Виктор Шендерович: Карикатура на главу государства - признак свободной страны

Российский писатель рассказал, какие шутки про Путина допустимы в современной России и почему в стране стал популярен жанр антиутопий.

Виктор Шендерович - российский писатель-сатирик и журналист, получивший широкую известность как сценарист сатирической программы «Куклы», до 2002 года выходившей на телеканале НТВ. Сегодня Шендерович - постоянный участник программы «Особое мнение» на радиостанции «Эхо Москвы». В 2016 году вышла его книга «Мой друг Али потомок Магомета» - об иракце, который в детстве попал в Советский Союз и был разочарован коммунистической идеей.

- Виктор, что из себя представляет современный рынок сатиры в России?

- Настоящая сатира в сегодняшней России ушла в подземные реки, как это всегда происходит в авторитарные и тоталитарные времена. Сатира существовала и при Сталине, и при Гитлере - просто это была сатира с риском для жизни. Она не могла появляться ни в газетах, ни на радио. Она могла существовать лишь в виде анекдотов, листовок, сегодня - в виде шуток в интернете. Мы не в Северной Корее, поэтому за шутки здесь не сажают, но никакой возможности «выйти на рынок», то есть оказаться на телевидении, на радио, конечно, нет.

Публичная сатира, жесткая карикатура на главу государства в прайм-тайм на телевидении или на первой полосе газет - это признак свободной страны. В 1988 году в газете «Московские новости» появилась карикатура на Горбачева. Это была первая карикатура на главу российского государства за более чем 60 лет. А вот в 2001 году карикатура, пародия, жесткая шутка про главу государства стала невозможна. Это говорит о том, что времена изменились. С тех пор мы имеем дело лишь с симуляцией сатиры, - рассказал Виктор Шендерович в интервью Жанне Немцовой.

- Что такое политическая сатира сегодня?

- Это жесткие политические шутки про Обаму, Меркель и Украину. Что касается Путина: я помню шутки Максима Галкина про бабочки и опоздания президента, но я не припомню шуток ни про дело Ходорковского, ни про Байкалфинансгруп, ни про панамские офшоры. Вы помните какую-нибудь шутку про панамские офшоры?

- Я помню, что произошло с РБК после того, как на первой полосе они опубликовали материал про панамские офшоры, сопроводив его фотографией Путина.

- Так вот это и есть юмор эпохи Путина. Когда в газете, которая поместила такого рода материал, меняется редакция. Про Лукашенко - на здоровье, про Медведева - сколько угодно. Медведев, кстати, для того и рожден на белый свет, чтобы служить этой грушей. Депутаты - сколько угодно. Вообще про коррупцию - сколько угодно. Но есть красная линия, высокое напряжение, бьющее смертельным током. Она называется Путин.

- Вы участвуете во многих акциях, на которых собирают деньги для политзаключенных. Что вас заставляет быть не просто сторонним наблюдателем, а активным участником общественной жизни?

- Наверное, чувство стыда. Я, как гражданин, все мы не смогли добиться того, чтобы в России не было политзаключенных. Разумеется, я чувствую свою ответственность и вину за это. И то немногое, что я могу сделать - выступать, говорить об этом, собирать деньги. Я чувствую, что это моя обязанность.

- По данным «Мемориала», в России насчитывается более 80 политзаключенных (по данным, обнародованным после записи интервью, более 100 - прим.). Если спросить среднего россиянина, кто эти люди, возможно, он назовет два, максимум десять имен. За решеткой по политическим мотивам оказались, в основном, малоизвестные люди. Кто они?

- Это - одна из примет авторитарного режима: нет сатиры, но есть политзаключенные. И куда бы вы не ткнули - в Узбекистан, в Северную Корею, в Кубу, в Зимбабве, в путинскую Россию, в гитлеровскую Германию - там нет сатиры и есть политзаключенные. Проблема со свободой слова и бесконтрольное злоупотребление властью приводит к тому, что политический противник становится врагом, с которым можно сделать все, что угодно.

Сами политзаключенные меняются. Был политзаключенный Владимир Гусинский, потом Михаил Ходорковский, были эти наши храмовые плясуньи. Сегодня это - Олег Сенцов и другие украинские политзаключенные. Меняется направление главного удара у авторитарного режима - меняется лицо политзаключенного. Не меняется только принцип, согласно которому любой враг, любой человек, которого администрация или глава этой администрации и лично Путин считает своим врагом, может быть посажен. Собственно, ничего больше не требуется. Достаточно того, что он враг Путина. Дальше отыскивается «подходящая» статья.

- Виктор, в современной русской литературе очень популярен жанр антиутопии. Это очень мрачные книги, взгляд их авторов на текущие реалии - крайне пессимистичный. Почему никто из писателей или общественных деятелей не создаст привлекательного образа будущего для русского народа?

- Антиутопия - это предупреждение, ее главный успех - это то, что она не сбылась. По-настоящему ошеломляющий успех Оруэлла заключается в том, что 1984 года в том виде, в котором он его описал, не случилось. В Англии в 1984 году вздохнули с облегчением, там даже это праздновали - такова сила была этого текста, такой ужас он на всех нагнал.

К сожалению то, о чем пишет Владимир Сорокин, все время сбывается. И это наша вина. Он предупредил, он сделал все что мог, он крикнул: «Смотрите, смотрите, вот, что впереди!» То же самое - Владимир Войнович и его отец Звездоний. Мы смеялись, это казалось какой-то жесткой невероятной шуткой, гиперболой. Какая там гипербола, отец Звездоний руководит РПЦ в полный рост!

- Вопрос несколько в другом: почему нет гуманистической утопии для России?

- Моя утопическая вера в русский народ заключается в том, что он откажется от своей «богоизбранности» и согласится с тем, что законы исторического развития и законы мира распространяются и на территорию России. Чтобы однажды мы встали без империи в голове, без третьего Рима, с твердым намерением вымыть руки перед едой, сделать дороги и спустить воду в унитазе. Чтобы в разы увеличилось количество людей, которое научатся это делать и перестанут галлюцинировать о российском мессианстве. Что бы что-нибудь сделалось с мозгами такое, чтобы люди перестали жить по правилам утопий. Боюсь, однако, что эту утопию мне не увидеть.