Зеркало для Игоря Ивановича

История одного высокопоставленного провокатора.

Процесс по делу высокопоставленного мздоимца, посягнувшего на казенные нефтедоллары, превращается в процесс по делу высокопоставленного провокатора

Бывшему министру Улюкаеву запрещено общаться с прессой, он и не общается. Но иногда кратко и емко отвечает на один-другой из многих вопросов, которыми забрасывают его журналисты, игнорируя окрики конвоиров. Про ситуацию в экономике, например, по мнению обвиняемого, «отличную, но не безнадежную». Насчет корзиночки с яствами, преподнесенной ему вероломным нефтяником в день ареста: «Бойтесь данайцев, приносящих колбайцев», — в таком духе, пародируя Вергилия, откликнулся сидящий под домашним арестом после того, как в зале суда прозвучала расшифровка записи его беседы с Сечиным. А вчера Алексей Валентинович высказался с афористичностью совсем уж беспощадной. Репортеры полюбопытствовали, что он скажет про Игоря Ивановича, который весьма болезненно отреагировал на публикацию скандальной расшифровки, заговорив о «профессиональном кретинизме» прокурорских работников. «Нечего на зеркало пенять, коль рожа крива», — сообщил прессе Улюкаев, указав также источник, откуда позаимствовал цитату, слегка ее осовременив. Гоголь, эпиграф к «Ревизору».

Прозвучало это, прямо скажем, очень к месту. Ибо тень Николая Гоголя, соединившись в призрачных объятьях с тенью Даниила Хармса, парит в эти дни над Замоскворецким районным судом г. Москвы, и в заочном диалоге двух знаменитых чиновников, и в обстоятельствах, сопутствующих процессу, много такого, что хочется освятить именами ушедших классиков. Истинный Гоголь-центр — он здесь, а не в том суде, где мучают режиссера и его сослуживцев, и проявляется это постоянно, едва на сцену выходит Сечин, поражая публику своими речами, или на подмостках говорят про Сечина, или за кулисами обсуждают его выступления. Такой уж это персонаж.

Взять хоть эпизод с корзиночкой, классическую разводку с элементами разглашения гостайны, когда хитроумный Игорь Иванович мастерски, по-ноздревски убалтывал своего гостя, готовя ему сюрприз. То про китайцев с ним беседуя, то про японцев, а то выслушивая с подчеркнутым вниманием, когда обреченный министр вдохновенно пел о самом главном, о своем заветном — о «климате инвестиционной базы», что бы это ни значило. Когда по-маниловски заботился о его здоровье, сетуя, что Алексей Валентинович промозглым осенним днем ходит без курточки. Когда по-советски звал его почаевничать, а потом, гораздо позже, по-чекистски гневался на обвинителя, тупо зачитавшего в зале суда всю эту пьесу.

Пьеса увлекает не только узнаваемостью типажа, соединенной со злободневностью, но и непредсказуемостью. Неясно, что там в Кремле решат.

А еще дней пять назад Игоря Ивановича совсем уж ни за что обидели, как бы уличив в неполном служебном соответствии при проведении спецоперации. Некий анонимный и оттого нагловатый источник, знакомый с обстоятельствами дела, заявил, будто Сечин, вообразите себе, провалил задание, поскольку не произнес ключевых фраз, из которых должно было следовать, что Улюкаев берет деньги. Это кого ж они учить вздумали, щелкоперы проклятые? И что он, по-ихнему, должен был говорить, поднося меченые купюры? Здесь, мол, два лимона, Валентиныч, это взятка, как мы и договаривались. Берешь, да? Точно берешь? Тогда тащи валюту в машину, только не простудись. Хочешь, шарфик подарю?

Бывшему министру Улюкаеву запрещено общаться с прессой, прокуроры играют в какую-то свою игру, сливая главного свидетеля обвинения, анонимный бесстыдник выставляет его на посмешище, и в ходе спектакля он неожиданно выходит на передний план — тот, без которого нет «Роснефти». Процесс по делу высокопоставленного мздоимца, посягнувшего на казенные нефтедоллары, превращается в процесс по делу высокопоставленного провокатора. Невольно разглашающего гостайну, не умеющего правильно подставить клиента, по национальности данайца. И этот сюжет, отталкиваясь от Гоголя и Хармса, уже перерастает классику, повествуя о нравах современных, о путинской России начала ХХI века, и пьеса закручена так лихо, что смотришь не отрываясь. Хотя, конечно, классика бессмертна, и кувшинное рыло героя проглядывает сквозь постмодерн, и про зеркало, на которое неча пенять, сказано, повторюсь, очень точно. Причем говорящее правду стекло до того красноречиво, что можно понять Игоря Ивановича, который последних своих тайн выдавать не хочет и уже чуть ли не приказывает засекретить процесс.

Другой вопрос, пойдут ли ему навстречу в суде, герою безусловно всемогущему, но уже и сильно утомившему публику своими невероятными похождениями и монологами. Имею в виду, разумеется, тот высший суд, где решения принимает арбитр верховный — давний, еще со времен демократических друг и наставник Сечина. Высший судия уже отказал в доверии Улюкаеву, но генерала ФСБ Феоктистова, который сооружал ловушку для министра, тоже вроде уволил на пенсию — за излишнее рвение. Оттого пьеса увлекает не только узнаваемостью типажа, соединенной со злободневностью, но и непредсказуемостью. Неясно, что там в Кремле решат, взвешивая на предельно точных весах заслуги Сечина и заслуги Улюкаева, промахи Сечина, который при вручении корзинки много себе напозволял, и промахи Улюкаева, который взял корзинку.

Закроют процесс от публики и тихо посадят министра? Громко оправдают Алексея Валентиновича — допустим, за недостатком улик, не сажать же Игоря Ивановича за провокаторство и лжесвидетельство, вы что? Или пойманный с наличкой отделается десятилетним условным сроком — нечто подобное у нас уже случалось, чего не снилось ни Гоголю, ни Хармсу, но могло бы пригрезиться Кафке. Между тем суд явно набирает скорость, тормоза не работают, у адвокатов накопились вопросы к человеку, который поломал жизнь их подзащитному, а тот по-прежнему кратко и емко комментирует происходящее. Ждать финала, когда порок будет наказан и публика ринется к гардеробу, навсегда забывая очередной спектакль, похоже, осталось недолго.

Илья Мильштейн, «Сноб»