Внук майора НКВД рассказал шокирующую правду о пытках в «американке»
Автора дневников нет в живых уже почти 40 лет, однако заговорить он смог только сейчас.
«Салідарнасць» публикует вторую часть интервью с внуком арестованного в 1937 году сотрудника ГПУ. Владимир Ятченя решил предать огласке дневники своего деда Иосифа Ятчени, которые хранил несколько десятилетий.
О том, почему именно сейчас решил опубликовать эти записи, как его дед оказался на службе в НКВД и какими методами действовали чекисты, читайте в первой части интервью.
Автора этих дневников нет в живых уже почти 40 лет, однако заговорить он смог только сейчас. Как бывшему сотруднику спецслужб удалось избежать расстрела, о пытках в «американке» и жизни после ареста, рассказывают дед и внук Владимир и Иосиф Ятчени.
«Он зверски избивал, заставлял садиться на торчащие гвозди, жег папиросой зубы, сажал на кол»
— Как ваш дед оказался в «американке»?
— Причиной тому была наша бабушка Екатерина Карловна — полька по происхождению. Дело в том, что в 1937 году вышел указ арестовать всех, кто имел родственников заграницей — в Польше, Литве, Латвии, Германии и пр. Когда дедушку вызвали в Минск, он уже прекрасно понимал, что его ждет. Ему было предъявлено обвинение в шпионаже в пользу Польши.
Из дневника. Уже в кабинете Чернышева другие двое обыскали меня, отобрав деньги, пистолет, удостоверение личности, в одежде обрезали пуговицы и крючки и объявили, что арестован. Заполнили анкету как на преступника, вызвали автоматчика и отправили во внутреннюю тюрьму, прозванную «американка». Втолкнули в одиночную камеру №5.
В камере не было ничего интересного, кроме нацарапанной надписи на стене: «Бьют, издеваются, калечат ни за что». Я расположился на железной голой кровати, прикованной к стене. Оказывается, умереть гораздо проще, чем жить...
С этого злосчастного дня я лично принадлежал не всей организации НКВД как ранее, а одному из опаснейших его отделов — контрразведке. Оставалось только ждать. Ждать, как ждет мешок с углём, прежде, чем его бросят в топку. Мало того, что они считали всё для себя дозволенным — убивать, калечить, подвергать садистским издевательствам свои жертвы, но они отказались даже от традиционного ритуала, как то открытый суд, приговор, защита, экспертиза т.д.
— Как он описывает свое пребывание в «американке»?
— Он рассказывает о методах, которые применялись к арестованным, чтобы выбить признания, вспоминает о людях, с которыми ему доводилось встречаться. Там есть и фамилии палачей, и фамилии их жертв.
Например, в дневнике есть упоминание о двух его сокамерниках. Фамилию одного из них — математика, профессора БГУ Владимира Кондратьевича Дыдырко можно встретить в архивах различных высших учебных заведений Беларуси. Там сказано, что он был расстрелян в 30-е годы. Дед же был живым свидетелем того, как из этого человека выбивали показания, «делая» агентом немецкой разведки.
Из дневника. Специалисты НКВД на допросах работали на полную мощь со своими жертвами: стоять по несколько суток подряд, без сна, пищи, воды и т.д.
В два часа ночи в мою одиночную камеру втолкнули двух человек. Один из них — Дыдырко Владимир Кондратьевич — профессор, житель г. Минска, второй — Ивко Владимир — инженер-путейщик, командир ж/д полка из г.Витебска. На другую ночь обоих взяли на допрос и к шести часам утра надзиратели едва живых уволокли в камеру. Не выдержав истязаний, подписали, что Дыдырко — агент немецкой разведки, а Ивко — участник военного заговора командарма Белорусского военного округа Уборевича.
Через мою камеру пропущено было много арестованных разных общественных положений, подписавших под пытками обвинения. А куда уводились, одной ночи известно. Да палачам.
— А вашего деда самого подвергали пыткам, чтобы выбить признание?
— Да, избивали до полусмерти. Но даже под пытками он не признал своей вины. Будучи бывшим сотрудником НКВД, он прекрасно знал, что ждет его, подпиши он признание. Это спасло от расстрела.
Из дневника. И вот 2 января я был на первом допросе. Допрашивал меня некто Климович по прозвищу Дубинка. Он был своего рода современный казус в контрразведке. Он был убежден, что Лондон стоит на Волге, и что есть в мире народ, называемый коммунистами, который исключительно занят выделкой сталинских идей. Допрашивая свою жертву, Климович зверски избивал ее, калечил, заставлял садиться на специально приспособленный табурет с торчащими из него гвоздями, жег папиросой зубы, сажал задним проходом на кол, морил голодом без воды и сна. Каждый раз, когда он пищал на меня на допросе, в душе было смешно и тошно, до чего же отвратительный экземпляр создала природа!
Сверив мою фамилию с данными арестантской анкеты, Климович-Дубинка мне предложил: «Садись за мой стол и пиши показание, когда и кем завербован в польскую разведку и указывай агентов, которыми руководил». Я ответил: «На глупые вопросы, которые ничем не обоснованы, не отвечаю». Он подошел к табурету, где я сидел и прошипел, что если я умею кусаться, то и он мастер в этом деле. Тут, показав мне увесистый дручок, он начал спрашивать: «Как тебе нравится эта тросточка? Хороши у нее зубки? Острые? Глубоко покусывают, а?» При каждом вопросе он с такой силой колотил меня, что я, сжав зубы, корчился от боли и злобы. Таким образом я удостоился первого посвящения во враги народа.
— Как долго он находился в тюрьме?
— Деда продержали в «американке» почти год. С октября 1937-го по сентябрь 1938 года. Избивали нещадно, садили в карцер, несколько раз после истязаний он попадал в больницу. Там чуть подлечивали – и вновь на допрос. Но он так ни в чем и не сознался.
Из дневника. Не было, кажется, такого человек, который бы так любил свою профессию, как Климович. Бить арестованных доставляло ему истинное наслаждение. Уверен, что особенно сильным искушением была моя личность. Еще бы! А вдруг я сознаюсь, что резидент польской разведки? Дубинка получит повышение по службе и иные почести...
...Он набросился на меня. Я оказал сопротивление и, сцепившись, мы стали друг друга волтузить. Повалили стоящий шкаф. Набежали из соседней комнаты сотрудники, искромсали меня до потери сознания. Пришел в себя в тюремной больнице. Там долго не держат, там тоже садисты, только с медицинским красным крестом. После больницы — опять к Дубинке на допрос и опять то же самое...
И вот я оказался в конвейере. В течение пяти суток не разрешали присесть, не давали пить, есть, спать. Переминаясь с одной ноги на другую, наконец, я не устоял и упал в обморок. Климович и еще один подлец подняли, посадили за стол, дали глоток воды и ручку — подписать протокол. Прихожу в некоторое сознание, а мысль работает: подписать — значит, смерть. А жить чертовски хочется. Дрожащими руками хватаю протокол и со всей силы рву его. Что было со мной потом, не знаю. Очнулся опять в тюремной больнице. Через 10 дней — опять у Дубинки...
...После очередного допроса попал в карцер. Придя в сознание, я стал изучать мое жилище. Это был каменный мешок без солнечного света и постороннего воздуха. В углу стояла параша, полная человеческих испражнений. Грязный цементный пол, забрызганный засохшей человеческой кровью. Протестуй, плач, кричи — никто не услышит твоего крика и стона. 400 граммов суррогатного хлеба и пол-литра холодной воды в сутки — таков рацион в свободной стране. В этом «комфортном номере» просидел 5 суток.
— Он что-то рассказывал о самой «американке». Что представляла собой эта тюрьма?
— В основном об этом я прочитал уже из его дневников. Хотя некоторые вещи он все же рассказывал. Особенно меня потрясло, когда в качестве пыток на окровавленные тела арестованных бросали кусок сахара, на который сбегались крысы и буквально обгладывали человека. Думаю, те, кто прошел через этот ад, навсегда осознали, что такое сталинизм.
Из дневника. Уже в другой камере №11, в которую я попал, сидело до 70 человек, ожидавших своей участи... Тюрьма «американка» была высшей академией социалистической науки. Кто в ней побывал хоть один день, уже не оставался таким, каким был раньше. Хроника тюремной жизни такова, что она вдавливается в память каждой минутой, днем, ударом, окриком — о них не забудешь никогда.
То, что происходило на моих глазах в американке, шло наперекор всякой человеческой логике. Убийцами тут были не подсудимые, а следователи, начальники отделений, отделов, комиссары по рангам, наркомы, курсанты школы НКВД и рядовые надзиратели, и охранники — специалисты смерти, выполнявшие определенную кровавую политическую работу.
Каждый день в два или три часа ночи открывались двери камеры, и все заключенные вскакивали в смертельном страхе. И каждый думал: «Это за мной? Не может быть! Нет, только не меня!» Людей брали и уводили. Куда – оставшиеся в камере не знали.
С 1 ноября с 1937 до 9 сентября 1838 года каждый день и ночь я ждал своей участи.
— Как проходил суд и какое решение вынес в отношении вашего родственника?
— Несмотря на пытки, дед ведь так и не подписал признательные показания, хотя ему угрожали за несговорчивость расстрелом. Тем не менее, приговор был довольно мягкий — 5 лет в поражении в правах. Он был освобожден из-под стражи. Это произошло как раз в тот период, когда репрессии несколько ослабли.
Из дневника. Время шло, расправа продолжалась, и вдруг повеяло некоторым затишьем. Ежов отстранен от поста Наркома, Берман тоже. Следователи притихли, стали повежливее. И вот однажды вызвали опять на допрос. Как раз в это время зашел начальник отдела Чернышев. Обращаясь к Климовичу, спрашивает: «Как движется дело этого Ятчени?» Климович ответил: «Он не дает никаких показаний». Чернышев, кивнув на меня, сказал: «Сегодня ночью этого упрямца расстрелять». Я рассмеялся: «Вы опоздали. Надо было это делать до похорон Бермана». Чернышев плюнул на пол и ушел...
Утром я был вызван Климовичем для объявления об окончании следствия.
...9 сентября 1938 года ночью я был вызван по окрику надзирателя: «Собирайся с вещами». Конвоир повел меня в другой корпус. Я оказался в большой комнате, в которой за большим столом сидели трое. Подозвав меня к столу, один из них задал вопрос: «Почему вы не сознались на следствии в своих преступлениях?» — «Я не совершал преступлений, мне не в чем было сознаваться». Сидящий посередине, видимо, председатель суда, взялся листать мое дело, а потом, обращаясь к этим двум, сказал: «Кажется, все ясно». После этого тут же было объявлено решение особого совещания госбезопасности СССР г.Москва: «Обвиняемому Ятченя Иосифу Степановичу, рожд. 1900 г., по 58 ст. уголовного кодекса запретить проживать в пограничной полосе на расстоянии 100 км, из-под стражи освободить».
Хорошо я помню день второго моего рождения. Я снова вдыхаю свежий сентябрьский воздух. 10 сентября я был в кругу семьи — трех сыновей и верного друга – жены.
— Как все то время, что ваш дед был в «американке», жила его семья? С чем пришлось столкнуться родственникам «врага народа»?
— Когда дедушку арестовали, его жена была беременна третьим ребенком. Сразу после этого их из служебного жилья переселили практически в сарай. Устроиться на работу бабушка не могла — жену врага «народа» отфутболивали из всех инстанций. Она была просто в отчаянии — трое голодных детей на руках!
Дед описывает эпизод, когда бабушка прорвалась к прокурору, желая добиться справедливости, и в отчаянии пыталась выбросить своего грудного сына из окна кабинета, потому что другого выхода просто не видела.
Из дневника. Опасаясь иметь свидетеля своих злодеяний, Федорович приказал начальнику милиции Гончару переселить семью в частный дом — сарай, по которому в гулял ветер, мороз и снег. Там они мерзли, голодали, имея скудные средства на жизнь. Оправившись от родов, жена пыталась поступить хоть на какую работу, но коммунисты, стоявшие везде у власти, гнали прочь жену «врага народа». Моя семья стала бездомной, гонимой, как сухие осенние листья, которые сбросило коммунистическое дерево, каждый мог на них наступить, вытереть о них ноги, отшвырнуть в сторону.
В отчаянии с грудным ребенком жена поехала в город Минск к прокурору за правом. С невероятной трудностью и упорством добилась приема. В кабинете, она учинила скандал за арест кормильца семьи. В порыве злости и отчаяния она пыталась выбросить ребенка в окно с шестого этажа дома правительства. Но помешала машинистка прокурора. Узнав, в чем причина, прокурор спросил, где бы она могла работать? Она сказала, что готова даже уборщицей в гостинице. Сейчас же на имя прокурора Ленинского района была написано бумага: устроить в гостиницу. Так жена стала работать за 110 руб. в месяц — как раз на один только хлеб.
— А чем после освобождения занимался ваш дед?
— Первое время он долго болел. Понятно, что пребывание в «американке» не прошло даром. Потом был 1939 год, запахло войной. Понимая, что может быть снова арестован НКВД как неблагонадежный элемент, дед пытался скрываться какое-то время у своих родственников. Потом снова вернулся в родную деревню. К тому времени там уже были немцы. Но проблема заключалась в том, что он был врагом не только для коммунистов, но и для немцев, потому что когда-то служил в НКВД.
Из дневника. Не прошло и недели, как районный центр Березино был занят немецкими войсками. И вот опять наступила та минута, когда приходилось решать, как жить дальше, куда повернуть? Коммунистическая власть преследует, ну а немецкая как поступит? Спросить не у кого. Ведь всё равно немецкой власти донесут, что я бывший сотрудник НКВД. И меня попросят дать исчерпывающие объяснения. Ну, допустим, перейти на их сторону. Но они ведь потребуют выдачи агентуры. А это около 60 человек, которыми я командовал до ареста. Выдать, и как будто вопрос исчерпан? Да, но ведь это вопиющее предательство: погибнут люди, их жены, дети и еще Бог знает кто.
Вот с такой мыслью я пошел побродить по улице почти сгоревшего посёлка, где хозяином положения были уже немцы. На дощатом заборе висело объявление на русском языке, призывающее доносить на оставшихся работников НКВД , коммунистов, комсомольцев и активистов советской власти... Того же дня вечером на подводе я уже ехал на Минск вместе с семьей с намерением попасть на родину, где не знают, что я работал в госбезопасности.
— Как в итоге сложилась его судьба во время войны?
— Переехав подальше, он работал какое-то время бухгалтером в районной управе. Но в итоге кто-то донес властям о его прошлом. К счастью, деда предупредили, и он смог бежать с семьей к партизанам.
Из дневника. В Бытени была создана районная управа, и прибывшим лицам нужно было становиться на учёт. При регистрации указал, что профессия мая — бухгалтер, и новый немецкий бургомистр Райко Василий за неимением бухгалтерских кадров предложил должность бухгалтера продовольственного отдела при условии, что я не коммунист. Я предъявил справку из тюрьмы, что сидел в 1938 году как враг народа. Этой справки ему уже было достаточно. Я стал бухгалтером с окладом 500 марок в месяц и продовольственным пайком на всю семью. Через 3 месяца я уже купил корову, стал кормить кабана, голодные времена были позади.
В июле 1942 года в лесу волчьи норы уже базировалась партизанская группа. Стали беспокоить ночными приходами крестьян деревни. Полиция нещадно расправлялись с лицами, заподозренными в связях с партизанами, сама иногда провоцировала население. Надо было контролировать каждый шаг.
9 сентября 1943 года я шел со службы домой. Меня встретил Заяц Николай и под секретом рассказал, что на днях у бургомистра Райко Василия были завбиржей труда Александр Савицкий и начальник жандармерии Новак. «Выпивали и между ними был разговор про тебя. Пришли к единому мнению, что ты разведчик, заброшен сюда коммунистами. Смотри, Юзик, не проворонь, а то погибнешь!». И вот попробуй докажи, что ты Федот да не тот! Ночью, собрав кое-что из необходимого имущества и корову, ушёл с семьёй к партизанам вместе с другими шестью семьями.
— А какие воспоминания остались от пребывания в партизанском отряде?
— Честно говоря, то, что он пишет, далеко от того, что нам рассказывали о партизанах на войне. Грабеж, мародерство, пьянство. Дед был честным, поэтому описал все, что видел.
Из дневника. Командование партизанским отрядом Советская Беларусь, куда мы попали, создало семейную группу, а меня избрали командиром этой группы. Организованного снабжения питанием не было, надо было снабжаться за счёт крестьян-земледельцев. Действовали партизаны по-разному: одни просили самого необходимого, другие самовольничали и брали у мужика, что под руку попадалось, а иные становились мародерами. В моей группе были такие типы: Кузьмич Антон, Ятченя Василий, Недельчик Иван, которые и других вовлекали в это отвратительное предприятие. Я был против таких действий, за что на меня стали смотреть подозрительно, и всё равно, хоть с опаской, но мародерствовали, пряча награбленное по ямам в лесу. Дисциплины не было никакой.
Я настоял, чтобы меня перевели в другую группу, не командиром. Но, оказавшись в группе Ивана Ивановича, понял, что попал из огня да в полымя. Мой командир оказался алкоголиком, демагогом и хапугой. Командир отряда Власов, командиры рот, взводов (за малым исключением) обзавелись «женами», пьянствовали и развратничали.
Командиры для рядового партизана были и судом и следствием. Что им захочется, то они и делали. Они могли отобрать имущество у своих же партизан и обменять его в деревнях на самогон. Но об этом приходилось молчать, в противном случае рисковал своей жизнью. А жаловаться было некому.
— Как сложилась судьба вашей семьи после войны?
— После того, как деревню освободили от немцев, была объявлена мобилизация в армию. Деду повезло, его уже собирались отправить на фронт, но, узнав, что тот грамотно пишет, оставили в канцелярии. После он устроился бухгалтером, проработав на этой должности до самой пенсии.
Из дневника. Население на вчерашних партизан посматривало искоса, и посмеивалась, что защитников коммунистической власти нужда одолела. Зато коммунисты из партизан, заняв руководящие посты, создали лично для себя закрытые продовольственные магазины и вечером таскали продукты, озираясь, как воры. Офицеры военкомата тоже организовали кухню, жрали мясные блюда, и ни один раз не пригласили поесть. А есть ох как хотелось! И вот тут-то я не один раз вспомнил, как в 1915 году офицеры царской армии приютили, накормили и одели, а эти рабоче-крестьянской армии — что дикари первобытной эпохи, гадкая каста!
— Неужели даже более-менее спокойные времена не примирили вашего деда с советской властью?
— Нет, он всю жизнь оставался ее противником и довольно смело выступал уже против пришедших руководителей. Он боролся с местной властью, видя несправедливость по отношению к людям, боролся со взяточничеством, мог во время собрания встать и открыто сказать, что думает. Понятно, что таких не любят. Я и сам не всегда понимал его. Уже после, прочитав дневники, я начал относится ко всему этому иначе.
Реабилитировали деда уже после его смерти — в 1986 году.
Из дневника. Прежде, чем я закрою мою рукопись, мне хочется еще раз оглянуться назад. Я вижу себя, мою подругу Екатерину Карловну, рядом мы шли и идем вместе по каменистому жизненному пути. Вижу умершего от голода в Октябрьскую революцию отца, мачеху. Вижу убитого в отечественную войну сына Иосифа, двух уцелевших сыновей Виктора и Евгения, невестку Татьяну Михайловну, внуков: Зинаиду и Владимира, единственную сестру Анну, моих друзей, слышу гул многочисленных голосов, к которым я не совсем равнодушен...
— Прошлое родных как-то повлияло на вашу жизнь?
— Несомненно. Эту ненависть к советской власти дедушка передал и мне. Такими были оба мои деда, таким же являлся отец. Я вырос и воспитывался в семье, где славные традиции Октября отторгались напрочь. Естественно, это не могло не сказаться на моем мировоззрении. И как следствие — на моей дальнейшей судьбе.
Сегодня, видя, что происходит, как с высоких трибун начинают хвалить советскую власть и ее вождей, позабыв, сколько смерти и горя принесли они людям и своей стране, я не могу молчать. И пусть дневники моего деда — свидетеля той эпохи — станут предостережением всем нам. Это не должно больше повториться!
16.11.2024
Воспитанник беларусского детдома так пронзительно спел оперу Витаса, что покорил жюри «Ты супер!»
Новости и события в Беларуси и мире.
Пресс-центр [email protected]