Дядя Вася и ленд-лиз

Союзники, в основном американцы, поставили CCCР 409 тысяч первоклассных автомобилей.

Анечка как американский подарок

Дядя Вася Цыганков, театральный шофер, во время войны и после нее водил самые разные машины, марки которых я перечисляю без порядка: сначала отечественные полуторка и ЗиС‑5, а с сорок второго — только американские: «Виллис», «Шевроле» (грузовой) с двумя осями ведущими, «Студебеккер» с тремя ведущими осями (лучший грузовик войны), МАК, «Бедфорд», «Додж три четверти», «Форд‑8» (он еще поразительно выл на третьей, не соврать бы, передаче).

В основном на грузовиках ездил дядя Вася Цыганков.

Жил он один, но иногда из соседней комнаты в коммуналке к нему переезжала лифтерша Анечка — женщина смешливая, приятного, как я теперь понимаю, абриса, тихая, но не безответная, одного какого-то неопределенного возраста. Дети во дворе говорили ей «тетя Аня», а когда подрастали, звали ее уже, как младшую, «Анечка». Она забирала из ящика наши газеты, когда родители уезжали в гастрольные поездки, в которых мама обычно сопровождала отца после ранения, потому что он не мог надеть носок на левую негнущуюся ногу. У Анечки на стене висели немецкие еще картинки, изображавшие радостных блондинок с улыбками домашних девушек, только что вставших на замечательный путь разврата. Анечка пережила оккупацию сначала в родном Дымере, где ее оставил ушедший воевать Коля, как оказалось впоследствии, без вести пропавший сначала в немецких лагерях для военнопленных, а потом и в наших.

Мои дворовые друзья Алик Латинский, Валя Караваев и Боря Ратимов с листом рессоры от «Студебеккера», рядом с окном дяди Васи Цыганкова (которое еле видно на снимке).

С дядей Васей они пели красиво «Распрягайте, хлопцы, коней…» и, выпив купленную в гастрономе на углу Крещатика и Ленина бутылку водки за 21 р. 20 коп. (вино Цыганков не пил), слушали на патефоне пластинку Утесова «Барон фон дер пшик», иногда до двадцати раз кряду. В месте, где барон «попал на русский штык», пластинку заедало, и, если они были заняты, патефон повторял ее минут пять, пока не кончался завод.

В другое время дядя Вася сдвигал иголку неотмываемым от моторного масла пальцем, и она, перескочив бороздку, оказывалась на словах «…ык бить баронов не отвык…». Каждое утро, начиная с апреля, если весна была теплой, он распахивал окно первого (прямо под нашим) этажа в сад — так назывался двор, где росли каштаны, и дружно, как если бы с кем-то вдвоем или втроем, — пел на мотивчик из фильма «Первая перчатка»: «Если хочешь быть здоров, похмеляйся, похмеляйся, как встал!»

Дверь дядя Вася на ключ не запирал. Он прижимал ее в восемь раз сложенным клочком бумаги, чтобы не открывалась от сквозняков, и шел в театральный гараж двора № 17 по параллельной Крещатику Пушкинской улице. Иногда навстречу ему в темном коридоре из кухни, где умывались у чугунной эмалированной раковины, выпархивали маленькие дочери заместителя директора по хозяйственной части Левченко, Оксана и Лена. Они были совершенно не похожи друг на друга, но, поскольку девочки были близнецами, дядя Вася их путал. По коммунальной привычке, в тусклом свете коридора увидев взрослого, они прижимались к стене, но увидев, что это дядя Вася, смело выскакивали навстречу.

Цыганков, подхватив их под мышки, нес до двери. Они вырывались, смеялись и убегали.

Картинки из жизни дяди Васи Цыганкова мне незачем придумывать. Его окна всегда были открыты и задернуты плащ-палаткой, которая исполняла роль шторы, только когда приходила Анечка. И то не сразу. Иногда он через окно выходил во двор и наблюдал за нашим убогим дворовым футболом, оценивая его так же, как это бывало, когда он нас брал на стадион «Динамо» посмотреть на Пеку Дементьева и его финты у углового столба, на Семичастного, Бескова, Боброва.

— Игра была равна, — говорил он нам назидательно. — Играли два говна.

Дядя Вася редко менял точно найденные формулировки.

Я помню, как, выходя из двора на улицу, он встретил народного артиста Украины Лаврова, склонного к строгой оценке людей и обстоятельств, однако ироничного и доброго, во всяком случае, ко мне. В эвакуации в Грозном Лавров заказал театральной столярке маленький автомат ППШ и подарил его мне на день рождения. Отец лежал в госпитале, а мы с Юрием Сергеевичем гуляли вдоль Сунжи, и я видел, как по городу крытые и открытые машины везли куда-то мужиков, женщин, детей — всех. Значит, я помню 23 февраля 1944 года — день депортации чеченцев.

Дядя Вася легко узнал народного артиста Лаврова, несмотря на то что его только что постриг модный парикмахер «с Западной Украины» Леня, творивший в маленьком на два кресла «салоне»

гостиницы «Первомайская» на Ленина.

— Ты, Вася, сделал бы пару левых ходок, — строго сказал Лавров, — и купил себе новые штаны, а то у тебя из мебели дома одни галифе.

— Выходной для того, чтобы человек тратил, а не зарабатывал. Желаете разделить философию, Юрий Сергеевич?

— Нет, Вася, может, позже.

«Разделять философию» дядя Вася любил в «Петушке», небольшом распивочном павильончике, расположенном справа от колоннады помпезного входа на стадион «Динамо».

Я помню этот стадион почти столько же времени, сколько себя. Он сохранился и в немногих, уцелевших во время войны семейных фотографиях, которые мама второпях бросила в чемодан, судорожно собираясь в эвакуацию, как тогда многие думали, ненедолго.

Что ж до обстановки Цыганкова, то я, иногда без спроса посещая пахнущую холодными окурками комнату дяди Васи, чтоб достать кирзовый мяч, который влетал в окно, могу засвидетельствовать, что галифе в качестве мебели там как раз не было. Но было то, что заставляло нас иногда специально пулять мяч в открытое окно в отсутствие хозяина. Кроме дивана, обитого вечно холодным потрескавшимся дерматином, круглого стола, крытого липкой клеенкой, и довоенного буфета боженковской фабрики, там стоял настоящий, пришедший по ленд-лизу американский темно-зеленый армейский двухцилиндровый «Харлей- Дэвидсон». Дядя Вася вкатил его, полуразобранного, по доскам, собрал «как лялечку» (игрушечку — укр.) и больше никогда не выкатывал. Хотел, чтоб дома.

Про других женщин не скажу, но Анечка любила садиться в широкое кожаное седло и поворачивать руль, пригибаясь к нему полной довольно грудью, как бы для скорости. Вася понимал — ей хотелось красивой жизни. Нам тоже хотелось. Хотя бы посмотреть. Но эту жизнь он отгораживал от нас плащ-палаткой.

Потом Анечка исчезла.

Как-то мама легла своей тоже не худой грудью на широкий подоконник и спросила вниз Васю, почему ее не видно.

Вася посмотрел на окно второго этажа и сказал фразу, которую мама не поняла.

Любое цитирование прямой речи по памяти не точно, но смысл был такой:

— Анечку я получил по ленд-лизу, Неонила! Там был договор. Если она не погибла от любви ко мне, а осталась целой, то я должен был ее вернуть. Или расплатиться. Коля пришел из лагерей, и она вернулась с ним в Дымер.

Все честно. Дядя Вася расплатился за свой ленд-лиз одиночеством. Во всяком случае, до самого моего отъезда в Питер.

Чего дядя Вася не знал про ленд-лиз

Фронтовой шофер, проездивший всю войну на американских машинах в американской кожаной куртке, Цыганков про ленд-лиз знал немало. Но много меньше, чем теперь знаем мы.

Союзники, в основном американцы, поставили нам 409 тысяч первоклассных автомобилей. По условиям договора мы должны были заплатить только за те, которые уцелели в войне. Эти и другие цифры стали мне известны благодаря уникальной книге профессора Булата Нигматулина «Великая Отечественная война 1941–1945 гг. Жертвы народов. Битва экономик СССР и Германии». В этой потрясающей воображение объемом информации работе — вся картина войны в цифрах.

Поскольку мы с дядей Васей Цыганковым вспомнили ленд-лиз, разрешите привести несколько эти самые цифры для вашего представления о помощи союзников (в основном США) Советскому Союзу во время войны.

Союзники предоставили нам свыше 18 миллионов тонн машин, станков, металла, вооружения, рельсов, продуктов питания на сумму 11,3 миллиарда долларов, что эквивалентно примерно 140 миллиардам долларов в ценах 2006 года. (Долг был погашен в 2006 году суммой чуть более 700 миллионов долларов.)

Машины и продовольствие я помню хорошо. Отцу как инвалиду второй группы иногда приносили коричневые коробки из провощенного картона с «американскими подарками». Там были тушенка и консервированная ветчина в прямоугольных банках, сухое молоко, яичный порошок, джем, галеты, сахар… Иногда он получал что-нибудь из одежды. (Меховая жилетка с пуговицами, похожими на половинки футбольных мячей, жива до сих пор, как и прозрачные защитные очки, наверное, для токарей, неизвестно зачем попавшие в квартиру раненого актера.) В каждой полученной нами посылке лежал блок сигарет, солдатских Camel без фильтра с медовым, пока не закуришь, запахом. Из серебряной фольги, которой были выстелены пачки, мы делали фиксы, столь модные в послевоенном дворе.

Стиляга Дымов и «Чезета»

Получив премию за рекорд Украины по плаванию и подкопив денег, я стал счастливым обладателем красной «Явы 350», но упал на ней, слава богу никого не повредив, и из суеверия решил продать мотоцикл моему другу Боре Ратимову. А себе купил после выставки, дешево, красавец-мотороллер «Чезета», с белыми боковинами на колесах, запаской за сиденьем, стартером (вы запомните этот стартер, тогда это была большая редкость).

Мой дворовый друг, технический гений Боря привел «Яву» в порядок, и ее тут же украл Васька — сын героя партизанской войны и председателя Верховного совета Украины Сидора Артемовича Ковпака.

Он караулил сановного папу угонщика на Печерске, у здания, где теперь Рада, и, когда Ковпак вышел из машины, наверное «Чайки», крикнул через улицу над головами охраны:

— Ваш Васька — вор! Он украл мою «Яву»!

На следующий день мотоцикл был во дворе рядом с моей «Чезетой», но отношения с президентом Украины были испорчены.

«Чезета» в рассказе о ленд-лизе появилась не случайно. Ее судьба оказалась напрямую связана с помощью союзников.

На ней я тоже упал, попав на масляное пятно на брусчатке нынешней улицы Грушевского. Я скользил на заднице, протирая штаны, а рядом грохотал мотороллер. Только что я был счастливым владельцем единственной в Киеве «Чезеты» со стартером (!), а теперь мне хотелось от неё избавиться.

Покупателем был Юра Дымов, старый стиляга, крупный, усатый человек с выпученными глуповатыми глазами. Он успешно ускользал от модной тогда статьи за тунеядство, сказываясь художником-оформителем витрин к праздникам. Будучи приверженцем соцреалистического минимализма, он накануне 1 мая и 7 ноября обходил продуктовые магазины и велел директорам купить 30 погонных метров кумача и белый гипсовый бюст Ленина. Установив на обтянутый красной материей скульптурный портрет Ильича, он обойными гвоздями (на которые, как и на «сельдь нежирную», к 1 апреля снижали цены) приколачивал кумачовые лучи, исходящие из головы вождя. Идеологически оформление выглядело безупречно и было не дорого.

Дымов полагал, разъезжая на красавице «Чезете», охватить не только центральную часть города, но и Печерск с Подолом, которые обеспечили бы ему более частые посещения ресторана «Динамо», пользовавшегося у обитателей дурной славой. Торгуя «Чезету», он и меня пригласил в этот ресторан. За соседним столом сидели две красавицы — моя соседка Валя Жук (впоследствии жена известного польского кинорежиссера) и другая Валя — Камбала, одноногая проститутка, пользовавшаяся большой популярностью у тайных цеховиков, деятелей культуры и фарцовщиков.

Ввиду интереса снижения цены на мотороллер Дымов желал показать мне свою неотразимость. Он написал на салфетке записку дамам и попросил меня предать ее. Валя Жук, развернув бумажку, прочла: «Приходите к нам за стол. В нас весело и есть что выпить». Взяв у официанта карандаш, она начертала на обратной стороне: «От того не зависит, за каким столом».

Это был урок достоинства, о котором я вспомнил через два дня. Из сберкассы на углу бульвара Шевченко и Красноармейской вышел Юра Дымов, отдал мне деньги за мотороллер, получив взамен ключи и документы. Сделка состоялась.

— Отвези меня домой на Кругло-Университетскую. Я заплачу.

— О чем речь. Входит в стоимость.

Он сел на заднее сиденье. Я повернул ключ стартера (!), и тотчас раздался взрыв в карбюраторе. Черный дым от горящей резины и изоляции поперек охватил чудесную «Чезету». Из ресторана «Днепр» выбежала тетка в переднике с ведром грязной воды, в которой плавали картофельные очистки — лушпайки по-местному. Она залила пожар. Вытерла о передник руки и ушла. Юра Дымов, глядя мимо меня на памятник Ленину, сказал:

— Вот я думаю, а зачем мне нужен мотороллер?

Я молча полез в карман и вернул деньги. «От того не зависит, за каким столом».

С усилием толкая в гору мертвую обгоревшую «Чезету» (на подъеме Дымов помогал), мы приближались к театральному двору.

Дядя Вася Цыганков в лиловой майке, кепке, галифе и сапогах сидел на двух лысых скатах у открытых дверей гараже, где он ремонтировал чей-то «Виллис» неспешно, чтоб не расставаться c любимой машиной. Увидев нашу процессию, он выстрелил окурком папиросы «Пушка» и сказал, не здороваясь:

— Что у немцев, что у чехов проводка слабая. Вот что я тебе поставлю.

Он вошел в гараж и вернулся с проводами невиданной красоты в пестрой оплетке, покрытыми прозрачной пленкой.

— Американские! От «Виллиса». И не продавай ты его.

Ленд-лиз через годы снова вошел в мою жизнь.

Пока дядя Вася Цыганков менял провода, Дымов как зачарованный следил за его руками. Потом он вытащил откуда-то кусок камеры с надписью «Made in USA» и велел идти в будку у ворот к сапожнику Ибрагиму, дяде однорукого Вовы Бека, атамана шайки хулиганов с Терещенковской улицы, чтобы тот склеил диффузор.

— Заводи!

«Чезета» завелась и тихо заурчала. Юра Дымов обобрал прилипшие лушпайки и произнес:

— Но все-таки пожар был и надо сбросить. Хоть немного.

— Ладно, — сказал я, как всегда стараясь поскорее избавиться от неприятных дел.

— А я бы не продавал, — сказал Цыганков. — С такой проводкой.

Когда Дымов ушел, дядя Вася шлепнул меня по затылку и произнес фразу, которую он регулярно произносил, когда ходил с нами на футбол.

— Игра была равна…

Я понял его правильно.

Юрий Рост, «Новая газета»