Архивное интервью Геннадия Гарбука: Самые приятные гастроли проходили в Украине

Сегодня не стало легендарного актера Геннадия Гарбука.

Умер легендарный народный артист Беларуси Геннадий Гарбук. «Салiдарнасць» предлагает вашему вниманию его архивное интервью.

Захожу в знакомую гримерку Купаловского театра, на сей раз на встречу с заслуженным артистом страны Геннадием Гарбуком, и уже на пороге вспоминаю реплику его партнера Геннадия Овсянникова: «Мы с Гарбуком — типичные белорусы, всю жизнь играем в лаптях да рубахах». Друзья не изменяют себе и сейчас — глазам предстают аккуратно развешанные атрибуты селян начала минувшего века.

Фото kupalauski.by

Я уж было хотел спросить, стирают ли в театрах эту льняную форму, как в профессиональных спортивных командах, или же самому приходится, но меня прерывает громкий чих Геннадия Михайловича: «Слушай, какой-то вирус подхватил, сорок дней пролечился, вчера только бюллетень закрыл». — «В таком случае хорошо жить в Израиле, у моря в особенности. Там всегда комфортно». Гарбук понимающе улыбается и, жестом пригласив садиться, начинает свой рассказ.

— Я как-то в армянский Дилижан попал, в дом отдыха Союза кинематографистов. Город находится в каньоне, как глянул вниз — мама родная, дурно стало, я высоты очень боюсь. Насчитал 42 поворота, а потом бросил. Климат изумительный, тепло почти весь год.

Но армяне есть армяне. У меня был заказан двойной номер — с женой приехал. А мне дают одиночный и раскладушку. Говорю: “Позвоню в Москву, в Союз...” — “Звоните”.

Раз десять на почту ходил, но дозвониться не мог. Видно, директор сказал, чтобы не соединяли. Так весь отпуск на раскладушке и промаялся.

— Художника обидеть может каждый.

— А вот в Одессе, например, другая ситуация была. Мы с театром на гастроли приехали. И весь месяц можно было приглашать туда родственников в любом количестве. И денег с них никто не брал. Договорились как-то.

С украинцами всегда легко было, что с восточными, что с западными. Самые приятные гастроли там проходили. Киев, Полтава, Львов, Чернигов, Черновцы...

“Черный замок Ольшанский” в Каменец-Подольском снимали. Ни о каких националистических или фашистских вылазках мы и слыхом не слыхивали.

— А откуда ж они потом взялись?

— Можно примерно догадаться. Отцы и деды или в Сибири были, или их сразу к стенке ставили. Думаете, они забыли? Хохлы есть хохлы.

Когда-то Максим Танк, земля ему пухом, великолепно им ответил. Приехала в Минск украинская писательская делегация. Понятно, прием, потом банкет. Ну наши и запели какую-то полесскую песню. А украинцы: “О, це ж наша писня...” Наши следующую — и опять “наша”. Третью — та же история. Танк и сказал: “Да у нас, белорусов, вообще ничего своего нет, во время войны даже полицаев пришлось завозить с Украины”.

— Реально?

— Да. Хотя самыми страшными были литовцы, те действовали с особым зверством. В моих родных Ушачах евреев они расстреливали.

По району проходила линия оседлости, целые деревни были еврейскими. В одной кузнецы, но какие — вся округа знала. В другой скорняки, но опять же — очень хорошие. Евреи работать умели, чего уж там.

И вот их, кажется, человек 900 свезли в Ушачи и поселили возле кладбища. Через неделю повели уже к самому кладбищу. С одной его стороны людей заставляли раздеваться, а с другой была вырыта яма.

Рядом лес. Люди стояли вокруг и кричали: “Да бегите вы!” Ну, в самом деле, они как овцы стояли, 900 человек, по-любому бы кто-то ушел и остался в живых.

Но ребе сказал: “Не мешайте, это нам наказание за Христа. Никто не уйдет”.

И никто не ушел, всех положили. Сейчас там памятник стоит.

— Вы логику ребе понимаете?

— Черт его знает... Все-таки нет. Пятьдесят метров до леса, немцев двое, офицер и рядовой, да десяток литовских полицаев. А их 900.

— Говоря современным языком, можно было бы ушатать.

— Так и ночью можно было уйти, их никто особенно и не охранял. Нам, конечно, сейчас легко рассуждать и советовать, но почему они этого не сделали, обрекая себя на смерть, мне до сих пор непонятно.

— Партизанское движение в ваших краях было массовым?

— Партизанская зона. В моей родной деревне Глыбочка немцы только ночью могли появиться. Предателей хватало, докладывали, у кого муж или отец в партизанах, приходили, вырезали всю семью, а дом сжигали.

— Партизаны, говорят, разными были.

— Ой, разными. Смоленские, например, в лаптях, в драных шинелишках, а дрались как звери. Немцы их как огня боялись.

А наши... Самогона надуются да холостыми в воздух палят.

Не знаю, напишете вы это или нет, но я вам расскажу о своей первой встрече с партизанами. Глубокой осенней ночью стук в дверь: “Хазяин, адкрывай!” — с акцентом.

Отец пошел, а обратно пятится — в грудь ему уперлось дуло. Заходит татарин и натурально начинает потрошить сундук — место, где в деревне традиционно хранились самые ценные вещи. Забрал новый костюм отца, хромовые сапоги, часы... Все в мешок и отбыл восвояси. На прощание наказал никому на улицу не выходить.

Утром солнце всходит, а деревня пустая. Все по домам сидят. Потом только выяснилось, что все дворы прочесали вдвоем этот татарин и еще один — с двумя телегами, которые ломились от добычи.

Отец вскоре ушел в бригаду будущего Героя Советского Союза Федора Дубровского. Потом узнал, что тот татарин служит в другом отряде. Пошел к их командиру, чтобы привлечь мародера к трибуналу, а тот ему и говорит, что пару дней тому группа бойцов была направлена на Большую землю, но попала в засаду и полностью была уничтожена. И татарин тоже был в их числе.

— Вы переиграли много классических персонажей с так называемым народным белорусским характером. Можете определить его основные черты?

— Нет. Все люди разные. Вывод у меня такой: среди любой нации, неважно какой, подлецы и хорошие люди составляют пропорцию один к одному. Половина черненьких, половина беленьких.

— Немцы тоже такие были?

— Абсолютно. Вот история. Когда началась блокада нашего партизанского края, мама, я и старший брат уходили с батькиным отрядом. Обложили нас знатно. Как сейчас помню, ночью били трассирующими пулями — зрелище красивое, мы, дети, его с таким восторгом наблюдали, что не передать. Никакой последующий салют не мог с этим сравниться. Тоже ведь странное свойство человеческой натуры — пули для нас предназначались, а такая вот реакция была...

Но все равно прорыв произошел. Отца мы из виду потеряли, а сами остались в лесу, как и многие семьи партизан.

Утром — немцы, погнали нас в соседнюю деревню. Там лагерь, обнесенный проволокой. Мы бы в нем за месяц с голоду подохли, но старики нашли яму с картошкой и бураками, это и спасло.

Потом всех погнали в Ушачи — на сортировку. Малых детей и стариков отпускали, остальных отправляли в Германию.

И вот стоят женщина в черном мундире СС и офицер в полевой форме. У эсэсовки длинная палка с крюком на конце, которым она цепляет всех, кто, по ее мнению, годится для отправки.

Мне десять лет, но я на них не выгляжу — низкорослый и ноги кривые, это сейчас они нормальные... Брат на два года старше, и по сложению довольно крепкий. Мама пыталась его как-то отодвинуть от немки, но та высмотрела, крюком за шею и к офицеру: мол, давай этого в другую колонну. Но немец, когда эсэсовка отвернулась, взял и за спиной передал брата незаметно обратно маме.

— Удивительно.

— Самые первые немцы, те, которые фронтовики, брали масло, яйца, хлеб не просто так — рассчитывались марками. Это потом уже, когда жандармерия с полицаями подтянулась, началась настоящая жуть, эти два раза не повторяли.

Помню, зимой из Ленинграда к нам пришла старушка — еврейка. Ну как пришла — прибрела еле-еле, ей лет 80 было. Напротив нас Катерина такая жила, я с ее сыном дружил, так она приютила ленинградку. Ноги ей растерла снегом, накормила и на печку положила, чтобы отогревалась.

Ну, и стукнул кто-то... Ночью из соседней деревни, где комендатура была, пришли немецкий офицер и два полицая. Кому была нужна та старушка, она и так еле живая, зачем ее жизни лишать? Утопили в полынье на озере. Сволочи.

— Вы сказали, что ноги у вас были кривые, а стали ровные. Как?

— Интересная история. В шестой клинике есть Евгений Леонардович Макаревич — ох и мастер. Я ведь со временем уже совершенно ходить не мог. А он мне поставил новые колени — из титана. Так и ноги заодно прямые стали.

Гена Овсянников, как я только вернулся после операции, заорал на весь театр: “Теперь самые красивые ноги в СССР не только у Цискаридзе, но и у Гарбука!”

Фото kupalauski.by

— Мне Овсянников говорил, что ваш театр работал и во время оккупации, и это послужило поводом для ареста актеров после войны.

— Сын народного артиста СССР Владимира Иосифовича Владомирского Борис был арестован за то, что, играя в одном из спектаклей, плевал в портрет Сталина. Так Владимир Иосифович на этой почве немножко рассудком помутился. Когда сына посадили, он после репетиции выходил в наш театральный сквер и молча стоял, смотрел на памятник Сталину — до глубокой ночи мог, если спектакля не было. Два года писал письма куда только можно, пока Бориса наконец не амнистировали.

— Как относитесь к поступку коллег — играть для немцев в захваченном Минске?

— Там как получилось. Часть театра была на гастролях в Одессе, и после начала войны их сразу эвакуировали в Томск. Другие остались здесь.

Ну, сложно это осуждать сегодня. Вот поставят тебя перед выбором: или расстрел или играй, что выбрать?

— Ваша семья пострадала от сталинских репрессий?

— Расстрельных историй, слава богу, у нас не было. Отец вступил в партию в 16 лет, был молодым человеком с активной жизненной позицией.

Когда появился я, семья переехала в местечко Обыль возле Полоцка. Там был небольшой кирпичный завод, куда батька устроился работать. Так вскоре там была раскрыта группа врагов народа! Твою мать... Ну кому был нужен этот несчастный завод? Какие планы на него имелись у буржуазных разведок?

Отца не посадили только потому, что у него было двое маленьких детей. Но из партии, разумеется, исключили.

— А в чем заговор-то был?

— Никогда папа об этом не рассказывал, не любил эту тему даже затрагивать. Правда, мама говорила, что переживал страшно. Когда началась война, показал себя бойцом отчаянным и был дважды награжден медалью “Партизану Отечественной войны” — первой и второй степеней. Его и в партии восстановили. 52 года потом проработал народным судьей в Ушачах.

— Неподалеку от вас воевал Петр Машеров, будущий глава республики.

— Его все уважали, мой отец в том числе. Петр Миронович любил на вертолете по Беларуси летать, но раньше ездил на машине. Приезжает на рассвете в какой-нибудь колхоз и прямо в правление. Если там никого — устраивал такой разнос, что никому мало не казалось, вплоть до снятия председателя с должности. Когда Машеров разбился, скорбели по нему не меньше, чем по Сталину.

Мне нравилась его привычка — на любой демонстрации, в любую погоду стоять с непокрытой головой. Даже если все остальные члены ЦК КПБ в шапках. Народ его любил. Наши актеры, кстати, не были исключением.

Была у нас пьеса Андрея Макаенка “Погорельцы” — о партийных работниках высшего эшелона, вышедших на пенсию. Еле-еле Макаенок выцарапал разрешение на постановку.

Делаем прогоны, в зале люди из того же эшелона, о котором спектакль. “Товарищи, вы что, такое выпускать нельзя, это дискредитация советской власти и ее передового отряда!”

А Макаенок откуда-то знал Машерова и даже находился с ним в дружеских отношениях. И он попросил вынести вердикт Петра Мироновича.

Тот пришел со всей свитой. Посмотрел и как завелся: “Я вообще не понимаю, в чем проблемы?! Что, у нас завелась каста неприкасаемых — людей, которые не могут ошибаться?! Очень хорошо, что их тут прикладывают за бюрократизм! И молодцы купаловцы, отличный спектакль!”

Вопрос был снят. “Погорельцев” мы потом еще долго играли.

— Какие чувства вы испытали, когда переименовали проспект Машерова в проспект Победителей по просьбам ветеранов войны?

— Зря это, конечно. Тем более нынешняя улица Машерова пересекает бывший проспект Машерова. Хотя бы в другом месте ее сделали, что ли? И памятник где-нибудь в центре не помешал бы.

— Как и Быкову?

— Эти вопросы не мне надо задавать (поднимает указательный палец к потолку).

Но в этом вопросе Александр Григорьевич не прав. Быкова надо ставить на видном месте.

— Может, вместо Калинина на главном проспекте столицы?

— Да пусть стоит там этот староста. Я бы и Сталина оставил. Ленина же никто не трогал, хотя на самом деле дедушка этот натворил столько... Концлагеря — это ведь его задумка. Директивы кровавые он умел писать, ничего не скажешь.

Вы знаете, почему на стороне красных в Гражданской войне воевало очень много царских генералов и полковников, гораздо больше, чем в отрядах белой гвардии? Все очень просто. Генерала вызывали куда надо, а семью отправляли в тюрьму или концлагерь — в качестве заложников. Если командир проигрывал первый бой, семью к стенке.

Вот почему они бились как звери — отнюдь не потому, что прониклись идеями товарищей Ленина и Троцкого. Добровольно на сторону красных перешли единицы.

Знаете, где я прочитал о существовании такой вот удивительно простой и эффективной схемы? В мемуарах Михаила Бонч-Бруевича — брата знаменитого соратника Ленина Владимира Бонч-Бруевича. Кстати, оба были нашими соотечественниками — они из Могилевской области. Немудрено, что Михаил Дмитриевич оказался первым белым генералом, перешедшим на сторону большевиков. Особенной карьеры он не сделал, но, слава богу, его только арестовывали, но не расстреляли, как поступили с большинством военспецов старой школы уже после победы революции.

Ох, у каждого из этих “героев” за спиной столько всего. Калинин... У него жена в тюрьме сидела, а он бегал за молоденькими балеринами из Большого театра — вся Москва была в курсе. Такой вот был старый козел...

А что вы хотите? К власти в 1917 году пришли преступники. Были среди них и образованные люди, считанное количество, но от них быстро избавились. А уж потом уголовники кроили страну по собственным понятиям. Рональд Рейган был абсолютно прав, назвав Советский Союз империей зла.

— Когда вы пришли к таким выводам?

— Не так давно, к сожалению. В 1956 году был председателем профкома театрально-художественного института, учился на “отлично” и получал Сталинскую стипендию.

И вот меня как активиста приглашают на закрытое партсобрание, где читают тот самый доклад Хрущева. Моя реакция была чем-то средним между недоверием и ощущением, будто тебе с размаху дали обухом по голове. Хотя все это быстро улетучилось, пришла так называемая хрущевская оттепель.

Впрочем, и у Хрущева вскоре наступил культ личности — не такой страшный, конечно, как у Сталина, но его достоинства тоже раздували с энтузиазмом. Например, тот момент, когда он стучал ботинком по трибуне, приравнивался чуть ли не к героическому поступку. Мол, какой молодец, показал всем кузькину мать.

Потом я познакомился с “Архипелагом ГУЛАГом” напечатанным на папиросной бумаге, с условием, никому об этом не говорить. За два дня его проглотил и понял, что такое придумать просто нельзя. Солженицын убедил меня больше Хрущева. Как и Шаламов, которого прочитал позже.

— Интересно, вас приглашали в другие театры Советского Союза?

— Да, был один московский, название говорить не хочу. Но тут такая штука...

Я часто записывался на радио, и однажды мне дали текст на русском языке. Очень хороший рассказ, кажется, Василия Белова. Своей работой я остался доволен — эмоционально, насыщенно, ну и решил послушать запись. Знаете, мне всегда казалось, что белорусский акцент из меня не прет...

— Вроде не прет.

— А вот микрофон выдает тебя сразу. Немного послушал и сказал: “Стереть и больше никогда русских текстов не давать!” Поэтому и иллюзий никаких не питал. Здесь мое место.

— Заложник типажа — типичный белорус.

— От этого не уйти. Я видел Бориса Бабочкина на сцене Малого театра в Москве в нескольких спектаклях. Гениальнейший актер — это я вам как профессионал говорю. Но в народном сознании он Чапаев и никто другой. Первая большая роль на экране наложила отпечаток на всю жизнь.

У меня было то же самое. “Люди на болоте”, я — Василь. Хотя, занимаясь у Дмитрия Алексеевича Орлова в театрально-художественном, на выпускном экзамене получил “пятерку” с бесконечным количеством плюсов за роль Армана Дюваля в “Даме с камелиями”. Между прочим, играл на французском языке.

Мне, кстати, и в Париже довелось сниматься. В 1987 году — фильм “Загадочный наследник”. Работали вместе со Смоктуновским, Броневым и Скобцевой. Я там спал только четыре часа. Остальное время бродил по городу, даже ночами.

Моим гидом был журналист Вячеслав Костиков — автор сценария нашего фильма и, кстати, будущий пресс-секретарь Бориса Ельцина. Как-то он предложил провести для меня ночную экскурсию по Парижу. Приехал он в гостиницу вместе с женой Мариной, а та и говорит, улыбаясь: “Ну, я знаю, куда мы поедем первым пунктом”. И повезли они меня в район красных фонарей.

— Логично.

— А в Париже тогда, как сейчас помню, температура была “плюс 6”, не больше. Стоят эти бедные девочки, раздетые, все синие от холода, ну, совсем как курицы в советских магазинах в то время. Жалко мне их аж до слез стало, смотрю и думаю: “И у кого же на них поднимется?”

Но, знаешь, успехом пользовались. Один ручеек мужиков двигался в дом, другой — из дома. Только света почему-то ни из одного окна не видно. Черт знает, может, у них в темноте принято? Но не видно же ничего...

Спросил у Костикова — оказывается, городской муниципалитет принял постановление, что окна, выходящие на улицу Пигаль, должны быть закрашены черной краской. Чтобы не подсматривали.

— Вы сходили-то?

— Еще чего! Я вообще платного не признаю.

— Кого из современных белорусских актеров вы бы назвали лучшими из лучших?

— В нашем театре Гену Овсянникова — безусловно. Олег Манаев растет ой-ей-ей как, только ему надо разнообразиться, чтобы не заштамповался в своих комедийных приемах.

В Русском театре давно не был, скажу честно. Ростислава Янковского никогда не считал выдающимся, видел его первую роль, когда он только приехал в Минск, и потом некоторые другие. Он везде одинаков, везде холоден, а если и изображает темперамент, так это и заметно, что изображает. Последнее, что видел — “Перед заходом солнца”. Если уже это играть с холодным носом, то извиняюсь... Хотя вот брат Янковского Олег — артист, конечно, великий.

Вообще, Захаров в “Ленкоме” плеяду собрал выдающуюся. Николай Караченцов на съемках “Белых Рос” меня покорил. Честно вам скажу, я никогда так не переживал, когда узнал, в какую беду он попал. Очень светлый человек...

Когда-то “Ленком” поставил Париж на колени своим спектаклем “Юнона и Авось”. Пьер Карден, который их туда привез, ходил на этот спектакль 17 раз! И вот после этого оглушительного успеха Караченцова приглашают на пробы в “Белые Росы”.

Я ничего не знал ни об этой рок-опере, ни о московской, ни тем более французской премьере — об этом в прессе не писали. Приехал скромный молодой человек, правда, очень остроумный, юморной, который сразу же стал всеобщим любимцем. Подписывает договор — кажется, у него была ставка 37,5 рубля. Не самая высокая, кстати, потом шла 56 рублей — ее немногим позже получил, а 100 рублей давали в Союзе только пяти-шести актерам уровня Смоктуновского и Лаврова и исключительно по постановлению Политбюро.

И вот наступает первый съемочный день “Белых Рос”. Эпизод, где мы всей семьей пьем пиво и идем сватать героя Миши Кокшенова.

Светлой памяти Игорь Михайлович Добролюбов развел нас по мизансценам, и вдруг Караченцов ему предлагает: “Попейте кофейку, мы тут пошепчемся, а потом вас пригласим”. Режиссер беспрекословно выполняет просьбу, уходит, а Коля как взялся раздраконивать эту сцену...

Через два часа приглашаем Добролюбова, показываем, что получилось. Он дает корректировку только по количеству пива, которое надо выпить нашим персонажам, и тут же начинает снимать. Только потом, к концу съемок, я узнал всю историю “Юноны и Авось” и с кем мне вообще довелось работать. Спросил: “Коля, когда буду в Москве, можно позвонить?” — “Да конечно!”. Но так и не довелось...

Но вот давайте подумаем, возьмем для сравнения кого-нибудь из наших артистов. Если бы он пережил такой грандиозный успех, как полагаете, мы достали бы крюком до его носа? Сомневаюсь. А здесь абсолютно никакой звездности.

Тот же Миша Кокшенов — противоположность Караченцова. Герой хоть куда. Спрашивает: “Слушай, есть у вас какой-нибуть санаторий в глуши, где можно было бы зашиться, чтобы никто мне не надоедал, не отвлекал?” — “Есть, конечно. Колхозный санаторий — для тружеников села...” — “Не, этот не подойдет”...

Броневой вообще ни на кого не похож. Очень сдержанный, но пунктуальный до необыкновения. Не дай бог, кто-нибудь опоздает на съемочную площадку хотя бы на минуту — тотчас закатывает грандиозный скандал, потому что он сам был на месте ровно за пять минут до начала.

Но интеллигент — высшего порядка. И тоже без какой-либо звездности, хотя мог себе позволить — после блестящей-то роли Мюллера в “Семнадцати мгновениях”. Прибалтийские дети писали ему письма: “Дедушка Мюллер, вы такой классный, и мы, когда вырастем, очень хотим стать похожими на вас”. Для меня эта роль — лучший образец внутреннего перевоплощения артиста.

Знаете, а ведь Караченцова привозили в Минск, когда снимали продолжение “Белых Рос”...

— Вы встречались?

— Нет, я тогда как раз с коленями своими в клинике лежал как бревно. Так что тоже не снимался, ну и слава богу. Не жалею ничуть.

Вообще я телевизор сейчас редко смотрю, разве что биатлон и “Вести”. Меня все эти детективы и стрелялки-трахалки не вдохновляют. Это же халтура, подделка...

Если искусство перестает быть трибуной для образования и воспитания людей настоящими гражданами, то оно просто вырождается. Можно понять всех этих молодых продюсеров с их форматами, рейтингами и мыслями о высоких гонорарах и красивых автомобилях. Но то, что они делают, — это однодневка, завтра об этом уже никто не вспомнит.

Фото kupalauski.by

— Поэтому вы и записались на Сорина в грядущей постановке в Купаловском чеховской “Чайки”?

— Я никогда не играл Чехова. Хотя сейчас, когда болел, прочитал его рассказы и только теперь по-настоящему понял, почему его принимает и почитает весь мир.

Понимаешь, эта болезнь напрочь выбила меня из графика репетиций. Труппа уже так далеко продвинулась, не знаю, что и делать...

На прогоне видел большущий кусок и понял, что спектакль может оказаться очень интересным. Пинигин пошел, на мой взгляд, по абсолютно верному пути. Но одновременно — и по самому трудному. Он в каждой маленькой локальной сцене ищет и организует явление, каждая парная сцена — событие.

Например, Треплев и Аркадина, их разговор о Тригорине... Это же вообще, доходит до того, что она кричит ему: “Оборвыш! Дармоед!”. Ну, ты, помнишь этот момент?..