«Если шли за мужьями, то шли до конца»

Три истории белорусских «декабристок».

Их фамилии на слуху — это фамилии культурных деятелей и звезд белорусского науки 1920-х годов. Имена же их остаются малоизвестными. А они делили с мужьями бремя того времени, в котором выпало им жить. Ехали за ними в ссылки на край света, стучались, добиваясь их освобождения, во все двери, не оставляли надежды дождаться мужей, когда ждать уже было нечего, продолжали жить, не теряя достоинства…

Анна Бабареко, Мария Дубовка, Леонила и Лариса Горецкие — «Наша Нива» рассказала три истории, хотя их было гораздо больше.

Этим, совместным с Samsung Galaxy S9|S9+, материалом мы продолжаем цикл «Белорусские героини».

Само слово «декабристки» появилось в 1820-е. Так называли жен участников Декабрьского восстания 1825 года в Петербурге. Российские офицеры, ветераны войны с Наполеоном, вдохновившись европейскими прогрессивными идеями, надеялись изменить свою родину — отменить крепостное рабство, реформировать самодержавную власть империи. Однако восстание было подавлено, более ста человек попали в Сибирь на каторгу, на рудники. И тогда-то случилось неслыханное: следом за ними поехали жены.

Они рисковали не только здоровьем. С выездом в Сибирь декабристки теряли привилегии дворянского сословия и получали статус жен каторжан. Детей с собой брать не разрешалось. Многие не могли вернуться домой даже после смерти мужей. Подвигу Александры Муравьевой, Марии Волконский, Екатерины Трубецкой Некрасов посвятил поэму «Русские женщины», памятник им установлен в Тобольске.

А испытания белорусских декабристок начались в конце 1920-х, когда в БССР сворачивалась «белоруссизация». Начинались репрессии против сотен ученых, писателей, государственных деятелей, в предыдущие десятилетия работавших ради процветания Беларуси. Люди не понимали, за что их высылают с родины, чего добиваются на допросах в НКВД. Растерянность и страх царили в обществе. В такой пограничной ситуации становилось понятно, кто есть кто.

Анна Бабареко и красные звезды на спине

«31-ый год…. Мама собирает вещи, чтобы ехать всей семьей к отцу «в Вятскую губернию». Ярко пылает огонь в печке-голландке, в большой комнате нашей минской квартиры. Сгорают ненужные бумаги, летят в печку ломанные детские игрушки. Я плачу, прошу маму сохранить это ломачье». На переломный момент жизни ее родителей мы смотрим детскими глазами Алеси, дочери Адама Бабареко, одного из организаторов литературно-художественного объединения «Узвышша», авторитетного литературоведа 1920-х годов.

Адама Бабареко приговорили к ссылке по сфабрикованному делу «Союза освобождения Беларуси». Спецслужбы СССР придумали эту мифическую «контрреволюционную организацию», чтобы уничтожить белорусскую творческую и научную элиту. Этих людей рассеяли по просторам СССР, по Центральной России, Уралу, Сибири, на годы лишив возможности работать ради Беларуси, лишив синергии, созданной в результате их совместной деятельности на родине.

Новая жизнь под Вяткой показалась трехлетней Алесе не такой уж и плохой — пусть в доме нет электричества и из игрушек у них с сестрой только два «тряпичных зайца» да карандаши. Зато они с мамой и папой так хорошо поют вечерами и выходят гулять…

Но время от времени система напоминала о себе: однажды из шкафа в запертой комнате исчез портфель с крупными деньгами. Адам Бабареко, вынужденный в ссылке работать бухгалтером, принес их домой из банка, чтобы после выходных выплатить зарплаты. Семья лихорадочно стала занимать деньги у знакомых, но спустя несколько дней портфель так же необъяснимо появился на прежнем месте…

Самым трудным в ссылке было то, что человек себе не принадлежал. Он должен сидеть как привязанный в том месте, которое ему определили, или наоборот — срываться с кое-как обжитого гнезда и ехать черт знает куда, в неизвестность.

«34-й год. Опять нет с нами папы…» Бабареко переведен в областной центр Вятку-Киров. Он обосновался в маленькой комнатке вместе с другим ссыльным, семью забрать было некуда. А Анну с дочерьми тем временем стали буквально выживать из квартиры. Занялся этим чиновник жилищного товарищества, который правдами и неправдами старался выселить женщину с маленькими детьми из более-менее приличной, хоть и тесной двухкомнатной квартирки в сарай. Приходил с милицией, с грузчиками — выносить вещи, в конце концов выявил «излишки» площади и подал в суд. Решение «самого справедливого суда в мире» было предсказуемо.

Пришлось ехать в Вятку и спать там вповалку на полу. Тем временем завершился срок ссылки писателя Максима Горецкого, и удалось перебраться в его квартиру.

Адам и Анна познакомились в Минске. Молодая учительница Анна Денищик была родом из деревни Шуляки Костровичской волости (ныне Зельвенский район). Мало кто из ее сверстников мог похвалиться спокойным безоблачным детством — Первая мировая, беженство, во время которого умерла мать… Анне, несмотря на тяжелые условия, удалось окончить гимназию. По возвращении в Беларусь, заочно училась в вузе и работала в минской школе. Там и встретила молодого, с кудрявой шевелюрой, писателя Адама Бабареко, которого тоже направили учительствовать.

Зоркі ў сэрцы замігцеліся, —

Неба нам — пасцель дваім.

Зніклі сённяшнія цені:

Мы ў нязведаным краі.

На эти стихи она его вдохновила. 1 августа 1924 года они поженились. Через год родилась дочь Элеонора, еще через три — Алеся.

Арест в 1930-м, как оказалось, был лишь первым актом трагедии белорусской интеллигенции. Многим, тогда осужденным, в середине 1930-х продлили сроки ссылки, а в 1937-м их арестовывали повторно, чтобы расстрелять.

Бабареко не мог понять, в чем виноват перед советской властью. Он буквально на теле носил знаки верности ей: в 1920-е, во время польского наступления, он партизанил. Когда Адам попал в плен, поляки вырезали на его спине две пятиконечные звезды размером с ладонь — следы от пыток остались на всю жизнь.

При обыске в 1937-м, когда Адама забрали, как позже выяснится, уже навсегда, Анна положила малышку Алесю спать на диван с тайным ящиком. В том ящике хранились рукописи мужа… Энкаведисты не стали перекладывать ребенка с дивана. Так архив Адама Бабареко и дошел до наших дней.

Это не единственный случай, когда литературное или научное наследие мужа, погибшего в сталинской мясорубке, сохранилось для потомков благодаря смелости и жертвенности жены- «декабристки».

Бабареко, арестованный и повторно осужденный, не прожил и года в лагере в Коми АССР. «Работаю на общих работах. Копаю канаву, снимаю мох, корчую пни, вожу тачки…» — писал он родным. (Писать письма белорусскому писателю можно было только по-русски, чтобы понимала лагерная цензура.) Тяжелые работы свели на нет его и без того слабое здоровье…

Анна Бабареко так и не вернулась в Беларусь. Состарившись, она перебралась в Москву к дочери. Прожила 81 год и умерла в Москве, где была похоронена на Востряковском кладбище.

Мария Дубовка и жесть

Мария Кляус и Владимир Дубовка познакомились в Москве, в Белорусском клубе. Учителей-белорусов пригласили туда проводить занятия по белорусскому языку. Владимир — известный поэт и импозантный молодой мужчина — вел занятия. А после них он шел проводить слушательницу Марию — с Арбата, где был Белорусский клуб, в Старое Симоново, где она жила.

Наконец, в 1927-м они поженились, а спустя год родился сын Ольгерд. Распространенное для того времени явление — презрение к условностям вроде регистрации брака. Причем против была Мария. «Это не изменит наших отношений», — говорила она. Но, как показала жизнь, регистрация понадобилась: «При передачах в тюрьму, при получении разрешений на свидание…»

В 1930-м Дубовку первый раз арестовали — прямо на работе, в Кремле, в Совнаркоме. «День был жаркий, на работу он поехал в белом костюме и сандалиях. Так его и забрали», — вспоминала Мария Петровна. Она с маленьким Ольгердом в то время жила на даче в Перловке под Москвой.

Мария оказалась в тяжелой ситуации. «Друзья и товарищи не показывались. Советоваться не с кем», — сухо напишет она в воспоминаниях. Двумя предложениями здесь показана та пустота, что мгновенно образовывалась вокруг репрессированного. Не просто знакомые, но даже друзья и родственники боялись общаться с его семьей, чтобы, не дай бог, и их не заподозрили в сочувствии «врагам народа».

Мария искала Владимира по тюрьмам. На все запросы получала отказы. Потом изменила тактику: стала носить ему передачи. Обошла все московские тюрьмы — Дубовка нигде не значился. Кто-то посоветовал обратиться в Минск. Там подтвердили: он у нас, но передачу не примем. Таковы были меры воздействия: чтобы арестованный подписал признание — разорвать его связь с семьей.

Затем был суд и высылка в Яранск. То, что Мария поедет за Владимиром, воспринималось им как нечто само собой разумеющееся. «Никогда не спрашивал, поеду ли я с ним, он только писал — как поедешь (не когда поедешь)».

В дорогу Мария с 2,5-летним сыном начала собираться в 1931-м, к окончанию учебного года. В дорогу ее собирала свекровь — мать Дубовки. Марыля просила только, чтобы вещей немного было. Но заботливая свекровь сунула-таки тяжеленные противни для печки. И, как оказалось, они пригодились: Марыля научилась печь хлеб…

Уезжая, они не рассматривали свою ссылку как нечто долгосрочное. Откуда было знать, что непродолжительный первоначальный срок растянется на три десятилетия ссыльно-лагерной жизни. Что после Яранска и Чебоксар будут Алатырь, Биробиджан, Бамлаг, Почет…

«Переписка Дубовки с Марией Петровной — очень драматична, — говорит Анна Северинец, составитель книги «Уладзімір Дубоўка. Ён і пра яго» [»Владимир Дубовка. Он и о нем»]. — Она даже обижалась, что он пишет прохладно ей, а Дубовка оправдывается: ты же знаешь, наши письма читают. Наверное, Марыле хотелось хотя бы в письмах дождаться нежности и слов любви, но Дубовка был на них не сильно щедр — во всяком случае по сравнению с другими литераторами».

В ссылке жили вместе, а на те годы, когда Дубовка попадал в лагерь, Мария Петровна оставалась одна. Ей немногим было легче: одной растить сына, одной переживать ужасную трагедию его смерти. (Компания подростков нашла снаряд и положила его в костер. От взрыва погибли все, в том числе и Ольгерд Дубовка.) Кроме того, она должна была заботиться о передачах мужу, находить работу и жилье, что было непросто: как жена заключенного, она постоянно находилась под подозрением и в бесправном положении.

Она вспоминала, как приходилось жить в конюшне, когда не давали квартиры; как в Чебоксарах ее хотели лишить работы статистика в лесхозе, потому что подсиживала женщина легкого поведения, которая была замужем за мобилизованным. Мария Петровна твердо отстаивала свои права и так же твердо гнала от себя мысль о том, чтобы развестись с мужем, как поступали многие в то время: отречься от «врага народа» и жить проще. Сделать так советовала Марии даже мать Владимира. Но это было против ее жизненных правил.

Мария была из «панской» семьи. Правда, родители ее жили как крестьяне, а с «панских» времен в их доме оставалось лишь немного изящной мебели и аристократический взгляд на мир с легким презрением к людям «практичного», то есть цинично-потребительского, склада.

В ссылках, где бы Дубовки ни оказывались, привыкший к любой работе Владимир обустраивал их жилье с максимальным комфортом. В тюремных «университетах» он стал хорошим столяром: самостоятельно делал двери, окна, шкафы. Где бы он ни был, заводил огород. В Почете, в условиях Красноярского края, Дубовка вырастил помидоры в открытом грунте! Местные жители глазам не верили. А цветы, которые росли в их маленьком саду, отпугивали мошку — настоящий бич таежных широт. Мария Петровна в этих мероприятиях выступала скорее вдохновительницей, чем участницей. Она имела натуру рефлексивно-созерцательную, лишенную стремления «изменять природу под себя».

Дубовкам удалось вернуться в Беларусь лишь после реабилитации в 1959-м, но жить в Минске было негде. Достигшие карьерных высот друзья молодости, пока Дубовка сидел в лагерях и ссылках, ничем не помогли. Не хватило для этого, как говорил старый полковник Тарас Бульба, мышиной их натуры. Дубовок поселили в номере гостиницы «Минск» с видом на Пищаловский замок, в котором Владимира держали в 1930-м. Они прожили так несколько месяцев, а впоследствии поехали в Москву. Там писательская организация выделила квартирку в Черёмушках, где Дубовки прожили до самого конца. Самым большим кайфом для Владимира Дубовки было то, что его снова печатают, что можно снова писать. Целыми днями сидит он за столом, пишет и сам себе декламирует написанное, с юмором отмечала Мария Петровна.

«По отрывочным записям Дубовки в блокнотах 1960-х я знаю, что его очень раздражала манера жены контролировать его передвижение: где был, куда ходил, с кем виделся, — отмечает Анна Северинец. — Но я вполне понимаю Марию Петровну: она пережила его аресты, неудивительно, что беспокоилась за него каждую минуту».

После того как 70-летний Дубовка, упав зимой, сломал шейку бедра и не оправился после операции, Мария Петровна осталась без родных, совершенно больная. Семьей для нее стали дочери Адама Бабареко — Алеся и Элеонора. Но обе работали, и каждый день бывать у Марии Петровны не могли. Поэтому Мария Дубовка поступила практично: завещала квартиру соседке с условием, что та будет ухаживать за ней до смерти, и в оставшиеся ей четыре года упорядочивала накопленные за жизнь архивы и писала воспоминания. О ее неимоверной силе духа говорит даже само название мемуаров: «Мои санатории и курорты».

Прах Владимира Дубовки и его жены Марии покоится на Николо-Архангельском кладбище на окраине Москвы.

Лариса Горецкая и суп из грача

«Я читала разную переписку мужей и жен 1920-х. И самые трогательные письма писали друг другу Гавриил и Лариса Горецкие», — считает исследовательница Анна Северинец.

Эта пара до самой старости не утратила молодого энтузиазма. Они переписывались всю жизнь: в тюрьмах, ссылках, на этапах, и позже — в геологических экспедициях. «Дарагая мая Ларутанька, любая мая Зараначка, мілы мой дружа!» — так, прожив в браке с женой четыре десятилетия, академик-геолог Гавриил Горецкий называл ее в письмах.

Они познакомились в Москве, где вместе учились в Петровской сельхозакадемии. Там было целое землячество белорусских студентов, которых инициативный Гавриил сплотил в Белорусскую культурно-научную ассоциацию. Записалась и Лариса Парфенович из-под Белостока — миниатюрная и словно постоянно испуганная девушка. «Ну и кто возьмет замуж такую нескладную?» — подумал еще тогда Горецкий.

Их сблизило горе. В 1922 г. Гавриила арестовали за «антисоветскую деятельность» и собирались выслать из Советской России как «белорусского шовиниста». Неся ему передачу, попала под трамвай сестра Горецкого, Анна. Гавриил направил письмо руководству ГПУ с просьбой отсрочить его ссылку на десять дней — пока сестра не выздоровеет или не умрет.

«… Несчастный для меня 1922 год. Год, который сделал несчастной всю нашу семью. Смерть Ганули. Отчаяние…. Мы сидим у стола. Ты смотрела испуганными глазами, полными страха и искреннего сочувствия. Твоя искренность, дрожание Твоих глаз, Твоя чистота и сострадание — явились для меня настоящим бальзамом. Звездой надежды заблестели для меня Твои глаза во тьме отчаяния и безнадежности. Я полюбил Тебя в этот момент», — писал Гавриил Ларисе в одном из писем.

Брат Гавриила и Анны, писатель Максим Горецкий, посвятил сестре «Хрэстаматыю беларускае літаратуры. ХІ век — 1905 год»: «Яе дарагому вобразу, як памятку на магілку ў чужыне, гэтую кнігу прысвячаю. Брат».

К бракам в интеллигентской среде, как уже сказано выше, в те годы относились просто.

«8 июля 1923 года Гурик (так Лариса стала называть Гавриила, как и его мать) зашел к Ларе в общежитие, взял ее чемеданчик, небольшой рюкзак и раскладушку (вот и все девичий скарб-приданое), и пошли они вместе на другой конец поселка, где он предварительно снял небольшую комнату… По дороге встретился профессор Фортунатов, который, как всегда, снял кепочку в приветствии и сердечно поздравил, сразу догадавшись, в чем дело… Вот и вся свадьба!» — напишет в книге «Браты Гарэцкія» сын Гавриила и Ларисы, Радим Горецкий.

Переломным в судьбе семьи, как и для большинства белорусской элиты, стал 1930 год. Если для уничтожения творческой интеллигенции «органы» сфабриковали дело «Союза освобождения Беларуси», то для технической была придумана «Трудовая крестьянская партия». Максима Горецкого арестовали в Минске, Гавриила не застали дома: он был в Сочи. Узнав об аресте деверя Максима, Лариса в шоке пошла в Академию наук.

«Она и сама не поняла, почему сюда пришла, кого здесь хотела увидеть…. Машинально открыла одну дверь, другую и пошла уже к выходу, но решила заглянуть еще в одну комнату, а там за большим столом сидит Якуб Колас и что-то пишет. Он ей ни слова, и Лара молчит. Покивали головами, печально посмотрели друг на друга — и всё».

Ежедневно она ходила встречать поезд из Сочи, догадываясь, что ее Гурика привезут на нем. И не ошиблась. Когда вывели из вагона под конвоем, бросилась к нему с детьми. Но конвой штыками оттеснил их.

Как только Горецкого осудили, Лару уволили с работы и никуда не принимали. Большинство знакомых, как и следовало ожидать, отвернулось. В тяжелой ситуации безденежья и одиночества ее не оставили семьи Купалы и Коласа. Они держались вместе с Леонилой Горецкой — женой Максима.

Работу Лариса нашла лишь на ботанической селекционной станции под Гомелем. Однажды, приехав в Минск, услышала от Леонилы-Лёли, что ее Гурика отправили этапом в Оршу, чтобы оттуда доставить в лагерь. Денег на дорогу Ларе одолжил Янка Купала. Приехала она ночью, пришла к тюрьме и в ожидании написала мужу длинное бодрое письмо. Утром конвоиры сжалились и позволили свидание. Супруги проговорили полчаса. То же самое — на следующий день. А потом Гавриила отправили этапом в Кемь, на берег Белого моря. Там ему удалось устроиться на геологическую базу… Экономист Горецкий стал геологом — и остался им уже до конца жизни. Он надеялся, обретя знания, вернуться когда-нибудь в Беларусь и открыть природные богатства на Родине, повысить уровень ее экономики.

Лара с детьми приезжала к нему, но надолго задерживаться не могла: Гавриил постоянно был на работе, в экспедициях.

Максима же Горецкого сослали в Вятку, где он работал сначала землекопом, впоследствии — чертежником и техником. Горецкий и в ссылке не переставал писать: оканчивал «Комаровскую хронику», «Виленских коммунаров». В 1932-м к нему переехала Леонила с детьми Галей и Лёней. Жили вчетвером в проходной комнатке на 9 метров, тяжело было с питанием — однажды даже варили суп из грача. Так продолжалось до 1935-го, когда истек срок ссылки Максима. Он получил паспорт и имел право найти место поближе к родине.

Гавриила освободили в 1934-м, досрочно. Семья поселилась в поселке Кола под Мурманском, в бывшей конюшне. Занимали два стойла, переделанные в комнатушки: «В одной ночевали мать и отец Ларисы и младший сын, во второй — Лара, Гавриил и старший сын».

Затем Гавриил работал в Рыбинске, но в 1937-м его уволили, поскольку пришла разнарядка выгнать с работы всех ранее осужденных по политическим статьям. Гавриил с семьей вернулся на Беломорско-Балтийский канал, в отряд геологической разведки. Там его и арестовали.

«Гурык ушел из дому. Тяжело и страшно», — так написала Лариса в письме Леониле. Напрямую об арестах и посадках в то время в письмах не писали: писали «заболел», «ушел», «уехал в тот же дом отдыха, что и прошлый раз»…

Повторно взяли и Максима. На этот раз — навсегда. В 1938-м его расстреляли где-то в Смоленской области, в Вязьме.

Гавриила спасло то, что дело направили на рассмотрение в Москву, и он не попал в число девяти тысяч заключенных, расстрелянных осенью 1937 под Медвежьей Горой в урочище Сандармох. Сменилось и руководство НКВД, в связи с этим некоторых заключенных в декабре 1937-го отпустили — в том числе Гавриила Горецкого. Чтобы спустя несколько месяцев посадить снова. Гурик и Лара однажды возвращались из кино, когда увидели, что возле дома их поджидает «черный ворон».

Тюрьма была на другом берегу реки, в полутора километрах от их жилья. И Лара посылала сыновей следить, не поведут ли куда-либо заключенных и не будет ли среди них отца. Мальчишки относились к заданию крайне ответственно. А Гавриила между тем обвиняли в шпионаже в пользу немецкой и польской разведок, били и пытали на допросах. Выстоять ему помогала чувство:

«Приветствую Тебя с нашим радостным днем, с пятнадцатилетием нашего совместного счастья; счастья, которое не проходит, а становится все глубже и больше. […] Сегодня Ты для меня — само солнце, само счастье, вся радость, мечта, страсць. Ты все время стоишь перед моими глазами такая солнечная, солнечная, такая светлая, светлая, — такая, какой ты была когда-то на свидании в Орше, какой я Тебя встретил на днях, идя из бани.

Ты стоишь светлая, трепещущая, молодая, красивая, привлекательная, как цветок с росой перед восходом солнца. Ты вся луч, огонь. Какое счастье, что Ты у меня есть. С Твоим дорогим образом пройду я десятки лет самых суровых испытаний и останусь навсегда свежим, несокрушимым, достойным Тебя. В минуты самого большого отчаяния, самых тяжелых переживаний мне достаточно взглянуть на Твою солнечную фигуру, которую я ношу в своем сердце, чтобы сразу восстановиться, встрепенуться, стать стальным, молодым и крепким. Ты всё для меня — Ты моя мама, моя сестра, мой брат. […]

С Твоим образом в сердце, в мыслях я всегда счастлив. Я кремнистый, землистый, стальной, я радостным есть и буду, независимо от самых ужасных условий. Тюремной камеры для меня не существует, если я с Тобой в глубине себя. Ты — мой Бог, мой мир, вся жизнь. Вот и сейчас — я чувствую себя таким счастливым, таким радостным, потому что Ты со мной. Ты — мой щит, моя броня, мой талисман до самой смерти».

Такое письмо Гавриил передал Ларисе из тюрьмы на тонюсенькой бумаге для самокруток.

Позже, доведенный следователями до отчаяния, он просил Ларису передать ему лезвие, чтобы покончить жизнь самоубийством. И Лариса вшила его в воротник рубашки, которую передала в тюрьму. Что чувствовала она в тот момент — трудно выразить. Но Горецкому все же хватило мужества не пустить лезвие в ход. Дело его в очередной раз пересматривали в Москве: согласно ему, Гавриил не только сам являлся шпионом, но и завербовал руководителей БССР Червякова и Голодеда, причем тех на момент вербовки уже не было в живых… В Москве плюнули на все и выпустили Горецкого.

Работу он нашел с трудом. «Шпионов не берем» — примерно так ответили в тридцати местах, куда он подал заявки. Удалось устроиться на строительство Соликамского гидроузла в Пермской области. Семья отправилась следом.

Впереди было еще двадцать лет переездов, экспедиций, расставаний, во время которых спасали полные нежности искренние письма. Только в 1958-м с Горецкого сняли все обвинения, еще через десять лет он наконец смог вернуться в Беларусь.

С Ларисой они дожили до девятого десятка, заботливо оберегая друг друга. Неожиданный хеппи-энд в обстоятельствах, в которых его просто не могло быть.

Декабристки XIX века, считает один из лучших современных популяризаторов русской литературы Дмитрий Быков, уезжая в Сибирь за мужьями, руководствовались скорее античным идеалом, на котором были воспитаны, чем живым чувством. Да и откуда было взяться чувству: многих же просто просватали и выдали за «мужей военных». И в Сибири начались семейные трагедии и адюльтеры. Белорусские же декабристки 1920-х если уж шли за мужьями, то шли до конца. Их мужество заслуживает и поэм, и памятников.