«За тройки мать била меня головой о стену»

Успешная белоруска рассказала историю своего детства.

Мир несправедлив. Это приходится зарубить себе на носу каждому, кто прожил в нем хотя бы годик-другой. Мужья и жены, увы, имеют полное право изменять или даже уходить. Родные и близкие умирают — и с этим ничего нельзя поделать! Однако немного тепла и нежности еще хранится в этом мироздании. А потому из всех историй несправедливости больше всего поражают те, где сломана самая прочная и важная связь во вселенной — связь между матерью и ребенком, пишет onliner.by.

Ольге (имя изменено) чуть за 30. Тонкая, красивая, с роскошной копной черных волос. Успешный менеджер, счастливая мама троих детей, верная жена. И одновременно до ужаса напуганная маленькая девочка, которая до сих пор живет в мире воспоминаний, полных физической боли, стыда и бессилия. Свою тайну она скрывает даже от собственного мужа. Потому что это очень страшно и стыдно — рассказывать, как тайком переодевалась в школе, чтобы скрыть синяки на теле, боялась возвращаться домой и ненавидела собственную мать. Если вас настиг маньяк или убийца на темной улице, то общество его осудит. А если чудовище — родная мама?

— Мне уже много лет, но боль не отпускает. Не забывается. Можно забыть физические ощущения насилия, но мысли и чувства стереть нельзя. И эти мысли и чувства, увы, порой определяют будущее, то, как мы строим жизнь, отношения с окружающими. Мировосприятие проходит через призму насилия, которому нас подвергли… Даже сейчас, начиная этот разговор, я вспоминаю все, и хочется плакать. В горле стоит ком и вопрос «Почему?». За что? Я была всего лишь ребенком. Неужели я виновата тем, что просто родилась? — девушка задает вопрос, на который нет ответа.

Первые четыре года своей жизни Оля не помнит. Как будто их и не было вовсе. Если поинтересоваться у психологов, что это означает, ответ будет неутешительным: очевидно, события, происходившие до этого возраста, были настолько травматичными для психики, что она отказывается их хранить. Все счастливые дети хорошо помнят свое детство. У несчастных — другая участь.

— Я помню, как в 4 года мать впервые выгнала меня из дома. Я плакала на лестничном пролете, а потом пошла этажом выше, к соседке. Я мечтала, что она заберет меня к себе. Но этого не случилось. За что можно выгнать из дома четырехлетнюю девочку? Уже потом мать объясняла это тем, что я не встала на колени и не просила у нее прощение за плохое поведение. Хотя потом даже просьбы о прощении на коленях не спасали от побоев.

В 5 лет я выдумала себе сказку, что она не моя мама, а злая колдунья, которая похитила меня. А моя настоящая мама меня ищет. Или меня подменили в роддоме. Уже тогда я не понимала, как можно так ненавидеть свое дитя. Я была вечно в чем-то виновата. Не было ни дня, чтобы она меня не била. Если день прошел без побоев, это было странно. Главным упреком было то, что я вся в отца. Он ей испортил жизнь, и я такая же, жизнь ей порчу. Из-за меня она не доучилась. Из-за меня у нее нет хорошей работы. Иногда я представляла, что сбегаю из дома и иду в лесопарк неподалеку. Там был детский дом. Я сяду рядом со входом, выйдет тетя и заберет меня. И я буду там жить. Я завидовала детям-сиротам. Я считала, что лучше быть сиротой, чем жить с «недоматерью», — признается Оля.

В школе девочке приходилось хорошо учиться, ведь за тройки мать била «ремнем по рукам, головой о стену, о стол». Оля ходила в синяках и молчала. И вот тут мы подходим к одному из главных вопросов, который не дает девушке покоя до сих пор: почему взрослые видели, что происходит, знали о насилии — и молчали? Допустим, отца не было рядом, он не знал. Но видела бабушка — и молчала. Она думала, что жизнь в городе, пусть и с жестокой матерью, лучше, чем в маленькой деревне. Видели отчимы, которые сменялись каждый год, как листва на деревьях: дядя Саша, дядя Витя, дядя Коля… И бездействовали.

— Как-то в четвертом классе утром за завтраком мать в ярости укусила меня за щеку, а чтобы я не орала и не плакала, треснула кулаком в глаз. Учительница не поверила, что я якобы упала с лестницы и поэтому у меня фингал под глазом. Наверное, выдуманная история не вязалась с отпечатками зубов на щеке. Тогда я впервые рассказала кому-то о том, что происходит дома. Мать вызвали в школу. После разговора с учительницей она вернулась домой и избила меня. Она кричала: «Чего тебе не хватает?! Что ты меня позоришь?!» После этого я больше никому и никогда не говорила, что происходит дома. Долгих восемь лет. Я поняла, что помочь мне некому.

Практически никто из мужчин матери не пытался меня защитить. Им было плевать. Плевать было и соседям. Они ведь все слышали: ее крики, мой плач. Никто не помог. И в этом весь ужас ситуации: никто не знает, что происходит за закрытыми дверями благополучной с виду семьи. Один раз к нам все-таки приходили из инспекции по делам несовершеннолетних. Посмотрели, что есть ремонт, в холодильнике — еда, а у ребенка — письменный стол. И все.

На уроки физкультуры мне порой приходилось переодеваться отдельно от всех. Либо очень быстро, чтобы никто не видел синяки по всему телу. В гневе мать била, не задумываясь, куда попадет и чем. Ремень, тапок, каблук обуви, вырванный провод от радио, которое подарил отец, — орудием было все, что попадется под руку. Шланг от стиральной машины был излюбленным средством наказания. Я сижу на своей кровати, вжавшись в стену, закрывшись руками, плачу, а она хлещет по моему телу изо всех сил. Пластмассовый наконечник шланга в какой-то момент вылетал от количества и силы ударов, и, пока мать искала его, чтобы вернуть на место, у меня было всего пару секунд, чтобы выдохнуть перед новым витком побоев… Я не понимала порой, за что меня бьют. Обычно и причин-то не было. Оценки хорошие — четверки и пятерки, в доме убрано, посуда вымыта, еда приготовлена. Что я сделала не так? Я любила тишину. Когда дома никого нет. А потом приходила с работы она. И ты не знаешь, какое у нее настроение, что ей не понравится сегодня, будут тебя бить или нет.

В седьмом классе я получила двойку. Классная выписала на листок оценки и приклеила в дневник. Я боялась. Я сорвала листок, пока клей еще не высох. Было незаметно. А потом в дневнике появилась запись «Где листок с оценками?» Мне пришлось сказать о двойке. Я умоляла простить меня на коленях. Она била меня. Потом схватила нож. Я думала, она меня убьет. Она орала, что отрежет мне руки. Гонялась за мной по всей квартире. Схватила за волосы, начала бить рукояткой по голове, а затем отрезала косу ножом. На следующий день в школу я пришла с выбритым затылком и длинными волосами спереди. До этого у меня были косы до пояса. Представьте, как надо мной смеялись в школе.

В девятом классе она так увлеклась бить меня головой о пол, что у меня было сотрясение мозга. В поликлинике я сказала, что поскользнулась и упала. Мне поверили. Через две недели у меня было второе сотрясение. Я опять якобы упала на льду.

В 17 лет, когда остальные девочки ходили на первые свидания и наслаждались молодостью и красотой, Оле пришлось пойти на работу — няней в детский сад. Мать столько раз повторяла ей, что не намерена «тянуть на своем горбу лишних нахлебников», что совершеннолетие девушка встречала в отчаянном настроении. И не напрасно. Спустя два дня после 18-летия Олю выгнали из дома. С тех пор она больше никогда не жила с матерью.

Опыт насилия, тот самый, который предопределяет будущее, — это не просто высокие рассуждения в Олином случае. Ее первый муж стал точно таким же палачом, как и родная мать. Девушка-то думала, что сбежала в «замуж» из родительской тюрьмы. А оказалось, что просто поменяла стены одной тюрьмы на другую.

— Я считала его лучшим человеком на земле и не могла поверить, когда выяснилось, что он стоял на наркотическом учете и имел судимость за грабеж. Неделями муж уходил в запой, а я все верила, что он исправится. Он бил меня. История повторилась, — констатирует Ольга.

Но на этот раз женщине понадобилось меньше двух лет, чтобы решить: нет, так с собой обращаться она больше не позволит! Взяв на руки дочку, в чем была одета, она сбежала в ночь, не взяв ничего из вещей. Лишь бы избавиться от опасности.

Нынешний муж Ольги Никита — порядочный человек. Он никогда не поднимал на жену руку. Кроме того, в семье есть железное правило: никогда, ни при каких обстоятельствах не бить детей.

— Муж не всегда понимает меня: мол, почему я не могу своего сына шлепнуть по попе? А я знаю, как жила и что чувствовала в минуты насилия. Не хочу, чтобы мои дети по отношению ко мне или к отцу испытывали то же самое. Ребенок маленький, он не может дать сдачи. Поэтому бить его нельзя. Ведь моя мать не могла подойти на улице к посторонней женщине и ударить ее по лицу. Почему? Да потому что получила бы сдачи! А ударить беззащитного ребенка — могла. Я объясняю мужу, что сына или дочь можно наказать, лишив мультиков или сладкого, поездки в деревню. Но унижать ребенка ударами, ставить в заведомо беспомощное положение — это табу. Власть взрослого безгранична, и мы не должны эксплуатировать ее.

Вы спрашиваете, что бы я хотела сказать своей матери, если она вдруг прочитает эту статью? Мне нечего ей сказать. Злости уже нет. Осталась обида. Теперь, когда у меня есть свои собственные дети, я тем более не понимаю, как можно было так со мной обращаться. Чем я это заслужила? Но вообще, я бы сказала ей: то, что ты сделала, не останется безнаказанным!

Я надеюсь, что люди, прочитавшие мою историю, задумаются, правильно ли они воспитывают детей. Зададут себе вопрос: что испытывают дочери и сыновья, когда их бьют? Осознают, что насилие может быть рядом. И если видишь его, знаешь о нем, но ничего не делаешь, чтобы помочь, — ты не лучше того, кто творит это насилие.

Прошло уже много лет, а я все еще живу с этой болью. С осознанием того, что детства у меня не было. Что его у меня забрали. Я не ищу связи с матерью. Наоборот, я панически боюсь, что она найдет меня, узнает, где живу, и жизнь вновь превратится в ад. Опять начнется тотальный контроль, упреки, обвинения, избиения. Иногда мне снятся кошмары. Но в них не монстры, не чудовища или маньяки, а мать — мой главный монстр. В этих снах я опять в квартире, где прошло мое детство, я снова безвольная марионетка в ее руках. Я ничего не могу. Мне ничего нельзя. Я боюсь.