Предприниматель из Лиды: Кто выходит на акции — национальные герои все пофамильно

Мужественный лидчанин дважды написал на памятнике Ленину «сатана».

28-летний Николай Мекшило из Лиды — протестант, предприниматель и осужденный по белорусским законам. Два месяца в СИЗО и год ограничения свободы по уголовной статье — так оценило белорусское государство его самовыражение.

Николай — парень с высшим образованием и рассудительной манерой разговора, отмечает Радио «Свабода». При первой встрече с ним в Лиде трудно поверить, что Николай из принципа хотел нанести надпись на памятнике Ленину. Поверить в то, что происходило с ним после, намного легче.

«Сидеть будешь, паскуда»

Дело не в памятнике — в гробу я видел этого Ленина. Дело во всей ситуации. Переломным пунктом стало, когда они решили поставить ему очередной памятник в Минске. И в конце марта я взял аэрозольный баллончик с краской и решил переименовать памятник, написал на нем «сатана». Написал — и всё. Дальше мне даже не было интересно. Через неделю-две подошел, смотрю, оперативно они все закрасили. Это я потом уже узнал, что было возбуждено уголовное дело по ч.1 ст. 339 УК РБ.

Я подумал, что, наверное, мало, раз они так отреагировали. Надо повторить. Прошел примерно месяц. Так получилось, что был день рождения этого Ленина. Я дату точно не помню, но помню, что в двадцатых числах. Так просто совпало. Второй раз я уже спонтанно подошел. Это было начало пятого утра. Только я начал рисовать, две-три буквы успел написать, и тут подбегают сзади двое, выкручивают руки, бьют по почкам и тащат на газон. Они меня повалили резким ударом с ног, так схватили, что одежду порвали и пуговицы поотлетали. Еще человека трое-пятеро набежали, стали меня месить ногами без разбора. Куда попало — по голове, по шее, по почкам, по ногам.

Они его стерегли. И, я так понимаю, не только в Лиде. А попробуй поставить 4—6 бугаев охраны к каждому идолу, это же какой расход бюджетных средств. Если у налогоплательщиков спросить, согласны ли они с таким расходованием средств, не думаю, что они скажут, что готовы это оплачивать.

Потом один наступил мне на затылок, чтобы я ничего не видел. Я какое-то время не мог дышать, и они скрутили руки за спиной и стали надевать наручники.

Вы бы слышали, как они триумфовали: премии, повышения, погоны, «ты молодчина». Так и говорили. Я говорю: «Дайте встать, хлопцы, холодно же». А они мне: «Нет, лежи, пан, сидеть будешь, паскуда».

Попал я в Следственный комитет. Там посыпались вопросы, которые меня вводили в ступор: «Почему вы так часто ездите за границу?» «Как вы относитесь к полякам?» «Чем вам Ленин навредил?». Говорят: «Признавай первый эпизод, тогда мы к тебе лояльно и вообще сейчас отпустим». Я говорю: «Ну, да, первый эпизод я, почему нет».

«Из запястий кровь текла от наручников»

У меня спрашивают об условиях, но условий там просто нет. Крысы, мыши, тараканы, блохи, клопы — все есть. Камера — это скорее хранилище для овощей. Первые трое суток я ничего не ел. Было невыносимо холодно. Я там в позе эмбриона постоянно был, две шконки верхние были свободны, и мы с сокамерником укрывались теми никотином пропитанными матрацами.

Там стали мне наносить визиты всякие оперы, приезжал из Гродно сотрудник специального отдела, который спрашивал: «Где репортаж? Где материалы по твоему делу? Кто тебе заплатил? Сколько тебе заплатили?» У меня эти вопросы вызвали смех, поэтому такими же и ответы были. Спрашивали, не организатор ли я какого-нибудь движения. По-моему, в это же время еще где-то в Беларуси такое происходило.

Настроение на первых порах было не очень. Меня перевели в камеру с вич-инфицированным. Естественно, о таком никто не предупреждает. Одного из сокамерников «приняли» просто с вокзала, и что такое душ, он в последний раз видел на том же вокзале по телевизору. Все четверо сокамерников курили. Курили всё, что было под руками. Например, чай. Нет чая — с матраса войлок достают и курят. Нет матраса — берешь домино и начинаешь стругать, и эти опилки можно курить.

В Лиде я пробыл неделю. Через трое суток я уже понял, что меня не отпускают. Из «кормушки» сунули документы — обвинение в совершении преступления.

Потом этапировали в тюрьму в Гродно. Я когда в армии служил, замполит, непонятно с какой целью, устраивал туда экскурсии. Мои товарищи по службе говорили: «Давай, поехали, в наряд не пойдем». А я говорю: «Нет, не поеду, мне в этой тюрьме нечего делать». А тут я в эту тюрьму попал. И так, что сам теперь могу по ней экскурсии водить.

За все время в тюрьмах я побывал в 8 камерах, не считая карантин. На первый взгляд, что такого: взял вещи и перешел. Но я понял, что в обычной жизни никогда бы таких людей не встретил. Только что разных рас не было. А так — разные страны, разные культуры, разные религии, наркоманы, убийцы, бандиты, мошенники. Были и коррупционеры.

Встретил человека, который не умеет читать и писать. Видел язычника, он поклонялся Велесу. Видел религиозного фанатика, который сказал: «Вот этот угол намоленный, сюда мусор не кидать, не ходить, не ступать». С ним этот режим был еще хуже, чем самый строгий тюремный. На меня один рапорт написали за то, что лежал на шконке. После того как в Лиде на морозе побывал, у меня после перевода в Гродно на 8—9 суток организм не выдержал и поднялась температура.

Медика я не добился, они боялись, наверное, что я буду побои снимать. У меня были следы, так как из запястий кровь текла от наручников. Зеркала там не было, но сокамерники говорили, что на спине были видны следы от ног. Побои я не снимал. Мне говорили, чтобы я писал заявление в прокуратуру на действия милиционеров. Сначала у меня была такая мысль, но потом я понял, что это бессмысленно, только время терять.

Я дошел до начальника тюрьмы, писал, что это ваше умышленное бездействие. Однажды уже лег на проверке, они зашли, говорят: «Давайте, поднимайте это тело». А сокамерники: «Нет, он уже не встает». Тогда они сильно засуетились. Пришел врач, сказал, что «есть подорожник и уголь, а других медикаментов нет, и вообще у нас тут не скорая помощь и лежать тебе нельзя». Спасался тогда кипятком, а кто-то из сокамерников дал мне анальгин.

«Нас вывели на улицу, поставили на колени и приковали на цепь»

У нас была угловая камера. Сырая, плесень черная свисала прямо с потолка. Сидишь в этом всем, думаешь, сколько здесь за 200 лет судеб изувечили. Свет сквозь решетку еле проникал, лампочка постоянно горит. Читать не будешь: зрение садится.

В Гродно интересная конструкция шконки. Из уголков сваренный каркас и из металлических полос поперечины. И если ты ложишься на матрас, который за долгие годы телами зеков продавленный, то лежишь на этой шконке, как на гриле. Все в ребра впивается, ни выспаться, ничего.

Когда баландёры разносят еду, то слышно, как им с кормушек кричат: «Чтобы тебе жена всю жизнь так готовила». Не знаю, что может быть проще, чем сварить картошку в супе до готовности, но в тюрьме она на зубах хрустит. Если бы не передачки, то ноги протянул бы.

Письма до меня не доходили, единственное перед судом уже получил. И мои тоже не дошли. У меня связи с внешним миром не было никакой. Я исчез внезапно. Топ-3 версии моего исчезновения от знакомых: 1. Эмигрировал в Америку; 2. Эмигрировал в Европу; 3. Умер. Говорят: мы узнали, что ты в тюрьме, и очень обрадовались, потому что думали, что ты умер.

Этапировали меня несколько раз из Гродно в Лиду и обратно. Этап — это на выживание. Могут 3-4 раза раздеть догола, посмотреть, что ты мог там в каких местах пронести. Унижение, издевательство, хамское отношение. Но у меня уже выработался иммунитет, поэтому я не очень по этому поводу загонялся.

В Лиде на вокзале «столыпинский» вагон остановился в неудобном месте. Нас вывели на улицу, поставили на колени и приковали на цепь. И мы долгое время в такой позе пробыли. А мне хорошо — чистый воздух, родной город, люди вокруг ходят гражданские, интересно. Одна девушка, вижу, в шоковом состоянии от этого всего, на мосту люди остановились, смотрят на нас. Потом мы на коленях гуськом подошли к воронку, а туда упаковывают, как кипы бумаги, чтобы не пошевелиться, и с сиренами привезли в лидскую КПЗ. Там снова — раздевания, проверки.

Я этой системы не понимаю. Или они не доверяют друг другу, хотят рапорты писать друг на друга. Были и хамы, были и нормальные люди, которые понимали, что я прежде всего человек. Но это процентов пять. Некоторые подходили и говорили: «Слушай, парень, ты, конечно, правильно сделал, но мало, надо было по-другому».

Помимо собственно преступления, предъявили иск, мол, надо этот кусок бетона за мои деньги привести в порядок. Смеялись в тюрьме, мол, наконец за твои бабки отгальванируют его, выйдешь, а он уже весь блестящий, радует глаз.

Я не думал, что мне дадут реальный срок. У меня кристально-чистая история, я не привлекался, не судим. Сейчас правозащитники говорят, что здесь остро стоит вопрос квалификации и статьи. Есть отдельная статья, которая предусматривает точно те же действия, что я совершил. Но согласно ей меня нельзя брать под стражу. Судья меня на суде стал опрашивать, принадлежу ли к политическим партиям. И красной нитью шло слово «оппозиция». Я не могу этого понять. Почему автоматически, если у меня есть свое мнение, я сразу оппозиция?

Прокурор потребовал год ограничения свободы без направления в учреждение закрытого типа. Судья удовлетворил. И меня в зале суда отпустили. Два месяца в общей сложности я там провел. Но ощущение было, что полтора года или два. И уже вроде привык к этому всему. Когда выхожу оттуда, то первое ощущение — чистый воздух. Это просто не передать. Еще дождь прошел, я пошел поближе к лесу, думаю: надо в банку набрать и чайной ложкой воздух есть. Это нереально, ты сидишь там, людей не видишь. Это сильно давило.

Я никуда выехать не могу, не могу нормально работать, постоянный контроль. Могут вызвать на «полоскание мозгов», два раза в месяц надо ходить отмечаться.

Я верующий протестантской церкви. Для меня важно быть в контакте с Богом и иметь возможность прийти и поклониться Ему, если можешь. Теперь же я не могу, потому что в выходные мне нельзя из квартиры выходить.

В центре Европы — параша

Не могу понять, почему в 2017 году в Беларуси культивируют эту сомнительную личность. Нам она в виде таких постаментов не нужна. Можно поставить памятник другим достойным белорусам. Я понимал, что их это зацепит, и они будут смотреть на это не в контексте моего отношения к идолу, а к позиции властей. Я так и говорил, что это мое отношение к ситуации в стране. Но сильно не разворачивал свое видение, как это должно быть.

Почему сатана? Я особенно не раздумывал, времени не было. Посчитал, что это краткое, емкое, точное слово. Для меня Ленин — символ. Я не то чтобы антикоммунист, но я вижу в этом проявление действий нынешних властей. Это с коммунизмом не связано. Если ты хочешь что-то новое и при этом популяризировать эту фигуру, то я с этим не согласен.

Я спрашиваю друзей, которые уехали из страны: «И как там тебе?» Ответ: «Ты знаешь, мне на все хватает, я ем, что хочу, одежду покупаю, у меня все есть». И каждый мне говорит — я могу поесть, я могу одеться. Это «чарки и шкварки». Как мало белорусу нужно для счастья. А здесь они не могут поесть и одеться? И это страна в центре Европы?

Я про «центр Европы» упомянул, когда в тюрьме были с санузлом проблемы. Стал возмущаться, а мне там говорят: «Да успокойся ты, два года назад здесь его вообще не было, а была параша». Значит, в стране в центре Европы параша — это нормально.

Что с Лениными делать? То, как их в Украине валили, это символично. Он падает, ломается, то есть, эпоха прошла, люди видят, что всё, конец. Ну, два [Ленина] пусть стоять в музее. А остальные надо убрать, чтобы о них никто не вспоминал и знали только из учебников истории. И чтобы там было написано про красный террор, убийства, человекобойню в Киеве, где на несколько дюймов кровь стояла. Чтобы люди понимали, кому вы памятник поставили и кому вы гвоздики носите в день Октябрьской революции.

Стоило ли так поступать? Это не только ваш вопрос. Некоторые даже сразу на него отвечают, когда со мной разговаривают. Конечно, не стоило это нервов родных и близких, их слез. Ведь самым спокойным в этой ситуации оставался я, и больше всего переживал, чтобы ничего с близкими не случилось.

Но я не думаю, что белорусам просто так скажут: «Вот вам свобода, берите». Должна быть заплачена цена. Если за это надо сидеть в тюрьме, то я посижу. Меня трудно чем-то уже удивить, я, как таракан, выживу в любых условиях. Я в акциях не участвовал. Первый раз что-то сделал и за это получил. Я видел в фильме, кто выходит на акции. Идет девушка молодая, лет 19 на вид. Я не знаю, понимает ли она, чем это может закончиться. И я поймал себя на мысли, что многие не понимают. Те, кто днем вышел и знает, что вечером может домой не вернуться, — я думаю, национальные герои все пофамильно. Они знают, на что они идут.