Кто виноват? Письмо европейцам

Почему после падения Берлинской стены русские не стали такими же, как другие народы Европы.

Когда Горбачев дал отмашку сносу Берлинской стены, можно было, очаровавшись моментом, подумать, что и все прочие стены в Европе рухнут вот-вот.

Железный занавес, скрежеща, пополз вверх, и два мира — блеклый, чуть не черно-белый, социалистический, и цветной, капиталистический — уставились с изумлением друг на друга. Мы знали, что вы живете лучше, но не подозревали насколько. Вы догадывались, что у нас все обстоит побледнее, но не понимали, как мы с этим миримся.

Эта ваша и наша Стена, этот наш и ваш Занавес — их точней было бы сравнить с плотиной, которая разделяла и удерживала по обе стороны от себя под разным давлением миллионы людей. Ее взорвали — или она сама рухнула под натиском эпохи (хотя вот в Китае же ее законопатили — и она стоит себе) — и человеческие потоки хлынули навстречу друг другу, смешались, и некоторое время спустя устаканились на единой отметке, на среднем уровне.

Что имели вы, стало доступно нам. Что вы знали, стало нам известно. Свобода, которой у нас не было отродясь, — не абстрактная свобода, а хотя бы свобода где угодно жить, чем угодно заниматься, с кем угодно спать и ездить к вам в отпуск, а то и переехать насовсем, — была нам дана, и мы стали этой свободой пользоваться и злоупотреблять.

Стены не исчезли окончательно, но их хотя бы заменили на металлические легкие ограждения — вроде тех, какие использует наша полиция для создания загонов, в которых имеет право митинговать наша оппозиция.

В новой «свободной» России не было никакой идеологии, а значит, и поводов продолжать с Западом соперничество и борьбу не виделось. Запад был к нам снисходителен: военных баз в Подмосковье не размещал, разоружения и репараций не требовал, слал гуманитарную помощь — помню, сам получал в школе пакеты сухого молока. Почему именно молоко? Ну и черт с ним, молоко и молоко, какая разница, это ведь символ, а не продукт.

Наша промышленность производила танки и автоматы, ваша — телевизоры, видеомагнитофоны и компьютеры, модную одежду и модную музыку, модное кино и, наконец, просто разнообразную еду. Мы хотели быть вами, и наконец нам это позволили. Жители городов, опьяненные потребительской вседозволенностью, преклонили колена перед западным Золотым тельцом.

Мы обращались в вашу веру, просто потребляя ваше, выучивая названия ваших брендов, дорываясь до ваших писателей, поглощая ваши телесериалы. Мы наконец ели то, что до тех пор было вашей привилегией: полки наших магазинов были завалены вашими продуктами. Причащались бордо и круассанами. Приезжали к вам и, оглушенные, щурясь от слишком яркой картинки, разглядывали вашу Барселону, ваш Берлин, ваш Лондон.

И вот мы до отвала насосались этого вашего молока: наелись ваших продуктов, насмотрелись вашего кино и ваших столиц. А вы привыкли к нам: русская речь на ваших улицах вас больше не удивляет.

Вас удивляет другое: что вдруг потом с нами случилось? Что случилось между нами? Как восхищение в наших глазах сменилось пренебрежением, зависть — чувством превосходства? Почему, поучившись у вас тому, как правильно быть современными западными людьми, мы так в этом и не преуспели, и решили забраться обратно в свое неуютное восточное прошлое?

Откуда наш рецидив империализма, зачем нам учинять войны в своих бывших вотчинах, для чего нам лезть в вашу политику, почему мы раз за разом выбираем для себя сильную руку, робко ластясь к ней — и сжимаясь, когда она заносится над нами? Что этакое нас гложет? Почему мы не смешались с вами, когда наши сосуды стали сообщаться, почему разница потенциалов не исчезла, почему на месте ограждений опять строят стены?

Вы спрашиваете себя: «Может, это мы виноваты?» Недопоняли, недоучли, пережали? Или просто русские — не европейцы, никогда ими не были и никогда ими не будут, не стоило и надеяться?

Вы скажите за себя сами, а я скажу за нас.

Все дело как раз именно в том, что мы всегда на вас равнялись и всегда себя с вами сравнивали.

Россия — страна догоняющего развития, и почти все ее модернизационные скачки были связаны именно с новыми волнами заимствований на Западе. Но технологии Европа всегда отдавала нам в одном пакете с ценностями, с идеологией, с образом жизни. Модернизация приводила к культурным прививкам. Она требовала отказа от традиций и укладов. Хочешь ускоряться — сначала признай себя отсталым. Отказывайся от своих ценностей, признавай их архаичными, неуклюжими, бессмысленными. Ставь под вопрос свою историю, свою идентичность. Распишись в том, что особый твой путь в очередной раз завел тебя в тупик. Хочешь быть европейцем — признайся себе в том, что ты — человек второго сорта, который мечтает стать человеком сорта первого. В этот конфликт упираются все попытки модернизировать и вестернизировать Россию.

А единственный раз, когда мы пытались учить жить вас, когда Россия несла цивилизаторскую миссию Европе — я имею в виду коммунистическую революцию и последовавший за ней всеевропейский сдвиг влево, — завершился провалом.

Вам кажется, что по окончании холодной войны блага вашей цивилизации в очередной раз достались нам даром, но для нас эта война кончилась нашим поражением. У нас комплекс неполноценности — в особенности у тех, кому советская власть обещала построить на земле коммунистический рай, оплаченный кровью отцов и дедов, еще до конца столетия. Обещала прямо перед своим банкротством.

И наша имперская ностальгия — нормальная человеческая ностальгия по утраченному мировому величию, от которой мучаются до сих пор Великобритания, Франция и даже Венгрия, — наложилась на извечный наш комплекс неполноценности, на ощущение себя людьми второго сорта перед европейцами, комплекс, от которого только имперская гордость нас и излечивала. Да, мы жили в говне, но наши танки стояли от Владивостока до Дрездена, Варшавы и Праги: мы были величайшей (если судить по территории) из сохранившихся империй.

Вкратце, с нами случилось вот что: мы променяли гордость на колбасу, но, когда наелись колбасы, снова вспомнили о гордости. Ничего такого особенного, нас вполне можно понять. На нашем месте мог бы быть каждый, и немцы на нем уже оказывались.

И комплексы простого (пост)советского человека тут совпали с комплексами постсоветских элит, которые приезжали на Запад сорить деньгами и все равно не чувствовали себя равными западным элитам. Деньги-то у них на Западе брали, иногда изображая подобострастие, но искреннего уважения в глазах берущих не было. А когда западные элиты разобрались получше, что из себя представляют элиты российские — неразделимый сплав криминала, спецслужб и крупного бизнеса, — то стали к ним относиться с опаской и еще большей брезгливостью, и сотрудничество с ними свели к уровню сотрудничества с сидящими на алмазах африканскими диктаторами-людоедами.

А с нами было так нельзя. Мы все почувствовали. Мы, между прочим, ранимые.

Что же открытый мир-то не сработал, спросите вы? Железный занавес, хотя починен уже и смазан, все еще висит в небе. Мы же можем к вам ездить, да и интернет у нас целиком не отключали. Очевидно же, что европейская модель, модель мягкой силы, гуманного общества, обволакивающего экономического воздействия, куда эффективней нашей. Разве мы не видим, что у вас лучше, что с вами лучше, чем против вас?

Видим. В этом-то и беда. В открытом мире, где у граждан есть возможность сравнивать все со всем, где им всегда приходится спрашивать себя, почему они живут хуже соседа, власти приходится изыскивать этому свои объяснения и свои оправдания.

Мы хуже живем, зато у нас свой особый путь, говорит нам телевизор. Мы беднее, зато мы гордые. Это буржуи нас наказывают за то, что мы Крым взяли. Это они нам с колен подняться не дают. Да, мы в говне по пояс, зато вон какие танки по Красной площади ездят.

А что же с чемпионатом мира, спросит нас любопытный европейский читатель? Это разве не жест открытости новой России внешнему миру?

Ну да, жест. Или, скорее, судорога. Вы пользуйтесь им, кстати, приезжайте к нам, посмотрите, как мы живем. Кто знает, когда в следующий раз получится.

Дмитрий Глуховский, «Сноб»