Как отец Максима Богдановича покорял Минск

Отец гениального белорусского поэта родился в деревне Холопеничи под Крупками в 1862 году и «закрепился» в Минске не сразу.

Адольф Богданович, папа гениального белорусского поэта, родился в деревне Холопеничи под Крупками в 1862 году. Его отец работал поваром у минского епископа, и маленький Адолік, вместе с семьей, дважды перебирался в Минск: первый раз на время, второй раз – насовсем, пишет citydog.by.

Перед поступлением в семинарию Адольф изменил имя на более православное и стал Адамом. Книга воспоминаний Богдановича «Я всю жизнь стремился к свету» опубликована в 2012 году в издательстве «Літаратура і мастацтва».

Как жили на Зыбицкой

«Мать благополучно возвратилась из Минска, прогостив в городе 2 недели. Сколько было рассказов! Много насмотрелась она на разные чудеса: «брукаваныя» улицы (мощенные камнем), «трантавары» (тротуары), фонари на улицах, каменицы, архиерейский дворец, губернаторский дом, церкви, костелы, нижний, верхний и рыбный рынки, торги на Троецкой гарэ, Злота Гурка, сады и бульвары, река, протекающая чрез весь город...

В результате поездки было решено, что мы всей семьей переселимся в Минск. Я был вне себя от восторга: так хотелось видеть все эти чудеса. Особенно архиерея, который в моем воображении рисовался чем-то сверхъестественным. А так как мой отец его кормит (старший повар!), то и он в моих глазах возносился на недосягаемую высоту.

Наняли мы две подводы, нагрузили сундуками и постелями, и сами кое-как примостились. Впереди мать с Павлинкой на руках и возчиком, а сзади я с Магдаленкой и Юзиком, который правил лошадью. Это было весной 1870-га или 1871 года.

На третий день пути к полудню вынырнул Минск. Развернувшаяся панорама города, вздымающегося на холмах, с каменицами под красными и зелеными крышами, в зелени садов, – панорама долгожданная, показалась столь очаровательной, что я и Магдаленка пришли в столь неистовый восторг, что кричали во все горло и плясали от радости в телеге.

Напрасно мать грозилась с передней телеги – мы были вне себя и не могли удержаться. Новые неизведанные впечатления всецело овладели мной и привели к состоянию, близкому к неистовству. Между прочим, Минск в то время был город маленький – всего 28 тысяч жителей. Мне все представлялось восхитительным, чарующим и грандиозным в размерах.

Отец проводил нас на квартиру в маленьком домике в две комнаты с кухонькой на углу Зыбицкой и Юрьевской улиц. Это было недалеко от архиерейского дома, в 2-3-х минутах ходьбы. Но отцу показалось и это долгим, и вскоре он снял квартиру еще поближе, в Архиерейском переулке, что между Захарьевской и Юрьевской улицами (семья поселилась где-то в районе Дворца профсоюзов. – ред.).

Я делал городские разведки слишком осторожно и постепенно и далеко не заходил. А Юзик сразу попал впросак. Хоронили какого-то полковника с большим парадом и помпой, разумеется, с музыкой и проч. Он ввязался в процессию и дошел до Сторожевки, в надежде, что провожающие будут возвращаться тем же путем. Но все разошлись в разные стороны, и наш Юзик заблудился, и только на другой день его мы нашли чрез полицию, куда сделали заявление.

Это, впрочем, был последний день его свободы и праздной городской жизни. Отец отдал его в выучку к хорошему сапожнику, как водится, на 5 лет. И как водится – его сразу же запрягли в домашние работы, из которых было самой тяжелой ношение воды из Свислочи на Губернаторскую улицу, где была сапожная мастерская, т.е. на расстоянии чуть ли не в полгорода.

Так было во всех мастерских – это дело младших учеников. Водопровода в то время еще не было, и все снабжались водой из Свислочи: богатым возили водовозы, а беднота таскала воду на плечах.

Юзику, ленивому от природы, эта запряжка очень не понравилась. С неделю он еще выдержал, а затем каждый день, идя за водой, заходил к нам и со слезами просил отправить его домой. Мать убеждала его потерпеть, что потом легче будет, когда он сядет за верстак. Но эта перспектива ему не улыбалась: сидеть сиднем 14 часов в сутки.

Отец долго не соглашался выручить моего приятеля из неволи. В конце концов мать упросила его. Юзику купили место в балаголе, до Борисова, а там он должен был идти пешком. Я простился со своим другом детства на Комаровке, у Золотой Горки – пункта, откуда отправлялись балаголы, длинные крытые повозки, в которых помещались человек 10-15 с пожитками.

Первый поезд Минск — Борисов: Кричали, крестились и молились

В том же году (по-видимому, 1871) в Минске и в губернии свирепствовала ужасающая холера: в городе человек 50-70-100 умирало ежедневно. Скверное санитарное состояние города, особенно в скученных местах, где ютилась еврейская беднота, как Нижний и Рыбный рынки, Зыбяцкая улица и т.п., отсутствие водопровода и незнание личных предохранительных мер, являлись благоприятными условиями для развития заразы. Все всего боялись, кроме того, чего всего больше надо бояться – питья сырой воды из зараженной нечистотами Свислочи и колодцев.

Как обычно в таких случаях, ходило много чудовищных рассказов об отравлении колодцев, о том, что доктора напускают болезнь, и о том, что в военном лазарете хоронят живых вместе с мертвыми. Нашей семьи эта болезнь не коснулась.

Но вскоре совершенно неожиданно разразилась катастрофа с увольнением отца. В скорое приискание нового места мать не верила и потому настаивала на возврате домой. Мы стали поспешно собираться в дорогу.

Так как чугунка уже пошла, то решили ехать до Борисова по железной дороге, а там можно найти попутные подводы.

Посадка носила трагикомический характер: бабушка как увидела подходящий к станции поезд, растянувшийся длинной извивающейся лентой с паровозом во главе, дышущий огнем и дымом с пронзительным свистом, стала креститься и кричать: «Змей, змей! Божа мой, – гэта змей!» и отказывалась ехать на этом сказочном существе, которое фигурировало в ее сказках под именем Змея Горыновича. Нужно было ее убеждать и принуждать сесть в вагон. Мы хотя еще и не езжали в новой выдумке изобретательного ума, но уже были достаточно осведомлены, что это не так опасно для умеющих.

Живо сели в вагон и бабушку водворили. Крестилась она, бедная, особенно когда двинулся поезд. Не одна бабушка крестилась и боялась «наглой» смерти без покаяния: крестились и молились многие. Только я с Магдаленкой были беззаботны насчет своей участи и не отходили от окна, созерцая невиданные и чудесные явления. Бабушка вскоре тоже успокоилась и даже стала похвалять удобства нового передвижения: сидишь себе, как в доме, железная печка пылает – тепло!

Плохие кабаки, жизнь у кондитера

Весной 1876 года мы всей семьей переехали снова в Минск. В это время мне было 14 лет. Мы сняли квартиру в одну комнату в подвале по Подгорной улице, против женской гимназии (теперь здание по Маркса, 29 рядом с филфаком. – ред.), а рядом с нами был кабак довольно низкого разбора.

Отец в этот приезд почти не имел длительной службы: она просто ему не давалась, и он даже решил избегать ее, чтобы не быть зависимым. Большею частию он промышлял тем, что готовил – от случая к случаю – на свадьбах, именинах, прочих вечерах для людей среднего достатка, которые своей кухни не держали, а в известных случаях хотели блеснуть богатым столом.

В среднем мы жили достаточно бедно, тем более что отец, соблюдая свой зарок не пить водки, не зарекался пить вино, мед и пиво. Часто меня отец брал с собой в винные погребки пить изюмное вино и мед. Мне нравились эти вкусные и возбуждающие напитки.

Отец допьяна не напивался, но под хмельком бывал. Но он не был буен во хмелю, напротив, бывал добрее вдвое, если не всецело. При этом впадал в наставительное, морализующее настроение, постоянным объектом или, правильнее, жертвой которого становился я. Так мы благополучно вошли из педагогического периода розог в период добрых и умилительных «прыкладаў».

Одним из мотивов нового переезда в Минск была забота о том, чтобы пристроить меня в какую-нибудь ремесленную выучку.

– Только не в повара, – говорил отец, – и не в лакеи.

Как ту, так и другую службу он всей душой ненавидел, ибо они сопряжены с необходимостью кому-то угождать, подчиняясь капризам.

Долго взвешивали разные шансы и возможности отец с матерью, и по всестороннем обсуждении (я имел совещательный голос, как невеста при выборе жениха) были выделены два на выбор: кондитерское дело или выучка железнодорожной технике. Выбор был предоставлен мне. С одной стороны – смрад, дым и копоть, пыль, зной и холод, а с другой – теплое помещение и самые вкусные вещи. Я выбрал кондитерское дело.

В то время лучшая кондитерская принадлежала немцу Тирману на Тюремной улице. Отец пошел к нему и законтрактовал меня в выучку на 5 лет.

Надо отдать справедливость Тирману и его жене, они были ко мне очень внимательны и смотрели на меня как на воспитанника. Прежде всего, они хотели изолировать меня от вульгаризирующего влияния прислуги. И поэтому требовали, чтобы я с ними за одним столом ел и пил. А это меня стесняло, и я чувствовал себя в свой среде более на кухне – с кухарками, кавярками, горничными и сторожами.

Тут было свободно, весело, а я был смешлив и хохотал до упаду. Мне мадам делала замечания, но я упорно избегал немецки чистой и натянутой обстановки и упорно стремился в кухню. Она жаловалась отцу, но это не помогало.

Не знаю, чем бы это кончилось, но немец-мастер из Гамбурга положил конец этой борьбе демократических вкусов и повадок с буржуазными. Он меня избил и притом избил зверски, как меня никто и никогда не бил. Я был оглушен ударом и свалился с ног. Я тотчас же ушел домой. Отец немедленно отправился туда, чтобы избить немца, но он заперся в своей комнате. Я был взят от Тирмана, где пробыл только две недели.

Железнодоржные мастерские и сифилис

Тогда ухватились за обучение в мастерских при депо Либаво-Роменской железной дороги. В 4-5 часов утра вставать, чтобы к третьему гудку попасть в депо и повесить свой номер в проволочной витрине под надзором конторщика, который с заспанными глазами, в пальто сверх рубашки и кальсон, в туфлях на босу ногу, только что вставший с постели, ждал 10 минут, пока все повесят номера, делали отметки об отсутствующих и запирал витрину на ключ.

Мастерская радушно объединила представителей разных племен. Преобладали великоруссы – туляки и москвичи, были белорусы, поляки, немцы, латыши и один еврей по имени или по фамилии Бирка. Он работал и по субботам (значит, был свободомыслящим), и в субботу иногда приходила его жена, в атласном платье, – стало быть, соблюдала «шабэс».

Я употреблялся исключительно для простых и грязных работ, тогда как все другие ученики либо были приставлены к станкам, либо были подручными у мастеров.  Это зависело, как я узнал, оттого, сделаны или нет «сприски», то есть угощения мастеров. Если «сприски» совершены как следует, в соседнем кабачке, вам монтер назначал определенное дело, и тогда вам назначали жалованье (40-50 коп. в день). «Сприски» были обязательны и для увеличения жалованья. Я «сприсок» сделать не мог (на это надо было 10-15 рублей) и потому работал без платы.

Всего я пробыл в мастерских 7 месяцев. Вышел из них по требованию отца: ходи, обувь рви, платье гнои, хлеб свой ешь, 12 часов с перерывом на обед работай – и ничего не платят. Я ушел без сожаления. Нравы рабочих мне пришлись не по душе. Разговоры были грубыми и циничными.

Я знал, что многие отправлялись толпой на «Новое строение», где продавалась любовь по таксам 50 коп. и 1 руб. Деревня этой любви боялась как огня: там «францами» заражаются. В белорусской деревне сифилиса смертельно боялись: ни в Холопеничах, ни в окрестных деревнях сифилиса не было. А среди рабочих и даже учеников он водился, и я здесь ознакомился с терминологией разных видов венерических болезней.

Я решил учиться у частного мастера. Мы отправились к слесарю Минкевичу, имевшему дом и мастерскую на берегу Свислочи, у Полицейского моста (мост по улице Янки Купалы. – ред.). Пять лет выучки и все содержание от мастера – чего лучше? Я пробыл в этой мастерской 6 или 7 месяцев, мастерская вскоре стала ликвидироваться.

Каково это, работать в лучшей кондитерской Минска

Отец был в Бобруйске поваром в клубе, и я уехал в Бобруйск, где он имел в виду меня пристроить. Мой батюшка определил меня стоять за буфетом в том же клубе, в котором работал сам. Я два дня мучительно простоял за буфетом: уж лучше молотом бить. На второй день, к счастью, плац-майор Чачин положил конец этой нелепой фантазии моего отца. Сделал он это очень просто, сказав:

– Подать сюда глинтвейну и один гоголь-моголь!

Всего сразу не узнаешь: всеобщую историю по Веберу я знал хорошо, а этих штук не знал. В недоумении я побежал к буфетчику, чтобы он вывел из затруднения. Но его не было. Чувствую – нависла глинтвейновая катастрофа. Я решил выйти из трудного положения простым путем. Я заявил:

– Извините, нет в буфете этого самого... как его...

Но плац-майор Чачин, пользовавшийся особым вниманием моей миловидной предшественницы, так пленительно смеявшейся, сверкая зубками, белыми, как чеснок, закричал:

– Дурак! Ступай вон из-за буфета!

Я не замедлил очистить место. Но мой батюшка, как известно, в горячей воде купан. Он весь в белом – с головы до ног – из кухни выскочил в буфетную, взбешенный, с криком, не принятым в публичных местах, а тем более в клубе:

– Что это, то же самое, вы издеваетесь над мальчиком! Вы, то же самое, хотите, чтобы за буфетом стояла эта потаскушка (он выразился несколько сильнее, но в том же смысле)!

Результат этой истории висел на кончике языка: в тот же вечер отец и сын были отпущены на все четыре стороны. На следующий день место у буфета было занято той же барышней, которая умела приготовлять гоголь-моголь.

Мы пока пошли в погребок пить мед и изюмное вино – на равных правах, без последующих «уроков благочестия», от которых я незаметно эмансипировался.

По приезде в Минск мы вновь обсуждали с отцом как мне быть. Я знал, что в Несвиже и Молодечне есть учительские семинарии, куда принимают крестьян, но мне еще не было полных 16 лет, и отец был против этого. Он повторял ходячее в крестьянстве мнение, что ученые в Бога не веруют и родителей не почитают. И приводил еще тот довод, что слишком много развелось ученых и девать их некуда.

– Кинь палку в собаку: промахнешься – попадешь в ученого!

Мы вновь остановились на кондитерском деле. Лучшей считалась кондитерская Роберта Шенинга на Петропавловской улице (современная Энгельса. – ред.). Чего только здесь ни делалось, каких веществ и приемов ни употреблялось! Мы взбивали 200, 300 белков и более за раз. А растирание миндаля в каменной ступе или шоколада в котле? Когда таких масс требовалось много, как перед Рождеством и Пасхой, то все была чистая каторга. В предпраздничные дни, пред именинами Веры, Надежды, Любви и Софии (давали они о себе знать!) спали мы три-четыре часа.

Обычно мы, ученики, вставали в 6-7 часов утра: к 9 должны были быть готовы румяные булочки, крендели и плюшки к чаю; а кончали работу к 10 вечера, заготовив на завтра дрожжевое тесто и «помаду» для конфет.

Мы, ученики, работали 15-16 часов с короткими перерывами для еды. Спали мы в так называемых «шлебанах» – выдвижных ящиках столов. Я забирался спать в теплушку над пекарной печью. Там обыкновенно подходило тесто, а ночью полки были свободны. Чтобы почитать часок, два, три, смотря по занимательности и степени изнеможения, я забирался туда с лампой, ложился на голой доске с подушкой и лампой и читал, никем не видимый.

Ушел я от Шенинга тайком, ночью, предупредив только двух товарищей. Один из них помог мне нести на Московский поезд мои вещички, из которых самым тяжелым грузом были книги.

Материнскую подушонку я загодя продал на Нижнем рынке за рубль. Я не мог уйти открыто, ибо хозяин меня бы удержал при помощи полиции: это был горячий сезон заготовки варений, когда рабочие руки очень нужны. Я вышел пусть не на широкую, но на настоящую свою дорогу, которая вела туда, куда я сам идти хотел».