Художник Олег Целков: Я от рождения везде и всегда — диссидент

Известный русский художник рассказал о жизни в эмиграции.

83-летний Олег Целков — один из самых известных русских художников-нонконформистов. Он уже больше 40 лет живет во Франции, в глухой деревне, и по-прежнему много работает. 7 июня в парижской галерее I Gallery у Олега Целкова открывается персональная выставка. Накануне вернисажа художник рассказал RFI о том, почему он не стал просить французского гражданства, как продавал картины по доллару за квадратный сантиметр, героизации шестидесятников и ощущении родины.

- Вы уехали из России больше сорока лет назад. Как вас изменила Франция?

- Разумеется, очень изменила. Должен сказать, что не зря чуть ли не Иван Грозный и Петр Первый отправляли своих молодых людей за границу. Дело все в том, что они отправляли талантливых людей, но можно и не талантливых. Любой человек, попавший в другое устройство жизни, делается намного умнее. Он перестает быть тем дураком, которым он был на своем болоте. Даже попав на новое болото, он по-своему оценит и свое, и чужое, и этим он станет уже много-много умнее. Вот такое мое резюме.

- При этом вы всегда, насколько я понимаю, отказывались принимать французское гражданство.

- Я не отказывался. Все дело в том, что во Франции это дело добровольное — никто вас не просит принимать никаких гражданств. Если вы хотите, то вы приходите и говорите: «Дайте мне французский паспорт».

А если у вас такого желания нет, то вам просто дают так называемый вид на жительство, и живи себе, пожалуйста. Причем надо сказать, что ты можешь куда угодно ехать по этому виду на жительство, в любую страну, если для нее не нужно брать визу. Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится, за исключением быть избранным в правительство и служить в армии. Это мне запрещено, но я и не собирался.

- А почему вы решили не принимать французского гражданства?

- По глупости, по дурости. А дурость заключается в том, что сейчас я за это (за принятие гражданства. —прим.). Каждый человек, помимо обладания французским паспортом, еще и принадлежит к французской нации, а это означает — к французской культуре. Французиком из Бордо мне быть не хотелось, поэтому я предпочитал быть просто свободным, просто человеком мира, вот и все.

- В одном из ваших интервью вы себя назвали «сверхрусским художником». Что это значит?

- Сверхрусским я назвал себя потому, что сам я и на русских не похож.

- А на кого вы похожи?

- Ни на кого, только сам на себя. Но так как я родился в России и все мое воспитание, и воздух, и картошка, которую я ел на земле русской… Поэтому я считаю, что все это заставляет человека впитывать… Это уже не привычки, не разум, а это попросту родина. И какой-нибудь якут, он без тайги уже не обойдется. Когда я одному якуту сказал: «Какая тоска», глядя на бесчисленные в тундре болота, якут засмеялся и сказал: «Вот видишь, тебе тоска, а мне это — моя земля. Мне на это смотреть и грустно, и радостно».

- Для вас ваша земля — это Санкт-Петербург в первую очередь?

Нет, я бы не назвал город… Подмосковье. Я родился и жил в Москве, в Санкт-Петербург я уехал по нужде — меня не брали в институт в Москве. В Петербурге меня тоже исключали отовсюду. А потом попросили покинуть Россию. Вообще, родина — это не город. Родина для меня — Подмосковье, куда мы с отцом ходили на охоту, стреляли зайцев, рябчиков, которых когда-то буржуй ел, стреляли уток – вот это и была родина.

Когда моросил дождик, когда было холодно, когда зубы дрожали, но я стоял неподвижно, чтобы не спугнуть намеченную дичь. И когда ты ее убивал, ты поднимал то, что тебе не принадлежит, ты приобщился, держа в руках убитого зайца, к земле, к природе. И потом ты предвкушаешь, вспоминая до деталей, как ты его стрелял, как ты его будешь есть — также с уважением, обсасывая, понимая, что это, так сказать, из твоего огорода.

- Во Франции вы тоже выбрали жизнь ближе к природе, вы уехали в деревню.

- Я живу в глухой-преглухой французской деревне. Здесь так называемых «белых людей» нет, тут живут сплошные крестьяне, такие же как в России, — злые и в то же время добрые, бедные, пьяные — все крестьяне как крестьяне, и вот я среди них и живу.

- На что похож ваш обычный день в деревне?

- У меня везде день одинаковый. Утром я до пяти работаю, а с пяти убиваю время, ожидая следующего утра. Вот и вся моя жизнь.

- А как вы убиваете время? Вы читаете?

- Брожу, пью вино, читаю книжки, смотрю телевизор, и только с одной задней мыслью — когда настанет утро.

- Это правда, что в СССР вы продавали картины по доллару за квадратный сантиметр, как писал о вас Довлатов в «Соло на IBM»?

- Надо сказать, что я картину расценивал по размеру. Я говорил так: сколько стоит картина, я не знаю, но понятно, что картину большего размера бывает делать труднее — там больше работы, а я беру не за талант, а за труд. Талант — это дело божье, за это деньги брать нельзя, потому что это тебе дано свыше, и ты это не заработал. А вот за труд деньги брать можно. Поэтому любой певец вроде Шаляпина, собственно говоря, за свой голос брать денег не имеет право. Только за то, как он потрудился, он имеет право брать деньги, и часто, как хороший хирург, но не больше. Позволять себе брать миллионы — это нечестно, он перед богом грешит.

- При этом вы к деньгам относитесь равнодушно.

- Абсолютно равнодушно. Главное, чтобы элементарные деньги у меня были, которые не заставляли бы меня не работать, потому что я голодный, а голодный человек работать не может.

- А то, что вы стали одним из самых дорогих русских художников? Вам это неинтересно?

- Мне это любопытно, но это не относится к моей работе. Бывает очень интересно: человек взял, купил лотерейный билет и машину выиграл. И все говорят: «Елки-палки, Васька-то машину выиграл — "Москвич" или "Победу"». Я понимаю, что вряд ли я, покупая массу билетов, выиграю «Победу», это просто редкость. Поэтому, когда мне уже сами приносят деньги на блюдечке с голубой каемочкой, я не говорю, что я их заслужил. Это уже какая-то лотерейная удача, и больше ничего. Заслуга моя — только труд.

- Ваш главный персонаж, который с вами уже на протяжении 50 лет, начиная с 60-х вы его рисуете, — рожа, морда… Были ли у вас в жизни моменты, когда вы уставали от вашего персонажа? И вам хотелось с ним расстаться?

- Были. Иногда он настолько мне самому надоедал, что я уже не знал, куда деваться. Но сколько я ни пробовал найти любую другую тропинку, мне это не удавалось. Сколько я ни перебирал, ни чирикал на бумажке, не думал, ни оглядывался, ни пробовал, у меня неизменно получалось, что я попросту терял время.

В определенный момент, обладая достаточно большим умом, я понял, что если ты не устаешь и просто думаешь «что это я одно и то же», то этот вопрос тоже неуместен. Это то, что тебе, опять же, дал бог, значит тебе нужно делать только это и не думать вообще. Это вообще не твоя забота — думать, что ты делаешь.

- В сегодняшней российской массовой культуре романтизируется образ шестидесятников, несколько сериалов было снято об этой эпохе, в частности о творческой богеме тех лет, с которой вы были дружны. Что вы думаете об этом культе оттепели?

- Мне это все чрезвычайно ясно. Все дело в том, что люди живут по одной и той же схеме, у них только меняются обстоятельства. В свое время я был свидетелем, как героизировали образы Зои Космодемьянской, Александра Матросова. Я все время пытаюсь представить себе, как можно было заслонить грудью амбразуру пулеметного дзота. Вы понимаете, амбразура — это такое окошко, в котором можно стрелять правее, левее, выше, ниже, это не замочная скважина. Это как хорошая дверь, лежащая горизонтально.

И он в этой двери один своим телом заслонил пулемет, и все победили. Увидали причем все, хотя эти амбразуры строятся тайно, чтобы они были неожиданностью, они прикрыты, замаскированы, а он лег, все кругом увидели, и бросились, и взяли Берлин. Эта героизация происходит и сейчас. Все мы были обычные люди, амбразуры были такие же, как и при Александре Матросове. А сегодня так и получается, что мы прикрывали их своим телом и позволяли всем идти вперед.

- Семь лет назад во время открытия вашей выставки в Санкт-Петербурге вы сказали, что прожили жизнь под лозунгом «не верь, не бойся, не проси». Следовать ему старались советские диссиденты. Вы себя диссидентом чувствовали, когда жили в СССР?

- Нет, никогда. Я себя чувствовал диссидентом, но не в политическом смысле слова. Я везде и всюду, и всегда, от рождения, ко всему по отношению — диссидент. Поэтому у меня не существует необходимых режимов, необходимого питания, необходимого образа жизни. Как говорит Маяковский, «моих желаний разнузданной орде не хватит золота всех Калифорний».