Женщина-приключение

У отважной Лии Ахеджаковой сегодня юбилей.

«Литература воображения. Она все так же будет удваивать мир, все так же будет присылать нам вести из прекрасного далека, где правят если не боги Гомера, то их законные наследники. Под властью их династического правления невозможное возможно. В Конституции, которой они присягали, только одна статья: «Допустимо приключение».

Это Хосе-Ортега-и-Гассет.

А я вот подумала, не только о литературе, но и о женщине — самое лестное, что можно сказать: она — приключение! А Лия Ахеджакова — именно что женщина-приключение. Она совершенно точно удваивает мир, живет в той внутренней стране, где в Конституции только одна статья: «Допустимо приключение». Допустимо! Никто никому ничего не навязывает. Но — допустимо.

Ахеджакова сама — приключение, и ее герои — приключение, и ее театр, и ее кино — это истории про приключения, и весь ее мир — про это же. Случайных случайностей не бывает, и приключения случаются с нами не просто так, не нечаянно и совсем не на обыденном уровне. До приключений надо дорасти, дотянуться, их надо вытянуть, выдержать и на протяжении всей жизни не потерять уровень.

Не помню, кто заметил: приключение раскалывает инертную, гнетущую нас реальность, словно кусок стекла. Приключение — это все непредсказуемое, невероятное, новое. И Ахеджакова — тоже всегда новая, непредсказуемая, невероятная, уникальная.

В ней нет ни поспешности, ни небрежности. Но есть воля к приключению.

Когда-то великий Эфрос сказал ей: «Лиечка! Запомните: трагедия — всегда тихая». И Ахеджакова — это история про тишину и силу тишины. Изменять мир через тишину — это, наверное, самое трудное.

Жизнь есть усилие. Кстати, в испанском языке у слова «усилие» синонимы: «отвага», «порыв».

У отважной Лии Ахеджаковой — человека жизни, человека порыва, человека сердца — сегодня юбилей.

Поздравляем и очень, очень любим!

О кихотизме: «Кихотизм — это рыцарство. Во всей полноте понятия. Это когда один человек противостоит всему злу на свете. И любая встреча со злом, даже если потом это окажется борьбой с ветряными мельницами, все равно до последней минуты своей жизни, пока стоит на ногах, пока бьется сердце, — защищать всех гонимых, всех страдальцев; всех униженных и оскорбленных, даже если униженные и оскорбленные — это что-то мнимое и отнюдь не требующее защиты. Важно не то, кого именно он, Дон-Кихот, защищает или с кем борется, а важно то, что он делает: именно борется и именно защищает. Это для его личности самое важное. Я думаю, в рыцарство люди власти, например, не верят. Потому что представить не могут, что оно существует. А оно существует».

О Могучем: «Режиссер Андрей Могучий репетировал с нами Circo Ambulante с июля по январь и почти каждый день переписывал пьесу. А до начала репетиций они с художником Максимом Исаевым еще долго эту историю писали.

И вот сколько мы репетировали, столько все и переписывалось. Иногда актеры сами писали свои исповеди. И Могучий, зная этих актеров, дал им такую возможность. Что некоторыми критиками было истолковано как слабая драматургия. Но она — очень сильная, эта драматургия. Актер — через свою роль — высказывается, исповедуется. Не зря Могучий в свой спектакль взял актеров из «Театра.Док».

Могучий — очень настоящий. Его настоящность в том, что он ничего не играет в жизни. Очень взрывной человек. Но если взорвался, а в этот момент что-то смешное на сцене происходит, начинает хохотать, забывая все свои претензии и обиды, даже если поводов для этого только что было очень много.

Знаете, если я во время репетиций начинала в чем-то сомневаться — Андрей сразу придумывал наоборот. Я все подрываю сомнением. В сцене, в себе, в своей игре. Но вот эта готовность Могучего в ответ тебе сходу придумывать что-то иное, не так, как было, и тем самым выводить все на какую-то очень правдивую историю и чтобы «все это наоборот» также точно играло на художественную идею, эта готовность — поразительна.

Сомнения у меня всегда. Но есть режиссеры, которые, когда обращаешься к ним с сомнениями, — гасят эти сомнения, считая, что это неуважение к их творчеству и идеям. А Могучий твоим сомнениям рад, он заряжается от твоих сомнений, он работает вместе с актером и идет от актера».

Я вспоминаю эти монологи Ахеджаковой и тот прекрасный спектакль Могучего, который, увы, уже не идет в «Театре Наций». Помню, как актриса Юлия Пересильд рассказывала: «Когда шли репетиции у Могучего, у нас были свои, и всего час перерыва днем на кофе, но Женя Миронов нам с Чулпан Хаматовой говорил: «Кофе потом быстренько выпьете. А сейчас бегите на самый верх и тихо оттуда смотрите, как Ахеджакова у Могучего репетирует. Такого вы больше нигде и никогда не увидите». И мы бежали наверх. И смотрели, не отрываясь. Это был высший класс».

Как-то Ахеджакова призналась мне: «Терпеть не могу крепких профессионалов!» И вот когда вижу, как к ней кидаются в каком-нибудь антракте Резо Габриадзе или Риманас Туминас, с какой радостью разговаривают, с какой влюбленностью на нее смотрят, думаю: разве просто на крепкого профессионала они бы так реагировали?!»

О душе: «Я когда хоронила отца, на его похоронах по мусульманскому обычаю эфенди замечательно сказал: «Душа — имущество Бога». Вот о таком имуществе Божьем мы должны печься. Только о таком».

К Ахеджаковой прилипло, что она отмороженная демократка и оппозиционерка. Я бешусь, когда это слышу. Потому что Ахеджакова ни коем образом не отмороженная, она — абсолютно нормальная.

У нас ведь сегодня как? Патриоты удавятся, но о демократах слова доброго не скажут, а демократы, хоть что хорошего власть сделает, плеваться будут, а тех, кто с властью имеет дело, даже если это святое дело — заклеймят позором. А Лия Ахеджакова первая ринулась защищать Лизу Глинку и Чулпан Хаматову, когда на них напали демократы и либералы.

«Есть Лиза Глинка, которая вывозит на лечение в Россию больных детей из Донецка. Есть Чулпан Хаматова, которая делает великое дело: спасает детей от страшных болезней, — говорила мне в интервью, едва только началась демократически-либеральная травля Лизы и Чулпан. — И вот за то, что Лиза и Чулпан обращались к властям, — они оплеваны, им треплют нервы и причиняют огромную душевную боль, их обвиняют, терзают на всех каналах. В том числе — что ужаснее всего! — на демократических, на самых лучших. Зачем? За что?»

Кстати, немногие люди тогда Лизу и Чулпан защищали. А вы о Лии говорите — отмороженная?!

Конечно, Лия Ахеджакова — Дон-Кихот в юбке. В чистом виде кихотизм. Уже много лет борется за права 711 крестьянских семей из города Верхние Пышмы Свердловской области, которых «обули» — отобрали земли и коров, и теплицы. На свои деньги наняла для них адвоката, ничего не получается, но не бросает этих крестьян. И Кирилла Серебренникова защищает, таскается по судам, и папе его очень пожилому и больному звонит в Ростов постоянно, успокаивает. И за правозащитника Юрия Дмитриева бьется насмерть.

Но театр остается главным.

С прекрасным спектаклем «Мой внук Вениамин» ездит по стране. Это по пьесе Людмилы Улицкой. Режиссер молодая, очень сильная Марфа Горовец, ученица Сергея Женовача. И замечательная художница Вера Мартынова, ученица Дмитрия Крымова. («И вот ты приезжаешь в маленький город, в маленький театр. Заходишь в гримерную: столики все поломанные, пол в дырах, в каких-то латочках. Не ремонтировали все это с 1945 года. И сцена, и зал тоже давно не видели ремонта. А дыхание зала сразу говорит тебе, что этот город любит театр. Принимают каждое слово. Играть фальшиво — это отпадает сразу. И ты становишься вдруг очень хорошим артистом, очень честным, и любая фальшь в тебе умирает. И какие благородные и благодарные зрители, и как они понимают тонкие вещи, и как чувствуют метафору. Значит, этот театр сформировал этот город».)

Спектакль «Современника» «Игра в джин» я уже три раза смотрела. И каждый раз он становится все лучше и лучше. А Лии на полном серьезе кажется, что на сей раз был провал. Звоню недавно, хвалю, а она сразу перебивает и начинает хвалить своего партнера Василия Бочкарева. Всегда щедра на похвалу другим, а в свой адрес стесняется слышать комплименты. Единственно кого обожала слушать часами, так это мою ныне покойную коллегу и подругу Эльвиру Николаевну Горюхину. Та после ахеджаковских спектаклей звонила ей и устраивала такой разбор полетов, все критики мира отдыхают. И Лия мне потом пересказывала: «И вот я слушаю, слушаю, и такая меня гордость распирает, щас, думаю, друзьям перескажу, но кладу трубку, и обнаруживаю, что, кроме слова «мировоззренческий», ничего не помню».

Зоя Ерошок, «Новая газета»