«Солодуха позволяет себе петь «Виноград» под фанеру»

«Отец» белорусского шоу-бизнеса рассказал, сколько стоит «раскрутить» звезду.

Одно можно сказать точно: Макс Алейников — храбрый воин. Хотя бы потому, что не побоялся в свое время создать девичий коллектив с открытым сексуальным вызовом. Или вложить несколько тысяч в двух мальчиков, которые изначально были обречены на провал в битве с деньгами Дробыша. Сам Макс называет себя папой белорусской эстрады, а мы поговорили с ним про нечестные отношения в белорусском шоу-бизнесе, стоимость раскрутки звезд, успех ЛСП и «ужасного» Егора Крида, пишет onliner.by.

«Соревнование с Дробышем — это просто выброшенные на ветер бабки»

— Как ваши дела?

— Да нормально. Спина побаливает что-то.

— Над чем сейчас работаете?

— Сейчас-то? Песни пишу потихоньку. Пока никаких проектов нет.

— Не видите никого достойного?

— По разным причинам. Скорее по личным. Скажем так… Решиться кого-то продюсировать — это серьезный шаг. Для этого нужно чувствовать внутренние силы.

— А вы их не чувствуете?

— Можно так сказать.

— Последний проект, за который вы брались, — The Em. Что с ними не срослось?

— Думаю, что парни видели себя сольными исполнителями. Они вообще не хотели работать в дуэте. Тем более в таких образах… Но это причина номер два.

— Давайте про причину номер два, потому что образы андрогинных парней в 2015 году казались уже архаичными.

— Просто попались подходящие мальчики, которым это очень подходило. С учетом специфики конкурса и его целевой аудитории история, с моей точки зрения, была правильная.

— В итоге они не прошли по делу?

— В том году у них было на порядок больше шансов, чем у Ivan’a. Это мое мнение. А насколько заслуженно они не прошли, я судить не берусь: обсуждать эту кухню мне абсолютно ни к чему.

— А чего не хватало Ivan’у?

— Мне кажется, что Ivan’у не нравилась его песня. Он был в ней неубедителен — это главная причина.

— Все же ситуация показательная. Приходит большой дядя из Москвы и говорит: «Поедет вот этот парень». И этот парень, которого никто не знает, действительно едет. Так всегда было?

— Так было не всегда: из года в год ситуации бывают разные. Нет клише, что у нас вот так и никак по-другому. Понимаешь, здесь штука простая: у Дробыша было больше возможностей и желания вкладывать живые деньги здесь и сейчас. Скажем так, с московскими продюсерами нам в этом плане тягаться сложно. Я в том году вообще ничего не вкладывал в голосование, потому что понимал, что это совершенно бесперспективный процесс.

«Если бы не было Дробыша, можно было бы потягаться со своими: ни у кого больших денег здесь нет. Была система, при которой все, в принципе, решали эсэмэски, и сразу было понятно, что соревнование с Дробышем — это просто выброшенные на ветер бабки»

— Тогда в чем был смысл участия в отборе?

— Понимаешь, я ведь в том году подошел к вопросу серьезно. Устроил вокальный конкурс, на который уже потратил неплохие деньги.

— О каких суммах речь?

— На весь конкурс с учетом приза и других расходов я убил $7—8 тысяч. Просто чтобы найти этих двух парней. Раз нашел, нужно серьезно готовиться! Одни декорации для номера, чтобы ты понимал, стоили $3,5 тысячи. И так далее… Я делал продукт, за который лично мне не было бы стыдно.

— Это были спонсорские или личные деньги?

— Личные. Просто я такой человек: если уже взялся, не хочется чувствовать себя неловко перед самим собой.

— Парни… С ними не срослось. Но самый ваш известный проект — это группа «Топлесс». Давайте порассуждаем: почему в Беларуси боятся или не хотят спекулировать на теме секса?

— Я же не боялся.

— Да, но кто кроме вас?

— А я один и спекулировал. Другие коллективы к теме секса отношения не имели.

— Почему?

— Да я не знаю. Это же вопрос смелости, наверное. Просто я не вижу в этом ничего из ряда вон — в этом нет повода меня за что-то тюкнуть. Если понимать, собственно, рамки, то проблем нет.

— О рамках… Возьмем, к примеру, клип Алины Гросу «Хочу я баса», в котором благодаря удивительному фонетическому стечению обстоятельств рефрен приобретает некоторую двусмысленность.

— Если помнишь, у «Топлесс» была такая песня «Девушки делают все»: «Девушки делают все, чтобы влюбиться. Девушки делают всем взмахи ресницами».

«Контекст, фонетический — не фонетический, и так понятен. Его можно использовать бесконечно. Но, честно говоря, в последнее время это уже стало неинтересно и особо никому не надо. Сейчас секс выходит из моды»

— Все же какие-то проекты выстреливают. У клипа «Хочу я баса» 2,5 миллиона просмотров на YouTube.

— Просмотры на YouTube — это далеко не всегда показатель. Когда их миллиард, то, конечно, с этим нужно считаться. Ну или хотя бы 10 миллионов. Но пока их полтора-два миллиона, это не так существенно. Технологии все-таки рулят.

— Вернемся к «Топлесс». Тяжело было найти девочек, которые бы согласились показать секс?

— Понимаешь, какая штука… Я вообще не делаю то, что тяжело. Мне не нравится заниматься тяжелой работой. Если нет идеи, которая сразу работает, если обстоятельства не способствуют быстрому и видимому результату, то, наверное, и соваться не стоит. В шоу-бизнесе все должно работать сразу, это такой товар, который должен моментально цеплять. Это важный момент.

Девочек… Ну как сложно… Где их искать? В модельном агентстве? В каком? Тогда крупнейшим была «Тамара». Я пришел к Тамаре и говорю: «Давай сделаем!» Собрали кастинг, кого-то отобрали. Для тех, кого отобрали, устроили прослушивание. Из тех, кого послушали, оставили пять человек. Потом стали репетировать и в результате из пяти получилось трое: я посмотрел на них, пообщался, сфотографировал по-разному и понял, что мне нужны эти трое. Вот и все. Дальше все было просто.

— Работа с девочками наверняка накладывает свой отпечаток.

— Мне тяжело с мальчиками. Они меня все время подставляют, кидают, обманывают. Наверное, дело во мне, если постоянно так происходит. С девочками гораздо проще.

— Но с «Топлесс» вы разошлись не по-доброму.

— Да, со вторым составом разошлись не по-доброму, к сожалению.

— Поясните, в чем был конфликт.

— Ты знаешь, я этот конфликт сейчас ворошить не хочу. Могу только сказать, что в целом, конечно, это моя вина. Я там наделал разных дел, за которые потом пришлось отвечать. Но… было и было.

— Не жалеете, что остались без «Топлесс»?

— Как сказать… Это был именно тот момент, когда надо было либо стрелять дальше, либо заканчивать. Тогда как раз выстрелить дальше и не получилось.

— «Выстрелить дальше» — это Россия?

— Да.

— Поясните механику. Как это «стрелять в Россию» происходит?

— Сценарии бывают совершенно разные. Свой случай я описывать не буду, но скажу, что каждая ситуация уникальная.

— Сколько это стоит?

— От нуля до бесконечности.

— А в вашем случае?

— В моем — ближе к нулю.

— Тогда действительно есть о чем жалеть. Потом был период творческих поисков?

— Потом появился третий состав. Тот конфликт меня очень сильно подкосил, и это был серьезный моральный удар. До конца я от него не отошел до сих пор.

«Не буду врать, третий состав я изначально собрал назло второму. Но не хотелось и бросать то, что было. Сначала вообще ничего не шло, все валилось из рук, но через годик мы как-то раскачались: выпустили пару песен, клипов, и в итоге я продал коллектив»

— Цена вопроса?

— Я не буду рассказывать эти тайны.

— Даже количество нулей?

— Нулей там достаточно, чтобы хватало на жизнь.

«С „Топлесс“ была ситуация, когда у меня чуть группу не „увели“»

— Есть мнение, что работа белорусского шоу-бизнеса (если он все-таки существует) заточена под корпоративы. Так ли это на самом деле?

— Беларусь — страна специфическая. В ней вообще не так-то много работы — я уж не буду в десятый раз объяснять почему. Денег здесь не много, а рядом есть сильно развитый сосед, и все смотрят на него. Соответственно, много хорошего своего здесь быть не может. Вот и получается…

На самом деле, у нас есть исполнители, которые больше заточены под билетные концерты. К примеру, Александр Солодуха. Или те же Тиханович с Поплавской — у них корпоративов было совсем мало. Есть и другие артисты. А есть какие-то конкретные корпоративные варианты. Вернее, были раньше. Сейчас я вообще не вижу смысла делать что-то для корпоративов.

— Сейчас и новых имен практически не появляется. Почему?

— Кавер-бэнды. Пошла мода на старые песни, и вся ниша корпоративов занята ребятами, которые их играют. На корпоративах больше не нужны исполнители со своими песнями. Есть единицы, которые до сих пор имеют заказы. Берут либо Шаркунову и Хлестова, либо кавер-бэнд. Это дань моде. Поэтому и новых имен нет: им здесь работать негде.

— С другой стороны, люди же не пойдут на билетный концерт кавер-бэнда. Где новые артисты, которые собирают площадки?

— На большие концерты ходят люди, которым, скажем так, «за…» Они идут на имена своей молодости. Тот же Леша Хлестов, Саша Немо — они же собирают какие-то концерты? Собирают. Это новое поколение, которое уже вырастило свою аудиторию, пусть она и не такая большая, как у Стинга. За это время никто больше аудиторию не вырастил, потому что у них не было такого количества хитов.

«Реально популярных артистов можно пересчитать по пальцам одной руки. Если кто-то еще и собирает здесь аудиторию (например, группа ЛСП), то это уже просто рэп — это другая культура, другой возраст»

— Это та же поп-музыка.

— Ну какая это поп-музыка?

— Самая настоящая.

— Ну да. Но это поп-музыка для маленьких детей.

— Но поп-музыка — это и есть продукт для молодежи.

— Согласен. Им это нравится. Но таких ярких людей тоже не может быть много на небольшой территории, как показывает практика. Вот мы смотрим вокруг — и нет.

— Есть Корж, например. ЛСП. Вот Бакей недавно собрал на сольном концерте 800 человек.

— Ну вот. Третий появился. Таких артистов адекватное размерам страны количество.

— Все эти люди делают музыку без продюсерской помощи.

— Согласен.

— В чем вообще заключается работа продюсера в Беларуси?

— Все зависит от коллектива — объекта продюсирования. Все как обычно. Я не буду говорить за других, хотя у нас всю жизнь в стране этих продюсеров было двое и один в итоге уехал. В моем случае это была работа музыкального продюсера: я решал, какой будет у артиста репертуар, писал песни, управлял производством и так далее. Вове Кубышкину было сложнее, потому что он не музыкант — у него для этого были специальные люди. Плюс ко всему продюсер — это какая-то креативная работа: нужно придумывать, чем мы будем цеплять людей. Это может быть все что угодно.

«С „Топлесс“ чего мы только не пробовали! Девочки даже журналистами были. В-третьих, это еще и работа менеджера. У меня, конечно, был директор, потому что так правильнее и защищает от конфликтов»

— А они часто случались?

— Конечно. У всех бывают состояния «а я не хочу». Или, например, у человека несколько работ, он хочет уехать в отпуск и говорит: «Ты же мне обещал!» Но говорит в самый неподходящий момент, когда в отпуск никак нельзя. Либо на съемки пришла и не подготовилась… В принципе, от львиной доли таких ситуаций защищает директор: он является буфером между продюсером и коллективом. В общем, это человек номер один, и ругаться с ним точно не стоит. В случае с «Топлесс» была ситуация, когда у меня чуть группу не «увели».

«Сегодня качество — это последнее, о чем нужно думать»

— Вообще, есть ощущение, что белорусская эстрада отстает от мирового контекста лет на двадцать. Почему так происходит?

— Интересная штука, на самом деле. Если говорить конкретно про меня, то я понимаю, что вырос на другой музыке. Мне 42 года, и я не ставлю перед собой цели быть на вершине нового звучания: мне это не очень интересно, потому что я вижу в себе другие сильные стороны. Если нужно модное звучание, я просто могу найти в интернете нужного аранжировщика и попросить его сделать эту работу. Почему этого не происходит с другими? Происходит. Но ты пойми одну штуку: интернет всего не решает. Для того чтобы серьезно заниматься, нужны условия: $15—20 тысяч необходимо вложить только в свое рабочее место. К сожалению, у нас таким людям рынок не позволяет здесь работать. В Беларуси аранжировку можно купить за $100. А если ты берешь такие деньги, то как скоро накопишь на хороший звук? Ты можешь от этого отмахиваться, но на самом деле все упирается в деньги. А еще мотивация! Сейчас появилась куча людей, которые делают что-то, что называется музыкой. Хотя музыкой это сложно назвать, на самом деле. Тем не менее… За счет того, что появились такие возможности и стал сильно популярен рэп, цены на рынке сильно упали. Можно нормальную работу сделать за сотню.

— Так это же прекрасно!

— Ты считаешь?

— Это облегчает задачу. Если раньше платили большие деньги в поисках чего-то стоящего, то сейчас можно найти человека за сотню.

— Но хорошего аранжировщика за такие деньги не найдешь. Просто возникает такая мысль: чем этому платить $500, так лучше я у того куплю за $100. В итоге мотивация делать качественный продукт у того за $100 пропадает — ему важно продать хоть что-нибудь. Возьмем Москву… Любой более-менее уважающий себя исполнитель делает серьезный продакшн, а там это стоит от $3 тысяч за самое простое. А нормальный продакшн стоит $5—7 тысяч. Соответственно, и подход другой.

«Люди понимают, почему нужно сидеть в интернете и искать звук, почему нужно покупать оборудование. И мы сидим и думаем: „Вот могут же гады! А почему мы не можем?“ Да потому что мы бедные колхозники, вот почему»

— Но бедный колхозник тоже может сесть и что-то написать.

— Конечно! Мы же и делаем это.

— Вы же помните историю с песней Trap Queen и номинацией на «Грэмми»?

— А тебе нравится эта песня?

— Это уже другой вопрос. Я говорю о том, что она выстрелила.

— Выстрелить может все что угодно. Сегодня качество — это последнее, о чем нужно думать.

— А вы говорите…

— Тем не менее... Есть разные подходы и целевые аудитории. Если мы говорим о старшем поколении, то эти люди любят, чтобы музыка звучала определенным образом — им этот звук необходим для правильного восприятия. И этот звук стоит денег. А если мы говорим о том, что есть какая-то креативная идея — фонетический ход, например, — то это и становится самым главным. Появляется «фишка», которую просто нужно не испортить. Это другой подход. Но и задача другая. «Хайпануть» — вот как это сейчас называется. И больше ничего не требуется.

— Так сейчас весь мир работает. Производство хита отличается от того, что было двадцать лет назад.

— Да, но ты понимаешь… Наверное, не понимаешь, что тем людям, которым в сознательном возрасте будет нравится эта музыка, сейчас до двадцати лет. Это поколение еще не подросло и юзает такую музыку, как ЛСП. И все. Вот они и их дети будут теми, кто слушает другую музыку. А пока наш уровень — Солодуха и прочие товарищи.

— Давайте тогда разберемся: ЛСП — это талантливо?

— Это талантливо.

— Почему?

— По причине личности исполнителя и автора текстов Олега Савченко. Его тексты — это не дерьмо, они играют. Даже несмотря на обилие мата, они гармоничны. Сам Олег является яркой личностью и плевал на всех — он делает только так, как ему нравится, и считает это единственным правильным решением. Это называется величиной личности. В нем много энергии, и она очень хорошо читается в его произведениях. Вот поэтому все и работает. Связка «хорошие тексты — харизматичное исполнение — модные биты» и дает такой результат. Оставь только модные биты — будет дерьмо.

— В истории ЛСП вы полностью отрицаете фигуру Ромы Англичанина. Но это музыкальная составляющая ЛСП, работа с Коржом и Oxxxymiron’ом, множество талантливых проектов вроде John Doe, «Грязь»…

— Все таки ЛСП — это Олег в большей степени. Хотя Роман, безусловно, тоже был к этому успеху причастен: связка работала. Я согласен, что доля вложений Англичанина в проект тоже велика. Но Олег — личность.

— В Беларуси дефицит ярких личностей?

— Дефицит.

— С чем это связано?

— Это достаточно скользкая тема, если рассуждать о ней честно… Я не хочу этого делать. Проще об этом не говорить.

«Пытаемся ли мы друг друга … [обмануть] при случае? Конечно пытаемся!»

— Насколько честные отношения в белорусском шоу-бизнесе?

— Что ты имеешь в виду под честными отношениями? Понимаешь, честные отношения — это настолько многогранная вещь… Ведь можно сказать, что белорусы - честная нация и поступают честно, и в целом где-то это даже будет правдой. Но если говорить о том, пытаемся ли мы друг друга … [обмануть] при случае, то конечно пытаемся. Так какие это отношения, честные или нечестные?

— Как часто это происходит?

— Я по этому поводу расскажу историю. Зашел на днях в авторское общество: просто захотелось узнать, не обманывают ли меня исполнители хотя бы в том, что я могу проконтролировать. Очень простой пример — Александр Солодуха, которому я написал одну из главных его песен «Там, где зреет виноград». Этот человек регулярно хвастается количеством билетных концертов. Песню я написал, по-моему, в 2008 году, и с тех пор авторских перечислений за «Там, где зреет виноград» было всего 60. Другими словами, Александр Солодуха просто забирает мои деньги. Я собираюсь к нему прийти и спросить об этом: либо давай бабки, либо закончим с «Виноградом» вообще.

«Кроме „Винограда“ я для него еще много чего написал, но я уверен, что эту песню он поет на каждом концерте: глупо не петь одну из лучших своих композиций. Вот простой пример. Я лет десять не интересовался, а потом подумал: „А как там Саша?“ Оказывается, вот так»

— На вас ведь тоже жалуются. Мол, песни продает втихаря от автора слов. И человек об этом узнает, когда песня уже на телевидении звучит.

— Песня, о которой идет речь, ни на каком телевидении не звучала. Она вообще еще не вышла.

— На «Славянском базаре» как минимум.

— Даже интересно.

— Как такие ситуации решаются?

— Решаются очень просто: закрывается денежный вопрос.

— Часто ли в Беларуси договоренности существуют только на словах?

— Девяносто процентов случаев.

— Почему так происходит?

— Потому что в стране нет больших денег.

— Можно поиметь, но по мелочи?

— Понимаешь, тот случай, про который ты говоришь, — не та ситуация, в которой я собрался забрать деньги и их не отдавать.

— То есть это не те деньги, чтобы так поступать?

— Можно и так сказать.

— Почему тогда происходят такие вещи?

— Я думаю, что каждый пример достоин отдельного рассмотрения: разные люди, разные случаи… Лепить из этого кашу, я считаю, неправильно.

«Солодуха позволяет себе петь „Виноград“ под фанеру»

— Давайте о будущем. Мы говорили о том, что новых имен практически не появляется. Это стагнация или небольшой застой?

— Вообще, большой вопрос, что будет с музыкой в этом мире. Если рассуждать серьезно, то сегодня нельзя рассматривать музыку отдельно от контекста развития технологий. Все идет к тому, что каждый человек сможет написать что-то свое, используя мобильный телефон. Это будет совсем другое время, другая музыка.

Обрати внимание: чем дальше мы живем, тем меньше музыки. Если взять, к примеру, 80-е, то начнем с того, что там песни длились 5—6 минут, а могли быть 8 или 9 — никто не жалел времени на музыку, на двухминутные проигрыши. Красота какая-то! С тех пор мы спустились к формату «три минуты», а сегодня и этого слишком много. Сразу «да» или «нет», цепляет — не цепляет.

— Вот вы говорите, что в будущем каждый сможет писать музыку. А не утонем ли мы в тоннах дерьма?

— А мы уже утонули. Эти тонны похоронили все — музыки больше нет. Где она?

— Раньше она была?

— Если говорить только про белорусскую музыку, то это вопрос поколений все-таки. Я, например, вырос на музыке конца 80-х и начала 90-х. Это мое все. Музыка тогда была реально мелодичная, хотя я не слушал «Ласковый май». Я по большому счету являюсь папой современной белорусской эстрады — все это началось с моих песен. Хорошо это или плохо, уже неважно: это история. Этот формат белорусской эстрады, которую так сильно ругают, просуществовал десять лет.

«Впрочем, есть люди, которые говорят, что выросли на этих песнях, подпевают. Их гораздо больше, чем хейтеров. Я пишу мелодичную музыку, в ней больше трех аккордов, проигрыши — мне это интересно, это мое»

Сегодня я тоже пишу, но реже: не для кого. То же можно сказать и про других авторов, которые выросли в то время. Сейчас авторы не появляются, потому что гораздо важнее не музыка. Те люди, которые росли в 90-х, слушали «тумца-тумца» и больше ничего. Понятно, что здесь голова уже зачастую забита шлаком: люди пытаются делать не музыку, а модный бит, какую-то конъюнктуру, а делать реально крутую конъюнктуру с наскока не получается. Выходит, что и музыки нет, и конъюнктуры. Ничего нет.

— А вы бы хотели делать модную конъюнктуру?

— Нет. Это не мое. Я хочу прийти к тому, чтобы писать музыку для фортепиано — это моя сильная сторона.

— Как папа белорусской эстрады поясните: почему ее ненавидит столько людей?

— Но ее столько же людей и любит.

— Давайте о хейтерах.

— Это происходит потому, что в свое время было засилье белорусской эстрады. Люди протестовали не против конкретных песен, а против засилья, из-за которого испорчена вся легенда.

— А против концертного чеса, откровенной «фанеры» они не протестовали?

— Концертный чес был всегда — на Востоке и на Западе миллионы таких примеров. Когда есть засилье и протест, в ход идут все аргументы. А если бы этого протеста не было, на это давно не обращали бы внимания. Посмотри концерт Егора Крида — там же вообще идет фонограмма, а человек просто кричит «ага-ага!» Это что такое? Но ведь никто не говорит, что Егор Крид — это дерьмо. Маленькие люди считают, что это прекрасно. А ты мне сейчас говоришь про какие-то фонограммы... Здесь нет никакой разницы. Егор, наверное, даже хуже, потому что он рот не открывает.

Ты сейчас рассказываешь какие-то истории из прошлого. Сегодня никто под фонограмму не поет. Вот знаешь, у кого они есть? У Саши Солодухи. Он себе это позволяет — тот же «Виноград» поет под «фанеру». Открою тайну, потому что сильно на него зол после авторского общества. «Фанера» — это понятно. Артист иногда устает, а есть песни неудобные для исполнения. И это нормально. Большие западные исполнители тоже так делают, например Бейонсе. Если она так делает, то почему мы не можем? Не все песни, но бывает, что надо отдохнуть.

«Все исполнители, которые способны сегодня давать билетные концерты — Аня Шаркунова, Саша Немо, Леша Хлестов и менее известные, — делают живые выступления, сто процентов. Так о чем мы говорим? О какой „фанере“?»

— Я вам фактически цитирую претензии.

— Это все было. Но проблема не в песнях. Это вопрос политики государства. Сейчас не буду вдаваться в причины введения квоты в 75% белорусских песен на радиостанциях, но раз уж такое решение было принято, его необходимо было обслуживать. Государство ставило перед собой задачу сделать свой закрытый медиарынок и реализовывало ее.

— И успешно провалило.

— Почему провалило? Оно создало какой-то медиарынок. На протяжении вот этих лет у нас был свой закрытый медиарынок — эта задача была реализована и в это вбухали кучу денег. Думаю, речь о сотнях миллионов долларов. Если не больше. Вся эта машина существовала, и людей бесило именно это. А не то, что есть какой-то там… Ведь были и хорошие исполнители.

— Почему вы говорите о существовании этой медиамашины в прошедшем времени?

— Потому что у государства на это больше нет денег. Но это мои предположения. Да и задач таких сегодня не стоит — деньги, думаю, нашлись бы. Когда задача перестала существовать, это похоронило всю раздражающую шелуху — ее не стало за год. 95% всего, что существовало, исчезло моментально.

— И появились кавер-бэнды.

— И появились кавер-бэнды.

— Тяжело существовать в этих условиях?

— В последние пару лет я никого всерьез не продюсировал, а за других говорить не буду. Насколько я знаю, те люди, которые имеют свою аудитории, ее не потеряли. Они существуют, покупают песни. Все идет своим чередом.