Неизвестные факты про выдающуюся белорусскую поэтессу и патриотку
Сегодня — день рождения Ларисы Гениюш.
Судьба выдающейся белорусской поэтессы Ларисы Гениюш была цепью испытаний и выборов, пишет nn.by. Сложно представить, как в условиях невыносимо тяжелого для белорусов ХХ века человек смог настолько достойно прожить жизнь, нигде не оступившись и не изменив себе. Хотя фортуна раз за разом подбрасывала Ларисе Гениюш возможность жить проще, комфортнее… Она на это не поддавалась, хотя ее и не воспитывали в каком-то особом патриотическом духе.
Сегодня предлагаем непредвзято взглянуть на жизнь Ларисы Гениюш.
Лариса росла недалеко Волковыска, в фольварке Жлобовцы. Теперь такого места на карте нет. Огромный цивилизационный слом ХХ века стер без следа тысячи родовых гнезд, и птицы из них разлетелись по всему миру.
Она была из старинного шляхетского православного рода Миклашевичей, который будто сошел со страниц Короткевича. В межвоенной Польше Миклашевичи были и не крестьяне, но уже и не «паны». Фольварк тот не был фамильным, его купил дед Ларисы по займу, взятому в российском банке. Как позже иронично писала Гениюш, к сожалению, бумаги того банка не сгинули в Первую мировую.
Кредит надо было возвращать, доходы были малыми, налоги высокими, перекупщики занижали цену на урожай, а отец был слишком гордым, чтобы с ними собачиться… Старшая дочь с практическим разумом стала первой отцовской помощницей в делах. «Все дела с налогами, инспекциями, кредитами возлагал отец на мои плечи», — вспоминала Лариса.
Миклашевичи нанимали работников, но и сами работали как проклятые. В Жлобовцах, в большой семье, где кроме нее были еще три младших брата и три сестры, Ларисе было комфортно, как в раю. «…Земля с нами говорила. Она понимала нас, окружала духом прошлого всего нашего народа и великой любовью деревьев, полей». С такого восприятия Беларуси начался ее патриотизм.
Она училась в Волковысской польской гимназии, не участвовала в молодежных движениях и объединениях. Левые казались ей неинтересными и шаблонными, да и в Бога она верила искренне. Белорусская поэзия того времени также не ее не увлекала: «Содержание народной поэзии, песен, обычаев было много глубже, интереснее, часто несказанно волшебным. Как же выловить жемчуг из этого океана? Кто сумеет это, кто сможет? Я впитывала в себя все это богатство…»
«Нет кавалера для панны Ларисы, разве что Пилсудский!»
Сформироваться ее гению помогло знакомство с будущим мужем. Словно самой судьбой Ларисе так было предначертано. Ее фамилия по мужу — Гениюш, по латыни genius и есть гений. Хотя кавалеров у нее до Янки Гениюша была уйма. Сватались и знакомые, и незнакомые, и те, кто впервые ее увидел, и похищать пытались, и стрелялись… Поскольку семья была православная, часто закидывали удочку молодые батюшки. Сестры дразнили Ларису: купи частую гребенку, будешь мужу бороду расчесывать.
Были в числе женихов и бунтари, и богатые успешные люди, и соседские парни, но все не то. «Нет кавалера для панны Ларисы, разве что Пилсудский!» — шутила подруга ее матери.
«Я была странной и часто не понимала себя сама, от неладного меня защищала какая-то сила… А то «неладное» было, наверное, самым лучшим в глазах родителей моих, моих родственников: богатое замужество, деньги и слуги. «Нет, у меня не будет слуг, потому что каждый должен сам себя обслуживать», — рубила я в глаза таким советчикам».
Не хватало тем женихам лишь одного: белорусскости. А ее муж непременно должен быть белорусом не только по происхождению, но и идейно.
«Выгодно, в глазах моих, отличались наши крестьяне от тех полуинтеллигентов, в окружении которых мне довелось жить. На самом деле умных людей я тогда еще не встретила. Трагически одиноко я шла как бы ощупью, интуицией к своим истинам, а какие они — я хорошо знала по идеалам Французской революции, Весны народов, конституции Америки».
Тогда то и появился Янка Гениюш из Зельвы, студент медицинского факультета Пражского университета.
Стройный, чисто выбритый, элегантный
Первый раз в ее мемуарах он упоминается в связи с книгами. «Отсидев 8 лет, вышел из польской тюрьмы некий Юлек Кароза, он изучил марксизм назубок и ежедневно присылает мне целые тетради, исписанные классовой борьбой. Все это было блекло на фоне действительности и как-то неправильно, искусственно и совсем не по-нашему и далеко от того великолепия, которое привлекает меня в недрах народа нашего с его историей, которую молодой Гениюш мне прислал наряду с остальными книгами».
Вскоре Янка явился и сам: «Стройный, худой, чисто выбритый, элегантный Янка Гениюш, пражский студент и почти уже доктор!»
Приехав в гости в Жлобовцы, он сразу перешел в наступление, очаровав прежде всего будущую тещу, которая искоса смотрела на прежних Ларисиных женихов. От Ларисы же он совсем потерял голову.
Интересно Лариса вспоминала, как проверяла порядочность будущего мужа.
«Вечером зажгла лампу и думаю: понесу ему — а был он в моей комнате, — если проявит невежливость, то я ему такого наговорю, что сразу завернет оглобли, я ему покажу прямо сейчас, именно когда мы один на один! Вхожу с лампой, как королева, с высоко поднятой головой. Мой будущий друг вежливо за лампу благодарит, целует мне руку, и оба спокойно желаем друг другу спокойной ночи… Такое джентльменство меня окончательно покорило, а прекрасная речь белорусская широкая какая-то, нескупая натура этого бедного студента — всё вдруг стало мне несказанно дорогим, и я поблагодарила Бога в душе за то, что Он самыми удивительными путями привел его из далекой Чехии в наш дом. Вскоре сыграли свадьбу».
В серьезную же минуту будущий муж «обещал вместе, до конца наших дней, бороться за Беларусь».
«Белoрусу необязательно быть врачом»
Вскоре и в новом доме, у родителей мужа в Зельве, поняли, что имеют дело с человеком твердым и справедливым.
Молодая семья сидела без денег, у Янки были долги в Праге, по которым надо было платить. Единственным возможным выходом казалось — продать Ларисино приданное, кусок отцовской земли. Но она не могла настолько обидеть своих родителей, она лучше развелась бы с мужем, чем на такое пошла бы. Янка «негодовал», его мать тоже. А старый свекор обнял Ларису и сказал ей, что счастлив: если она так любит родителей, то и сына его никогда не обидит.
А потом продал одну из двух своих коров и оплатил долги сына.
Янке предстояло сдать в Праге последние экзамены и получить диплом. Но возникло препятствие: не выпускают из страны.
Беременная Лариса ездила в Волковыск, обивала пороги, но и там отказали «с точки зрения блага для государства». Только через знакомого помещика, который был знаком с министром, удалось добиться разрешения на выезд. Минуло около года — и в Прагу переехала Лариса — уже не одна, с сыном Юрием.
Юрка и другая раса
«Мой маленький защитник» — называла его Гениюш. Задатки сына, его успехи и даже его капризы были для нее предметом гордости. Рассказывала, как он, совсем маленький, «не по-джентльменски» подрался в пражском магазине, возле мешка с орехами, с двумя маленькими соседками-немками. Их мать тогда подошла к Ларисе и сказала, что вот наконец есть повод познакомиться. У этой немецкой семьи была вилла с бассейном, Гениюшей пригласили. Малыш купался с новыми подругами, а потом по секрету сказал маме, что немцы действительно другая раса, мол, «у Эвелины и Ингрид имеется нечто такое, чего нет у него». Купались дети голышом.
Судьба не позволила Ларисе, чтобы сын рос рядом с ней. После того как чешские коммунисты выдали Гениюшей Советскому Союзу, Юрка в подростковом возрасте — в то время, когда формируется личность, — попал сначала к родственникам в Польшу, потом в приют. И сиротская жизнь его сломила.
Он сумел выучиться на медика, как отец, пытался писать, как мать. Но Лариса понимала: что-то неладное происходит с ее сыном. «Мама, я пил водку, я был как нелюдь», — признается он со временем, когда ему в конце концов разрешат приезжать в СССР из Польши. Юрка Гениюш не доживет до 50-ти, ненамного пережив мать…
«На коленях вымаливала у Бога слова»
Первые свои стихи Лариса Гениюш увидела напечатанными, когда ей было под тридцать. В таком возрасте многие современные писатели, после того как выпустят подростковые романы и испишутся, уже завершают «литературную карьеру». А Гениюш почти тридцать лет как бы впитывала в себя энергию земли, людей, времени. Она писала понемногу и раньше — для себя, супругу в письмах, но «те стихи погибли».
Вызовом, который заставил Ларису начать последовательно писать стихи, стала неопределенность. Неопределенность, в которой оказались белорусы с началом войны.
В 1939 Гитлер и Сталин поделили Польшу, белорусские земли отошли к СССР. Отца Ларисы как богатого хозяина арестовали и расстреляли, мать с сестрами выслали в Северный Казахстан — на вымирание. Их гнездо, Жлобовцы, разграбили.
Не видела она ничего хорошего и от нацистах.
В отличие от многих, кто видел в немцах «меньшее зло» и шел на сотрудничество с ними, Лариса Гениюш осознавала, что помимо разграбления и порабощения гитлеровцы ничего не принесут Беларуси.
Этой линии несотрудничества придерживался и мудрый Василий Захарко, «дядька Василь», как называла его Лариса, президент Белорусской Народной Республики, один из организаторов провозглашения независимости БНР 25 марта 1918 года, доживавший тогда свои последние дни в Праге. Умирая в 1943-м, он передаст Ларисе полномочия генерального секретаря БНР и ее архивы. Выдачи тех архивов будет потом на допросе в Минске добиваться от нее сам Цанава…
Несмотря на настойчивые уговоры и обещания сделать ее «первой белорусского поэтессой», Лариса так и не согласилась во время войны выехать из Праги в Минск и участвовать в немецкой пропаганде.
«Единственным печатным белорусским словом» в Праге тех времен была берлинская «Раніца», где «кроме немецких сводок были и белорусские проблемы, стихи, корреспонденция». Туда Лариса и отослала свою поэзию.
«Всё мне дорогое отобрали, уничтожили, но есть здесь в неволе братья мои, темные, даже не знающие до конца, кто они, сами себя не ценящие, вот я и хочу обратиться к ним, но так: от сердца к сердцу. И началось. Я вскоре выбилась на первую страницу газеты, меня полюбили. А я, я лишь думала о наших людях. Иногда на коленях вымаливала у Бога такие слова и мысли, которые бы поддержали в неволе братьев моих, не позволили им забыть про семьи свои и села. Чтобы становились увереннее в своих человеческих достоинствах, давала им очерки из нашей истории. Немало стихов моих оказалось в редакторской корзине, многое не пропустила цензура, но я их все писала моим братьям и, бывало, даже плакала».
В тяжелейших военных условиях ее слова находили благодатную почву. Она встречала впоследствии своих читателей повсюду: в оккупированном немцами Минске, на лагерных этапах Сибири…
«Имею честь терпеть за Беларусь…»
Так отвечала Лариса на вопросы советского лагерного начальства.
Обида на мужа, который не позволил им в середине 1940-х вырваться из Чехословакии на Запад, читается между строк ее воспоминаний. «Мой социалист», с горечью называла его Гениюш. Янка думал, что после войны советы изменились и семье ничего не угрожает.
В 1945-м в Праге их пытались похитить прямо из квартиры, чтобы вывезти в СССР. Приехали на грузовике, растянули тенты под окнами (на случай если вдруг надумают выброситься из окна), стучались в дверь. Но ломать не решились: в защиту собрались соседи. Потом три года Гениюши жили спокойно. Они переехали в Вимперк, на запад страны, где Янка нашел работу. Там их по распоряжению советских спецслужб и арестовала чешская полиция.
В чем были виноваты Гениюши? В том, что их подписи якобы стояли под приветственным письмом Гитлеру от имени белорусов Чехословакии. Лариса вспоминала тот случай: общее собрание и подписание обращения организовывал Ермаченко, но подписей никто не оставил, они были выведены кем-то под копирку позже. Это письмо попало в руки НКВД.
Описанная Гениюш тюремная эпопея — это «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына в концентрированном виде. Через Прагу, Львов, Минск она попала за Полярный круг, в Коми АССР. Инта, Абезь… В лагерях, за колючей проволокой, посреди тундры, единственной радостью оставалась коммуникация. «Мать, глюкозы!» — просили молодые белорусы-заключенные. И Гениюш писала им стихи на крохотных клочках бумаги, которые самыми разными способами расходились по лагерям. Переписываться разрешалось только на любовные темы, поэтому все письма приходилось маскировать под амурную переписку. «Гаспадаркай» называли Беларусь, «сынами» — земляков…
У нее изымали тетради и карандаши, гоняли на общие работы — бить киркой мерзлую землю, сажали в штрафной изолятор, она все выдержала.
Не писала прошений о помиловании и жалоб, даже когда в этом появился смысл, после смерти Сталина. Но и без всяких прошений ее и мужа освободили в 1956-м.
«…душу мою ранили белорусы»
Ни в Чехословакию, гражданами которой они являлись, ни в Польшу к сыну их не выпустили. Они вернулись в Зельву, в дом родителей Янки Гениюша. Жлобовцы к тому времени перестали существовать: строения разобрали и вывезли, хозяйство растащили. Только фундаменты и старые деревья напоминали о некогда счастливом доме. Два брата Ларисы погибли на фронте, сражаясь с нацистами, один остался в Великобритании, мать умерла в ссылке в Казахстане, младшая сестра — в Польше.
Советского гражданства ни Янка, ни Лариса не приняли. В паспортах стоял соответствующий штамп.
Устроились на работу в местную больницу, он — врачом-венерологом, Лариса работала сестрой-хозяйкой.
Их жизнь в хрущевско-брежневском СССР сделали морально тяжелой. Гениюшей целенаправленно травили, каждый их шаг фиксировали доносчики. Не является ли это преувеличением подорванной лагерями психики? Или излишней подозрительностью? Новые, открывающиеся в архивах, факты показывают, что нет.
«…Душу мою ранили белорусы. Мне видится доцент Вовк, который всячески обзывает меня перед сотнями белорусских студентов, Евдокия Лось, как сжигает… мою книжку, зельвенское начальство, которое подсылает разных шпионов к нам, а мы их кормим по обычаю отцов наших.
Подсылает таких, которые пробираются в дом в наше отсутствие, перетрясают наши вещи, мои слова. Учителя зельвенские, которые, заняв весь автобус, не уступят мне места, и я падаю, когда автобус трясет на ухабах, а они хохочут…
Моих земляков, которые, продавши весь мой род, порочат беспричинно родителей моих, поганят имя мое, только потому что сегодня новые паны его погонят…»
Праз акенца сляпое
Шэры дожджык глядзіцца у хату,
У якой дагарае,
Бы ў небе асеннім зара,
Непатрэбная старасць
Адстаўнога паўстанца-салдата,
Невядомага генія,
Беларускага песняра…
Это стихотворение «Паўлюк Багрым» написал любимый поэт самой Гениюш, Владимир Короткевич, в конце 1950-х.
Но замалчивать поэта такого масштаба, как Лариса Гениюш, людям, сохранившим совесть, давалось непросто. Благодаря Максиму Танку, председателю Союза писателей БССР, ей удалось выпустить книгу детских стихов. Потом — еще одну. Поэтессу потихоньку приглашали на встречи в школы, к ней начали приезжать писатели, художники, молодежь…
Годы шли. Все чаще стала мерещится ей черная женщина — предвестница смерти в их семье. Предчувствуя кончину, она передала свои воспоминания историку Михасю Чернявскому, который скрывал их до времени, когда стала возможной их публикация. Благодаря этому, у нас теперь есть уникальный исторический документ — ее книга «Споведзь». Рукопись, вспоминал Чернявский, была отпечатана на машинке начисто без каких бы то ни было правок, будто на одном дыхании.
Да и роман о самой Ларисе Гениюш был бы не хуже «Колосьев под серпом твоим». К тому же, в нем, несмотря на всю бездну трагизма, есть вариант со светлым финалом. Ведь совсем немного времени отделило длиннющую похоронную процессию за ее гробом в Зельве от первых шествий и демонстраций за независимость в конце 1980-х. Будто бы оттуда, из Зельвы, белорусам вновь открылся путь к строительству собственного государства.
Новости и события в Беларуси и мире.
Пресс-центр [email protected]