Мамы

Памяти всех.

«Тот сын умер. Этот пропал. Детки мои. За что?..» Эти слова говорила Ульяна Захаренко моему папе восемь лет назад, когда он приехал из Германии и привез ей гостинцы от невестки и внучек. Она умерла на этой неделе. В стране Марадона и хоккейный крах, Лукашенко в расписном халате и тунеядский декрет. И известие о смерти Ульяны Захаренко едва прошелестело в нижних строчках новостных лент.

Ну да, жалко, конечно. Но не стоит особого внимания - не в расцвете лет, не от пули, а в своем доме, от старости, как предназначено природой. Да и 95, почти век – все-таки изрядно пожила, в отличие от многих, до пенсии не доживших.

А в том-то и дело, что не пожила. Война, тяжкие работы в Германии, потом такие же тяжкие на родине, смерть одного сына, похищение второго. И потом - почти двадцать лет адовой муки, бесконечного ожидания, ноющей, как ссадина, надежды, тяжкого неспокойного сна – а вдруг заскрипит крыльцо? Нет, не заскрипит. Теперь уже точно никогда не заскрипит.

Я вспоминаю и другую маму – Веру Михайловну Розум. Ее сын Геннадий Карпенко был первым. Во всем. И в списке подлежащих ликвидации – тоже. Вера Михайловна умерла десять лет назад, так и не дождавшись правды о смерти сына. Я помню, как приезжала к ней, чтобы встретиться с братом Геннадия Дмитриевича Александром. Он сказал по телефону: «Давайте встретимся у мамы. Я каждый день приезжаю к ней обедать».

Я тогда приехала немного раньше. Вера Михайловна долго сокрушалась: «Откуда ехала? С Комаровки? Ой, да это же с пересадкой добираться, а талончики сейчас такие дорогие! Или у тебя проездной?» И тут же усадила за стол: «Пока не накормлю, никаких разговоров!» Потом приехал Александр. И Вера Михайловна уж так хлопотала, такой наседкой, с такой нежностью! А говорить отказалась, ушла в другую комнату. Не могла, сил не было. Вера Розум, в отличие от Ульяны Захаренко, уже не надеялась на возвращение сына. Она его похоронила и теперь ждала только правды о его смерти.

Я не знаю, кому из них было легче: Ульяне Григорьевне, которая до последнего верила, что сын жив, или Вере Михайловне, которая точно знала, что сын мертв. Одна сохраняла надежду, понимая, что надежда эта напрасна, и некуда ей было пойти, чтобы хотя бы у могилы посидеть да поплакать. Вторая ни на что не надеялась, но было куда прийти, прибрать сухие листья – почему-то после уборки могил близких всегда становится легче на душе, - и мысленно поговорить с сыном. Впрочем, вряд ли тут можно рассуждать, кому было легче. Обеим - невыносимо.

Тот, кто хладнокровно отдавал приказ о ликвидации, те, кто брал расстрельный пистолет, те, кто прикрывал проведение спецопераций, - они все убивали матерей. Думали, что убивают крепких опасных мужиков, а убивали женщин. Впрочем, не только женщин – пола и возраста не разбирали, убивали матерей и отцов, детей, жен, сестер с братьями. Это только кажется, что в деле об исчезновении Юрия Захаренко только одна жертва. Их много – мать, жена, две дочери, внук. В семье Карпенко - мать, жена, сын с дочерью, брат, внуки. Их ставили к стенке целыми семьями и шмаляли очередями. Те, кто выживал, оставался навсегда раненым. Травмированным. Едва живым.

А в то самое время, в конце девяностых, когда уничтожали наших лидеров, Лукашенко строил посреди проспекта – кажется, тогда еще Машерова, которого он позже уберет с названия своей дроздовской трассы, - дом для своей мамы. Большой дом за высоким забором, совсем рядом с поворотом на Дрозды: с мигалкой за минуту доедешь. Неужели ни разу в те годы он не подумал о другом доме – старом, обветшалом, в Василевичах, где живет мать его бывшего соратника? Знаю, знаю, не подумал.

А давайте вместо него мы об этом подумаем. Я сейчас не хочу говорить о том, что нужно уничтожить эту власть, пока она не уничтожила всех матерей вместе с детьми. Всё знаем и помним. Но не о том сегодня речь. Я просто хочу, чтобы мы хотя бы на минуту представили себе тот старый дом, в котором больше никогда не скрипнет крыльцо, и помолчали. И, может быть, даже заплакали.

«Может, он живой? – говорила Ульяна Захаренко восемь лет назад. – Мне тут один человек говорил: Григорьевна, жди. Он вернется. Как только этот сойдет с поста. Вот и я так кажу. Вернется. Так мне думается».

Покойтесь с миром, Ульяна Григорьевна. Не вернется.

Ирина Халип, специально для Charter97