мифом. Как устроена сегодня жизнь? Телевидение создает мифы, мифы тех, в чьих руках телевидение. Жалко, что наши журналисты не могут так, как это делают польские журналисты, ездить на Украину, писать то, что на самом деле происходит. Политический репортаж очень развит в Польше. Это нужно полякам, а нам не нужно. Поэтому там мы имеем другую нацию, это потом сказывается на всем. А мы сидим и смотрим, кто сколько надоил. Надо же о другом говорить. С нацией, особенно с нами, которые вышли из лагеря, надо говорить о других вещах. И это должны говорить люди, которым доверяют. В Швеции и Германии в кризис сидят писатели, экономисты, самые разные люди и день, и ночь говорят об этом. У нас же никто не говорит. Кто-то один где-то там решит. А у нас утро начинает с того: что там он решил. Мы все глупеем, культурная жизнь наша устроена как-то неправильно, и в результате политическая жизнь устроена неправильно».

О проблемах страны

«Национальная проблема — самая главная. И Чернобыль. Это две проблемы, которые нужно решить в ближайшее время. У нас не так много времени. Мы и так опоздавшая нация. Позже решаем, а время ускоряется».

О Майдане

«Это здорово — Майдан. Но я из тех людей, кому ближе Ганди, пацифизм. Могла бы я позвать людей на площадь? Сама бы я могла пойти, а детей… Вот я не знаю, у меня большой вопрос: имею ли я право на другую жизнь. Это то, что политики без проблем решают. Да, я пойду, у меня корочки Алексиевич, если мне дадут по голове, на второй день меня, надеюсь, выпустят. Но вот дети, страдания… Я боюсь, что у нас еще все может быть, это очевидно. Это все очень сложно, времена тревожные, скажем так».

О молодежи

«Совершенно другие. Совершенно среди других одежд, машин, техники другой совершенно. И конечно, у них совершенно свои ценности. Как никогда полный разрыв с советскими ценностями, которые были у нас, и с национальными ценностями, к которым мы не пришли… Это все где-то разбросано, и они не в состоянии это схватить. И они заняты просто жизнью. Это культ частной жизни. Сначала я была высокомерна, а потом я поняла: частная жизнь — это потрясающая жизнь. Просто мы никогда не жили частной жизнью. Мы всегда где-то на улице, мы всегда или ни с чем, или у нас полно какого-то барахла. А тут вот оно твое, метафизическое. Оно очень интересно — и любовь, и красота вещей, красота квартиры, желание поехать даже в тот же Египет. Ведь радость жизни, смысл жизни можно черпать не только из Маркса-Ленина».

О героях своих книг

«Я ищу человека потрясенного, я застаю их или возле смерти (когда они рассказывают, как они были возле смерти), или в состоянии любви. И тогда человек поднимается на цыпочки, он выше себя, он самый хороший — лучше не бывает в жизни. Лучше он никогда не говорит».

О страданиях

«Почему наши страдания не конвертируются в свободу? У нас культ страдания, я бы сказала. Страдание всегда — и в православии нашем, и в нашей литературе. Мне все больше кажется, что страдание корежит человека, страдание задерживает человека, страдание ломает человека, страдание уменьшает человека».

О жизни

«Жить, конечно, очень интересно. Несмотря ни на что. Надо помнить, что есть твоя единственная жизнь. Нам приходится существовать в двух вариантах: с одной стороны, быть человеком своего времени. И ничего с этим не сделаешь: надо как-то находить силы оставаться человеком. Много людей, которые находят силы быть людьми даже в невероятных обстоятельствах, как Надя Савченко, украинская летчица.

И, конечно, надо обязательно постараться быть счастливым, потому что жизнь единственная и все-таки есть много радости даже в этих обстоятельствах (…) Будут новые времена, и им будут нужны новые люди» .