В чем сила современных подростков?

Анна Наринская о слове года youthquake и силе подростков.

Словом 2017 года составители Оксфордского словаря выбрали youthquake, нечто вроде «юностьрясения».

В этом самом словаре значение этого слова описывается как «политическое пробуждение миллениалов» (кто такие «миллениалы», предполагается, все должны были выучить уже лет пять или даже больше назад), пишет Анна Наринская в статье для РБК.

Правда, когда термин youthquake прозвучал впервые, он означал нечто другое. Это слово в середине 60-х годов ввела в обращение легендарная руководительница американского Vogue Диана Вриланд, описывая влияние мятежных молодежных субкультур на мейнстримовую и дорогую моду. Вроде того, когда Ив Сен-Лоран выпускает точную копию самодельной хиппистской торбы с бахромой и пацификами, но из дорогой замши с серебряными висюльками и за кучу денег.

Это значение представляется мне более близким к правде. Потому что насчет интенсивности политической активности молодых людей — это еще их моложавая бабушка надвое сказала: кроме отдельных «спецюношеских» акций — вроде тех отечественных, что с уточками и кроссовками, — ядром протестов (что у нас, что не у нас) остаются разнообразные «40 плюс». Но вот желание просоответствовать молодежи, что коммерчески, что, не побоюсь этого слова, духовно — оно среди так называемого взрослого населения в последнее время прямо зашкаливает.

Казалось бы, что тут обсуждать сегодня — чуть ли не 40 лет спустя после основания MTV, легитимизировавшего подростков как группу, как «класс», чьи вкусы требуют медийного выражения, а возможности дают неплохой результат в смысле коммерческой выгоды. Казалось бы. Но.

Именно сегодня эта зацикленность на молодости, ее отдельности и важности, шагнула со страниц модных журналов и не менее модных исследований общественного настроения вроде Nobrow Джона Сибрука в ежедневную жизнь. Обсуждения, казавшиеся теоретическими, перешли на личности. Перейду на личности и я.

Давайте я расскажу вам, как я росла. Это было так: к моим родителям приходили гости, они сидели за столом, выпивали-закусывали и, главное, разговаривали. Мне 14-15-16-летней разрешали сидеть со всеми. Главным условием было, что я не открываю рта, помалкиваю. В этом не было ничего обидного. Я и сама отдавала себе отчет, что мое подростковое мнение ну никак не может быть интересно на территории этого взрослого разговора.

Давайте я расскажу вам, как растет мой сын Гриша. Сейчас ему 16. Раньше он очень любил сидеть за столом, когда к нам приходили гости. Теперь не любит. Потому что его мнением постоянно интересуются, ему все время задают вопросы, и он не может позволить себе просто посидеть молча, развесив уши, как это, бывало, делала я. Причем Гриша прекрасно понимает, что нужен он всем не как он сам, не как Гриша с мнениями и взглядами, а как какой-то, прости господи, представитель поколения. Голос племени молодого, со всеми его хайпами и зашкварами, видеообзорщиками, рэп-батллами и прочими эщкере.

Эта мизансцена напоминает мне знаменитый эпизод из кинофильма «Курьер», только с обратным знаком. Там «типичный взрослый» Олег Басилашвили сразу же представляет всем юного гостя своей дочери как «типичного представителя современной молодежи» и немедленно сообщает, что главные качества этой самой молодежи — «эдакая смесь нигилизма и хамства». Спустя 30 лет мы, трепетно заглядывая в глаза такому «представителю», ожидаем, что сейчас он нам предскажет будущее. Нет, вернее так: все объяснит про будущее.

В слове «будущее» во многом ключ к этому отличающемуся, как кажется, от прежних культу молодости и особому интересу к тем, кто ею на данный момент наделен. Я понимаю, разумеется, что любое упоминание «технического прогресса» — несусветная банальность, но кто из нас в наши 30, 40, 50, извините, плюс не бился в истерике над зависшим айфоном или запутанным сайтом и кто не слышал или сам не рассказывал истории про то, как пришел 13-летний ребенок и все разрулил. Будущее подходит совсем близко, оно наступает даже не завтра, а уже практически через час, и хоть мы (то есть наши ровесники Джобс и Брин) его придумывали, но мы с ним не справляемся. А юнцы — хотя бы пока — да.

И что мы про них знаем? Что знаю я про своего 16-летнего сына?

Да, они свободнее нас.

Они не так, как мы, закошмарены (другого слова не подобрать) необходимостью высшего образования и вообще длинной утомительной учебы. Вот это вот «поступи или умри» в последние школьные годы не стучит у них в голове ежеминутно — слишком много кругом историй о недоучках, сделавших миллиардные бизнесы.

И — что даже важнее — их авторитеты находятся не вне их «группы», а внутри нее. Когда тебе 16, а большинство тех, кем ты восхищаешься — и твой любимый певец, и парень, построивший крутой интересный бизнес, и тот, кто все объясняет тебе про кино, — твоего или почти твоего возраста, это меняет перспективу и в корне ломает иерархию «взрослый — не взрослый», к которой мы привыкли.

Да, они увереннее нас. По большому счету мы сами их такими сделали. Это как Маугли в конце киплинговской повести говорит Шерхану: «Ты так долго твердил мне, что я человек, что я сам поверил в это» и бьет его в подтверждение горящей палкой. Начиная как минимум с 60-х годов прошлого века мы столько сетовали на угнетение детей взрослыми, так боролись с отношением к ребенку как к «недовзрослому», «неполноценному» существу, так настаивали на представлении о ребенке как о «лучшем человеке», благополучием которого все измеряется, что чего удивляться-то, когда все получилось.

Но успех этого предприятия не отменяет того, что подростки были и остаются подростками. И отскребя от своего сына все описанное выше, я вижу такого же переколбашенного своим взрослением мальчика, какими были мои ровесники 30 лет тому назад.

Кто-то уже, кажется, вспоминал в связи с этим теперешним «йусквейком» строчки Пушкина насчет того, что при виде миленького младенца в голову нет-нет да и лезут мысли о неминуемой старости и смерти и о том, что, мол, теперь младенцу время цвести, а нам (во всяком случае, вскорости) — тлеть.

Впрочем, разница между пушкинскими рассуждениями и современным умственно-душевным настроем состоит в том, что Александр Сергеевич все ж таки не спрашивает, что значат новые словечки, популярные в «младенческой» среде. И как обустроить Россию, тоже не спрашивает.