«В такой стране жить не рекомендуется»
Вышедший на свободу «болотник» Сергей Кривов рассказал о «Болотном деле», своих длительных голодовках и об изменениях в России.
Еще один фигурант "Болотного дела", 54-летний кандидат физико-математических наук Сергей Кривов неделю назад вышел на свободу из колонии в Брянской области, отбыв полный срок наказания. В 2014 году суд признал его виновным в участии в массовых беспорядках и в применении насилия по отношению к сотрудникам полиции во время оппозиционной акции 6 мая 2012 года на Болотной площади в Москве. Кривов получил один из самых суровых сроков по этому делу – 3 года и 9 месяцев.
Его соратники объясняли это тем, что Кривову отомстили за принципиальность, которую он проявлял во время судебного процесса. Дважды за это время Кривов держал длительные голодовки: первый раз он голодал более 40 дней, протестуя против своего ареста, второй раз он не принимал пищу более 60 дней, добиваясь того, чтобы ему предоставили протоколы судебных заседаний. За время второй голодовки Кривов перенес два инфаркта.
В рамках "Болотного дела" Сергея Кривова арестовали через несколько месяцев после событий на площади – в октябре 2012 года. По версии следствия, 6 мая во время прорыва оцепления Сергей Кривов выхватил у полицейского резиновую дубинку и нанес ею несколько ударов сотрудникам полиции. Сам Кривов неоднократно заявлял, что был избит на Болотной площади, однако Следственный комитет не принял к рассмотрению его заявление.
Наказание Сергей Кривов отбывал в двух колониях в Брянской области: сначала в исправительном учреждении в Стародубе, потом его перевели в колонию в Клинцах. Администрация поместила его в одиночную камеру, поскольку посчитала, что его жизни грозила опасность.
В интервью "Радио Свобода" Сергей Кривов признается: срок мог быть и меньше, если бы он "молчал в тряпочку". Он рассказал подробнее о причинах своей принципиальности, о том, что происходило на Болотной площади и о том, как сильно изменилась Россия с 2012 года:
– Изменения очень большие, причем, в худшую сторону, хотя я пока еще не могу сказать, что разобрался, что к чему. Эти изменения я постепенно отслеживал и по телевизору, и по "Новой газете", и журналу "The New Times", поэтому для меня они не случились вдруг и не стали новостью. Тем не менее, я прекрасно чувствую и понимаю, что та страна, что была в 2012 году, и та, что в 2016 году, – это две принципиально разных страны. Свобод, естественно, стало гораздо меньше, гораздо больше репрессивных законов, которые приняла последняя Дума. В этих рамках вообще практически ничего нельзя.
Свобод стало гораздо меньше, гораздо больше репрессивных законов. В этих рамках, вообще, практически ничего нельзя.
– В себе вы чувствуете какие-то изменения за эти годы?
– Фактически после того, как я вышел, переоделся и помылся, такое ощущение, что как было все, так и есть. Хотя в середине срока были и большие проблемы, много чего было. Но когда это все позади, когда ты вернулся обратно в "свободный" мир, то сказать, в чем я изменился, я не могу. Мне кажется, какой был, такой и есть.
– За эти дни, что вы на свободе, успели встретиться с друзьями, с родственниками? Как впечатления от этих встреч, от разговоров?
– Конечно, успел встретиться. Скажем так, никто меня не ругает почти, кроме жены, естественно. А так, положительные ощущения. Потому что все приветливо настроены, все поздравляют, желают всего хорошего. Естественно, каждому человеку это приятно. Хотел сказать спасибо всем людям, которые писали письма, ходили на пикеты, собирали деньги через Интернет, руководству ПАРНАСа, которое оплачивало адвокатов, передачи. Это и Борис Немцов, и Михаил Касьянов, и Владимир Рыжков, и Илья Яшин. Кроме того, Людмила Михайловна Алексеева принимала участие. Несмотря на свой возраст, она ходила на суды. Всем большое спасибо за поддержку.
– В прошлую среду вы встречались также с активистами в парке "Сокольники". Вы там упомянули, что не надеялись на условно-досрочное освобождение (в марте суд отказал Кривову в УДО – РС). Были ли какие-то надежды на суд в этом деле, когда только суд первой инстанции рассматривал "Болотное дело"?
– Нет. Шансов никаких не было с самого начала. Зачем все это надо было затевать, если потом освобождать?! Очевидно, у власти был совершенно определенный план. И она его реализует. Менять что-либо надобности, с моей точки зрения, не было, ничего и не менялось. Я сам задерживался по административным делам несколько раз. И я прекрасно понимаю, как решаются эти вопросы. Там вообще не было никаких сомнений.
– Но при этом ваша тактика в суде на фоне остальных ребят сильно отличалась. Вы были одним из самых активных участников всех судебных заседаний.
– Да, был, потому что я считал, что практически хуже от этого не будет. Так оно и произошло, если смотреть на сроки. Естественно, срок был бы поменьше, если бы я молчал в тряпочку. Но тут уж, понимаете, полгода туда, полгода сюда – это не принципиально. Естественно, нужно защищаться на все деньги. Ну, не для того же выходили, чтобы потом сливать, грубо говоря, протест. Это же было не для того, чтобы добиться какого-то положительного решения в свою пользу. Это продолжение акции. Павленский же говорит: суд – это продолжение моей акции. Для меня это было продолжением борьбы просто оппозиционной. Она может происходить где угодно – и в суде, и без суда, и на Болотной, и не на Болотной. Это как бы образ мысли. Как у Солженицына – "жить не по лжи". Ты в каждый отдельный момент делаешь то, считаешь правильным. Ситуация меняется, но не меняется человек в этой ситуации.
– И ваши довольно длительные серьезные голодовки – это тоже продолжение этой же истории для вас?
– В общем – да.
– Что вас подтолкнуло к ним? Вы помните свои ощущения, когда вы решили, что других методов, кроме голодовки, не остается?
– Я в обеих голодовках прекрасно понимал, что мои требования не будут выполнены. Со второй голодовкой я погорячился, скажем так. Но отступать… Чапаев никогда не отступал. Поэтому – только вперед. Основная задача была привлечь внимание, как-то раскачать ситуацию. Потому что добиться результата особенно в первом случае, когда был разговор о мере пресечения, было вообще нереально. Все, что мне инкриминировалось, не то, что я совершил, а то, что инкриминировалось, – это один синяк на тыльной стороне ладони у одного полицейского, который реально меня избивал. Фамилия этого полицейского – Алгунов Александр Иванович. Он меня совершенно откровенно бил дубинкой по голове. У меня были три шишки, одна из которых на виске хорошо видна. Она заснята и на видео, и на фото. И свидетели все это видели.
Но когда зашел разговор о судебном рассмотрении или расследовании этого конфликта... Тот синяк, который я ему якобы нанес, расследовал Следственный комитет России, т. е. самый высший следственный орган. А то, что он мне нанес (а они считают, что это действия одновременно происходили) расследует другой комитет. Когда я написал заявление на него, дело опустили не просто в Москву, но в районное отделение, где какой-то следователь написал, что нечего тут расследовать. Синяк рассматривает Следственный комитет России, а избиение дубинкой – совершенно другое подразделение, самое низовое и говорит, что рассматривать нечего. По "Болотному делу" я просто-напросто потерпевший. Но я хорошо засветился на видео. Я был в противостоянии с полицейским, который меня бил. Я взял его за дубинку, чтобы он меня не бил, потому что в один прекрасный момент я чуть не потерял сознание. Был такой удар по голове, что было ощущение, что меня не дубинкой ударили, а острым гвоздем.
– Вы не единственный потерпевший на Болотной площади, но при этом власть так несправедливо расследовала эти случаи. Как вы это объясняете?
– В судебных документах, например, есть такие доказательства. Две машины "скорой помощи" присутствовали на Болотной площади. Они вели журнал с травмами, где отмечали имя-фамилию, место жительства всех, кого они принимали. Там, насколько я помню, 48 гражданских лиц, у которых что-то в районе 17 сотрясений мозга, 13 черепно-мозговых травм, повреждений мягких частей черепа – в основном, по голове били. И трое полицейских, которые обратились за медпомощью на площади. Из 48 гражданских лиц признаны потерпевшими только два человека. Первого сзади стукнул камень, а у второго загорелись штаны и на ноге был ожог от брошенной бутылки с зажигательной смесью. Кто бросил бутылку – неизвестно. И кто бросил камень – тоже неизвестно. Они предполагают, что это сделали митингующие, поэтому только этих двух человек признали потерпевшими. Остальные потерпевшими не признаны, потому что эти 46 человек – потерпевшие от полиции. Кто же будет расследовать нанесение травм полиции? Это как бы не по понятиям.
– Общественная комиссия, которая расследовала события на Болотной площади, пришла к выводу, что это именно московские власти и полицейские спровоцировали столкновение. Вы разделяете эту точку зрения?
– Я тоже пришел к такому же выводу. Только я считаю, что это не московские власти, а власти страны. Москва в данном случае не тот уровень, где решаются эти вопросы. Там были провокаторы. Я прекрасно видел: вышел человек вперед в маске, в обеих руках по куску асфальта. Я тогда подумал, что это такое черное, я против света смотрел. Я сначала думал, что это чернозем кидают, потому что асфальт везде был чистый. Выходит этот человек и швыряет один камень, потом перекладывает второй, швыряет второй. Стоит милиционер. Я стою и смотрю на одного, на другого – то ли мне сказать: "Ты что швыряешь?", то ли пойти к милиционеру и сказать: "Вы что смотрите-то?". Милиционер на него посмотрел, отвернулся и пошел. Люди, которые реально кидали камни, милицию вообще не интересовали. Так же как и те, кто кидал камни - знали, что им милиция ничего делать не будет.
Да, и самое интересное: митингующим вменяется то, что они якобы кричали – куда-то побежим на Кремль, на Красную площадь, кого-то свергнем. Я там был. Я никаких криков не слышал. В уголовном деле было 26 часов видеозаписи. Там не было таких призывов. Когда цепочка оцепления разорвалась, люди на мост не побежали. Это прекрасно видно. Люди, выдавленные из толпы, отбежали метров на 10, кто на 15, потому что сзади была давка и была опасность толпы. И потом спокойным шагом, поправляя одежду, кто ботинки завязывал, кто еще что-то, направились в сторону сквера. И это видно на съемках. Но при этом по-прежнему следствие утверждает, и суд это никак не опровергает, а принимает это как доказанный факт, что люди кричали призывы бежать куда-то через мост, и что они якобы пытались бежать.
Внутреннее ощущение было: я мешаю избиению без насилия. А когда я посмотрел видео, действительно подумал, что мне есть чего опасаться.
– Получается, что вся эти история была спланированной провокацией. Как вы ее объясняете? Какие цели преследовала власть этим делом? Удалось ли их добиться?
– Это был первый митинг после окончания выборов. Все крупные митинги были в диапазоне между декабрьскими и мартовскими выборами. 6 мая, накануне инаугурации, власти уже нечего было бояться. Если начать какие-то силовые действия перед выборами, то это, естественно, могло обернуться против них. А после выборов бояться нечего, будем вас крутить-винтить. И после этого пошли репрессивные законы, изменение закона о выборах, шествиях, пикетах и демонстрациях, не говоря уже о том, что появилась статья 212.1, по которой Дадин сидит.
– Вас задержали не сразу после событий 6 мая, около 5 месяцев прошло. Вы следили за тем, что происходило с теми ребятами, которых задержали сначала? Опасались ли вы, что и вы можете стать фигурантом этого дела?
– Естественно, следил. Я ходил на пикеты к Следственному комитету. У меня был такой норматив – вечер в семье, вечер на пикете, вечер в семье, вечер на пикете. Сначала я не очень серьезно к этому отнесся. Почему меня так долго не брали? Сначала проверяли тех, которые были задержаны на Болотной. На меня, несмотря на задержание, протокол не составили – я отказался подписывать некоторые протоколы. Мои документы на задержание они куда-то там выкинули, и, оказалось, что я был не задержан. И, видимо, по этой причине меня так долго не могли вычислить. Но проблема в том, что я хорошо засветился везде. Несмотря на то, что я не наносил ударов, я подчеркиваю, никаких ударов я не наносил и абсолютно уверен, что никакой физической боли ни одному полицейскому не причинил, я пытался препятствовать избиению других граждан, ограничивал их руками. После того, как я нашел себя в Интернете после этих событий, то я подумал: да, это я действовал... Внутреннее ощущение было: я мешаю избиению без насилия. А когда я посмотрел видео, действительно подумал, что мне есть чего опасаться. Но решил – а что уж теперь, вчера надо было думать.
– Уже 4 года прошло, но по-прежнему есть еще люди, которых привлекают к ответственности, которые еще даже до суда не дошли – Дмитрий Бученков, Максим Панфилов. Как вы думаете, это еще долго будет продолжаться?
– Да, нет, я думаю, не долго. Это уже по инерции. Сейчас уже не так интересно, уже много новых интересных статей: там только привлекай – не хочу: клевета, разжигание вражды. Сейчас такие возможности с изменением законодательства, что можно любого человека, кто хоть что-то говорит отрицательное, критикует, сажать.
Очень, конечно, неприятно, что не смогли образовать Демократическую коалицию. Я считаю, что должны были договориться на любых условиях, но не договорились.
– Сейчас начался очередной выборный цикл. Учитывая все эти новшества законодательные и общий климат, общую атмосферу в стране, чего ждать от этих выборов?
– Фактически альтернатива такая: пройдет хоть одна оппозиционная партия в парламент или не пройдет. Еще одномандатники есть, это тоже помогает. Списочным составом партия может не пройти, а кто-то по одномандатному округу – пройти. Я читал, что Навальный склоняется к тому, чтобы бойкотировать выборы. Я понимаю его обиду, его партия не зарегистрирована, он сам не допущен. Но кроме его партии, есть и другие партии. И они, кстати, тоже оппозиционные. Я считаю, что обязательно нужно всем 14 процентам идти на выборы. Всем, кто сможет, идти в наблюдатели, потому что недостаточно просто пойти и проголосовать, нужно еще обязательно контролировать. Без фальсификации в нынешней ситуации властям просто никак. Шансов пресечь, может быть, и немного, но просто необходимо их зафиксировать и об этом рассказать. Очень, конечно, неприятно, что не смогли образовать Демократическую коалицию, но закон таков, что для того, чтобы это сделать, люди просто должны были пойти в другую партию. К сожалению, большинство к этому не готово. Я считаю, что должны были договориться на любых условиях, но не договорились.
– Это, насколько я понимаю, давний разговор о попытках объединиться демократическим силам, еще с 90-х годов.
– Во-первых, закон неправильный, он не допускает блоков. Во-вторых, с моей точки зрения, ни в коем случае не должно быть никакого минимального барьера. Демократия – это такой порядок, где решения принимаются большинством, но проблема в том, что большинство очень часто ошибается. Например, на биржевых торгах большинство всегда пролетает мимо денег. Оказывается право меньшинство. Большинство отличается от меньшинств тем, что оно одно, а меньшинств может быть два, три, четыре, пять и так далее. Обязательно нужно давать высказываться меньшинству. И тогда, возможно, что это большинство как-то переориентируется. Поэтому барьера быть не должно. Барьер должен быть – один физический человек.
Нынешнее законодательство, естественно, направлено на монополизацию власти, которая выгодна тем, кто в данный момент эту власть имеет в руках. Поэтому все конкуренты не нужны, конкурентов гнобят, притесняют и убирают с дороги.
– Насколько я знаю, вы по образованию физик и долгое время работали в науке. Как так получилось, что вы из науки перешли к гражданскому активизму, стали следить за политическими событиями. Что подтолкнуло вас к этому?
– Профессия – это профессия, а какое-то собственное мнение – это другое… Первый раз я пошел в наблюдатели в 1989 году. Я тогда еще работал в МИФИ. Одно другому не мешало, а даже помогало. Из науки я ушел, потому что там совершенно не платили денег. И то, чем я занимался, в тот момент мне стало неинтересно, было бесперспективно. В 1989 году я первый раз был членом избирательной комиссии. Я пошел сам, нашел избирательную комиссию. Была перестройка. Люди сильно сомневались и спрашивали: что там за перестройка, все сейчас перестроиться, и опять то же самое будет, опять 99,9 процента будет и так далее. Это были первые реальные выборы, где был выбран Сахаров.
Что меня удивило приятно – вообще никаких фальсификаций не было. Под вечер приехал парторг МИФИ на участок посмотреть, как мы тут работаем. Я напрягся, думал, что сейчас что-нибудь придумают. Ничего подобного! Я следил во все глаза. Все было чисто. А в 2011 году, когда я тоже пошел в наблюдатели, все было грязно, даже более чем. Просто настолько грязно… У нас, например, была бабушка, наблюдатель из "Единой России". Она сама ничего не предпринимала, но подходила к нам и говорила: "Что же она творит?! Представляете, как наглость?!" Это на женщину, которая председатель избирательной комиссии. Она возмущается, у нее все кипит, правда, дальше возмущения у нее дело не пошло. Ей было уже много лет, но сам факт. Меня очень порадовало, что член "Единой России" так возмущается поведение председателя.
– Если говорить об этих 4 годах, которые вы провели в заключении, насколько там было тяжело получать какую-то информацию о том, что происходит сейчас в России? Как вы узнавали о событиях? Какие события за это время вас поразили больше всего?
– Мне выписывали "Новую газету" и "Новое время", хотя нормально они стали приходить только в колонии. Я читал эти издания, пытался смотреть новости. Где-то это было проще, где-то это тяжелее. Например, последние 3 месяца я фактически жил без телевизора, потому что не хотел народ смотреть никакие новости. Там включали МУЗ-ТВ, где какой-то популярный клип по сотому разу крутили. Я уже это слушать не мог. Но телевизор – это, сами понимаете, информация предвзятая. По поводу событий – естественно, это присоединение Крыма и война на Донбассе. Кстати, в колонии много украинцев было. Граница- то рядом. Там был один человек, сам он из России, а жена у него оттуда, он женился в Украине. И вот в Краматорске были боевые действия. И я говорю: "Когда ты там был последний раз?" Он говорит: "Ну, вот пять лет назад был. Все там было хорошо, прекрасно". Я говорю: "А притесняют там русских?" "Да, ты что, – говорит. –Все прекрасно мирно жили. Никаких проблем, ничего там нет". То есть никто никого не притеснял, ни русских, ни украинцев. Откуда это все берется? Почему нам рассказывают в телевизоре, что там какая-то опасность для кого-то, что там какая-то вражда? Вражда у нас в телевизоре разжигается между двумя родственными нациями. Ну, нельзя же просто так воевать за их "светлое будущее", если у них все хорошо. Надо сказать, что у них все плохо.
– Вы отбывали срок в двух колониях. Действительно ли, совершенно разные порядки в зависимости от колонии?
– Порядки разные. Поэтому и говорят, что есть "красная" колония, есть "черная" колония. Но это как бы крайности, потому что спектр непрерывный. Уголовно-исправительный кодекс один, законы одни, и если бы их все исполняли, было бы без разницы, в какой ты колонии, но реально разница принципиальная. Между осужденными и администрацией постоянно идут опозиционно-окопные действия, чтобы себе отжать больше прав, запретить. Условно говоря, например, в одной колонии ходят строем, в другой – не ходят. Даже на таком примитивном уровне – ходить строем или не ходить – постоянно идет противостояние. Осужденные пытаются не ходить, администрация пытается их заставить ходить. И в каждой колонии это получается по-разному. И так во всем остальном.
– А как в этих колониях к вам относились, учитывая "Болотное дело"? Как-то вообще говорили о том, что вы фактически осуждены по политическим мотивам?
– Большинству было абсолютно все равно. Ну, некоторые – да, некоторые говорили, особенно в СИЗО, когда встречались здравые люди. Насчет того, кто сидит и осужден просто так. Когда я был в СИЗО, мне казалось, что таких много. Во-первых, это была Москва. Во-вторых, условно мне сказали – вот этаж – там экономисты, там эти, там те. Там казалось, что процентов 30 сидит ни за что. Но когда я попал в Брянскую область, эта цифра уже стала не 30 процентов, а существенно меньше – от 5 до 10 где-то. Всякие мелкие кражи, наркотики… Больше трети за наркотики сидит. Реально просто так совсем сидит – максимум 10 процентов, а то и 5. А как ко мне относились... Ну я неоднократно был на грани какого-то конфликта, были конфликты.
– С осужденными или с администрацией?
– Да, и с администрацией, и с осужденными. Просто администрация навязывает свои порядки, осужденные навязывают свои. Ты, например, как человек свободный, понимаешь, что ни те, ни те тебя не устраивают. Поэтому не хочешь выполнять ни тех, ни других указаний, начинаешь петлять. Был я в некоторых таких конфликтах. Что меня спасало, это возраст. В основном, там всякие "малолетки", у них рука не поднимается. Точнее, у них рука поднимается, я видел, там и 60-летних били, но все-таки это гораздо сложнее. Ну и на статью они тоже смотрят. Хотя не могу сказать, что это имеет какое-то очень большое значение. Но как фактор, работающий, в данном случае, на меня, он имел значение. Я не скрывал, что я никого не бил никого из полицейских, что били меня, но статья есть статья.
– Сейчас вы на свободе в Москве. Какие у вас планы? Связываете ли вы свою дальнейшую жизнь с Россией? Нет ли мысли уехать куда-то?
– По большому счету я понимаю, что в такой стране жить не рекомендуется. Если у человека есть возможность, желание, в его же интересах уехать. Но я изначально как-то чувствую себя русским человеком. Я боюсь, что я в любой другой стране буду чувствовать себя, если не гастарбайтером, то иммигрантом, чужим. Я не могу себе представить, что я живу в другом месте. Я считаю, что вполне можно уезжать и даже нужно кому-то, но сам я, боюсь, что на это не способен, – заключает Сергей Кривов.
Сергей Кривов стал 12 фигурантом "Болотного дела", кто уже вышел на свободу. Всего к ответственности были привлечены 35 человек. 13 из них были амнистированы. Под следствием и в колониях сейчас находятся 8 человек.
Новости и события в Беларуси и мире.
Пресс-центр [email protected]