Настоящая история дефолта

Как политическая борьба двадцатилетней давности определила российское настоящее.

Август 1998 года более важен для российской политики, чем август 1991-го. Именно поэтому современные рассказы о дефолте стараются свести исключительно к экономике. Однако экономика здесь проиграла политике, пишет «Новая газета».

Каноническая версия событий была сформулирована официальными лицами. Для покрытия бюджетного дефицита выпускались ГКО (Государственные краткосрочные облигации), по которым платились высокие проценты. Банки вместо того, чтобы кредитовать промышленность, стали торговать ГКО, а прибыль превращали в доллары, благо его курс был стабильным и низким, что давало банкам около 20% годовых. В валюте.

Курс доллара был низким, потому что так хотел Центральный банк. Но вот цены на нефть упали, и долларов в стране стало меньше. ЦБ РФ держит курс рубля, для этого тратит валютные резервы. Как долго еще можно будет конвертировать рубли в валюту по хорошему курсу — непонятно. Владельцы ГКО начинают их продавать, новых денег для расплаты по облигациям привлечь неоткуда, рисковать резервами опасно. В результате девальвация и дефолт происходят одновременно. Рубль вниз, цены вверх, доходы граждан вниз. Но вот экономика всего через год пошла вверх, и это, говорят нам сейчас, было хорошо.

Политические вопросы

Каноническая версия не отвечает на вопрос: какими соображениями руководствовались люди, принимавшие решения, в 1998 году и даже раньше?

Почему банкиры «не хотели» кредитовать «производственников»? О чем думали в Государственной думе, голосуя за дефицитный бюджет? Как собирались продавать ГКО чиновники Минфина? Как руководители ЦБ планировали удерживать курс рубля? И, на что рассчитывали главные бенефициары будущего кризиса — директора и собственники промышленных предприятий?

Экономика — наука о решениях, которые принимают люди. Кредиты выдают не банки, а банкиры. Не «заводы прекращают производство», а их хозяева решают, что пора закрывать лавочку. Нет «правительства, объявившего дефолт». Есть живые люди, до определенного момента считавшие, что ГКО найдут своих покупателей, а в какой-то момент изменившие свое мнение. И ЦБ — не искусственный интеллект, объявивший девальвацию, это тоже живые люди, сначала уверенные, что доллар должен стоить и может стоить шесть рублей, а после передумавшие.

Фото: Александр Яковлев / ТАСС

И весной 1998 года все эти люди понимали, что удерживать высокий курс рубля и одновременно платить высокие проценты по ГКО в условиях дефицита бюджета и дефицита платежного баланса практически невозможно. В этой ситуации теория рекомендует девальвировать валюту или прекращать обслуживание государственного долга. Эти решения, что называется, «оба хуже», однако начальники действовали с точностью до наоборот — как будто их вела какая-то романтическая уверенность в счастливом исходе. Зато владельцы ГКО, в первую очередь российские, проявили себя прагматиками, начав массовую продажу долговых обязательств страны, что и спровоцировало кризис.

Самое досадное, что еще в начале 1998 года кризис вовсе не казался неизбежным. Ситуация с госдолгом не была критичной. Да, бюджет был дефицитным. Но размер дефицита не превышал 5,7% ВВП. Из общей суммы дефицита внутренними заимствованиями было профинансировано 3,1% ВВП, сам внутренний долг составлял 19,3% ВВП (на конец 1997 г.) По любым международным меркам — это не кризис.

Правда, в 1998 году правительству не повезло с внешними факторами. В 1997 году на финансовых рынках Юго-Восточной Азии начался кризис, спровоцировавший отток средств со всех проблемных рынков, включая российский. И главным результатом кризиса стало двукратное снижение цен на нефть — важнейший экспортный товар России. Цена барреля за полгода снизилась вдвое, оказавшись на уровне $10. При этом поступления от внешнеэкономической деятельности обеспечивали около трети доходной части бюджета. Если бы баррель стоил хотя бы $20, «августа 1998-го», скорее всего, удалось бы избежать.

Но экономика-то росла! До этого статистика ежегодно фиксировала падение ВВП, а по итогам 1997 года — плюс 0,8%. Вообще, 1997-й оказался самым благополучным из всех «девяностых». Бедных стало меньше — доля населения с доходами ниже прожиточного минимума опустилась до 21,2%. Почти столько же, сколько и сейчас. Но тогда это был лучший показатель, считая с 1991 г. Реальные располагаемые доходы увеличились на 6,2%. У людей появились деньги — оживилась торговля. В 1997-м году розничный товарооборот прибавил 3,8% — лучший результат за все 1990-е. Инфляция составила 11%. По сравнению с началом девяностых, это выглядело очевидным достижением, которым ЦБ РФ справедливо гордился. Гордился он и стабильным рублем.

Более того, именно высокий курс рубля выглядел в глазах правительства важнейшим экономическим фактором. По идее руководителей ЦБ, «дорогой рубль» должен был служить «номинальным якорем инфляции». В этом была железная логика — рост курса доллара импортеры закладывали в свои издержки, что тянуло цены вверх. А импорт обеспечивал без малого половину российского потребительского рынка. При этом «российский товаропроизводитель» поднимал цены на свою продукцию при каждом удобном случае, мотивируя это именно «падением рубля». Вы повышаете цены из-за роста курса, рассуждали в ЦБ, — так получите «твердый рубль».

Инфляция действительно притормозила. В 1996 году темп прироста цен предприятий — производителей промышленной продукции составлял 25,6%. А в 1997 году тот же показатель опустился до 7,4%. В 1996 году цены в капитальном строительстве выросли в 1,4 раза, а в 1997 году — только на 5%. Тем временем продолжала расти официальная зарплата. Летом 1998 года она достигла 1122 рублей, что составляло $181. На эти деньги можно было купить 17,5 баррелей нефти.

Улучшение экономической ситуации было очевидно. Однако такой экономический рост нравился далеко не всем.

Фото: Кавашкин Борис / Фотохроника ТАСС

Начальники и откаты

Экономический рост, в сочетании с ростом доходов населения, объективно противоречил интересам влиятельной группы руководителей и собственников производственных предприятий, вынужденных конкурировать с импортом, в условиях роста доходов потребителей. Разговоры об «импортозамещении» начались не вчера — 20 лет назад «запрет импорта» был идеей-фикс российских директоров заводов и фабрик, рассуждавших о «гибели отечественной промышленности».

В середине 90-х существовало популярное заблуждение, что проблемы в стране связаны с недостатком компетенций у руководителей вчерашних социалистических предприятий, якобы не умевших работать в реалиях рыночной экономики. Ничего подобного, конечно же, не было. «Красные директора» советских заводов были мастерами жестокой эксплуатации, прекрасно знавшими, откуда и как извлекать прибыль. Начальники отлично видели слабые стороны своих предприятий, отдавали себе отчет в действительном качестве своей продукции и точно знали свое главное конкурентное преимущество.

Этим преимуществом были низкие зарплаты работников, по отношению к конкурирующей (то есть зарубежной) продукции.

Повышение доходов граждан подрывало основу конкурентоспособности российских предприятий — дешевый труд плюс завышенные цены на товары «отечественного» производства.

Директора отлично знали, как манипулировать ценой труда на предприятии. Задержки зарплат работникам, которые были важнейшей причиной недовольства реформами «девяностых», возникали не в силу экономических неурядиц. Каждая задержка зарплаты рабочим была сознательным решением товарища директора. Во-первых, он рассуждал, что сотрудникам, в каком-нибудь «моногороде», некуда деваться. Кто может найти себе занятие — пусть ищет, а остальные — будут ходить на завод (и ходили). И если в 1992 году численность занятых в промышленности составляла 22,41 млн, то в 1997 году — только 14,89 млн. Предложение на рынке труда для промышленных предприятий сокращалось — граждане находили другие источники заработка, но вот спрос на промышленный труд расти не желал. Во-вторых, выплатить рубль официальной зарплаты в то время означало выплатить на эту зарплату почти рубль налогов. Поэтому официальные зарплаты, если и платились, то по минимуму.

Любимая ссылка директоров на «кризис неплатежей» была профанацией. Да, в конце 1997 года просроченная задолженность в российской экономике превысила 53% по отношению к годовому ВВП, половина расчетов между предприятиями обеспечивалась за счет бартера и «взаимозачетов». Но ни один директор российского завода не отгружал никому продукции «просто так», а потом месяцами «ожидал платежа». Нет, платежи такому директору проводились точно и в срок. Только проводились они в таком виде, чтобы их не замечали ни налоговые органы, ни официальная статистика. Естественно, эти схемы не могли «официально» видеть и банкиры, резонно отказывавшиеся выдавать кредиты директорам.

Именно тогда в этой полуподпольной экономике сформировалась практика «отката» владельцу финансовых ресурсов. Как точно сформулировал социолог Симон Кордонский, в российской деловой практике «откат» играет ту же роль, которую в рыночной экономике выполняет ставка по кредиту. Распорядитель финансов предоставляет средства и получает вознаграждение за риск. То, что средства по факту принадлежат кому-то другому, роли не играет.

К национализации убытков

В новой экономике российские директора чувствовали себя как щуки в пруду с карасями. И они хотели не «возврата в СССР», а создания ситуации, в которой «прибыли» оставались бы на предприятиях, а «убытки» относились бы на бюджет. Выгоды такой позиции быстро оценили и новые собственники.

Твердый рубль, повысивший доходы граждан, ожививший торговлю и конкуренцию, очень раздражал «производственников». Это раздражение отчасти разделяли и экспортеры, получавшие валютные доходы.

Чем дешевле стоил рубль, тем ниже были их издержки, выраженные в рублях. В том числе и издержки на зарплату.

Директорский корпус и новые собственники заводов и фабрик прекрасно понимали, что причина падения спроса на их продукцию внутри страны — не увеличение импорта, а рост потребительских стандартов. Чтобы подтянуть свою продукцию до запросов потребителя, нужны были инвестиции, делать которые не хотелось. Начальники видели два варианта выхода из ситуации — снижение этих самых стандартов или давление на правительство с целью получения денег или преференций.

Инструментов для нажима на правительство у промышленников было два: голосование за коммунистов на местных выборах и протесты рабочих, связанные с невыплатами зарплаты. Дайте нам привилегии для бизнеса, а мы сделаем так, что народ и не пикнет, намекали правительству граждане начальники.

Теоретически правительство могло договориться и с промышленниками, и с экспортерами. Но в правительстве работали живые люди, действительно поверившие, что «командиры производства» мечтают о возвращении в СССР, и вместо компромисса выбравшие конфликт.

Логику рассуждений правительства можно представить так. Вы не хотите платить налоги — и не надо! Мы выпустим ГКО и профинансируем. И не надо нам рассказов о «стройках коммунизма». Все знают, что опора бюджета — налоги на добычу полезных ископаемых, на экспорт и импорт. Дешевая нефть — это временно, подорожает — расплатимся за все. Твердый рубль заставит вас играть по нашим правилам. Кто не сможет конкурировать — разорится.

Внешний кризис, могли рассуждать в правительстве, это ненадолго, и когда мировая экономика вернется к росту, российскую экономику она потянет за собой. Надо продержаться еще полгода, может быть, год.

Логика понятная, но рискованная, поскольку привлекала мало сторонников. В сущности, на стороне правительства выступали только банки, зарабатывавшие на ГКО. Но банкиры, в итоге, оказались ненадежными союзниками.

По итогам июля 1998 года государству удалось разместить ГКО всего на 13,8 млрд руб. На выплаты по госдолгу требовалось 38,8 млрд. Из оставшихся 25 млрд руб. около 7 млрд составляла задолженность перед ЦБ. Еще 18 млрд нужно было заплатить из бюджета.

Однако рубль «держался». За первые 6 месяцев 1998 года его курс снизился на 4,03% при инфляции 4,06%. Стабильность рубля была куплена за счет золотовалютных резервов ЦБ — они сократились на 12,8%, составив $15 млрд.

Фото: Александр Яковлев / ТАСС

Капитуляция правительства реформаторов

В сущности, правительство вело игру «на повышение», в которой победитель должен был «получить все». Проблема была в том, что золото-валютные резервы — не собственность Центробанка. Резервы — средства российских владельцев иностранной валюты, которые держат их на счетах внутри страны. А ЦБ РФ управляет этими средствами так, чтобы в любой момент времени гарантировать их возврат владельцу и обеспечить возможность приобретения товаров импортерами, даже если приток валюты в страну меньше, чем потребности в импорте.

Как писал в июле 1998 года экономист Андрей Илларионов, «в 1997 году Центробанк произвел замещение низкодоходных, но высоколиквидных и надежных активов (валюты), на высокодоходные, но менее ликвидные и менее надежные активы (государственные облигации)… Как только нерезиденты и резиденты обнаружили, как именно используются валютные резервы,.. они поспешили конвертировать свои рублевые активы назад в доллары…». Подорвав резервное обеспечение рублевого курса, ЦБ не может поддерживать стабильность национальной валюты, объяснял Илларионов, и делал вывод: «Девальвация рубля неизбежна, но цена ее может быть разной».

Новых источников пополнения бюджета не было. В августе доходность трехлетних ГКО превышала 200%. ЦБ РФ выделил чрезвычайные кредиты нескольким коммерческим банкам, очевидно, рассчитывая, что они поддержат ГКО. Но банкиры направили эти средства на закупку валюты, и судьба рубля оказалась решена.

Экономисты не понимали, почему решения о девальвации рубля и об отказе от обслуживания ГКО, принятые 17 августа, состоялись одновременно. Подешевевшими рублями можно было выплатить обязательства по ГКО, а отказ от выплат по ГКО снижал давление на рубль. Почему было не обойтись чем-то одним?

Потому что «начальники промышленности» требовали политической капитуляции правительства реформаторов. Именно отказ от выплат по ГКО стал публичным признанием правительства в неспособности обеспечить наполняемость бюджета без налогов с производства. А девальвация рубля должна была резко снизить стоимость труда по отношению к главному экспортному ресурсу страны — в интересах промышленников. И уже в сентябре среднемесячная номинальная начисленная заработная плата составляла $53, или… 3,5 барреля нефти. Правительство возглавили люди, воспринимавшиеся обществом как «наследники СССР». Но никакого возвращения к социализму не произошло! Наоборот, новый бюджет был сверстан почти без дефицита, а социальные выплаты сокращены.

Граждане были отданы на милость победителей — директоров заводов — и радовались любой зарплате. В 1999 году реальные располагаемые доходы снизились еще на 14,5% (в 1998 году — на 15%). Товарооборот упал на 7,7% — у потребителей не было денег. Вместо подорожавших импортных товаров им приходилось покупать подорожавшие отечественные. Освобожденные от конкуренции с импортом и ссылаясь на курс доллара, «местные производители» радостно переписывали ценники. В сентябре 1998 года потребительские цены выросли на 38%. Больше чем за предыдущие три года, вместе взятые. Потребление упало почти вдвое — вместе с потребительскими стандартами. А в дальнейшем, как верно заметил экономист Сергей Журавлев, разговоры об «импортозамещении» потеряли смысл, поскольку отечественное производство и импорт «заняли в России совершенно разные, малопересекающиеся ниши».

Фото: Сергей Метелица / Фотохроника ТАСС

Бедность навечно

А как же «экономический рост», якобы ставший результатом девальвации и краха ГКО?

Никак. Своему восстановлению постдефолтная экономика обязана другим причинам. Во-первых, восстановление мировой экономики действительно обеспечило рост спроса на металлы и нефть, основу российского экспорта, а приток валюты вновь обеспечил правительство необходимыми средствами. Во-вторых, обесценившаяся зарплата, фактически дала предприятиям дополнительные денежные ресурсы.

Доходы начали восстанавливаться только в 2000 году (на предкризисный уровень они вернулись спустя три года). Но это был рост не столько зарплат, сколько бюджетных выплат, обусловленных ростом нефтяных доходов. А восстановление экономики продолжилось за счет роста экспорта, не внутреннего спроса.

В России «девяностых» спорили между собой не «рыночная» и «плановая» экономики. И тем более не «социалистическая» или «капиталистическая». Речь шла о том, будет ли экономика страны экономикой «дешевого» или «дорогого» труда.

Выбор был сделан в 1998 году. И способ разрешения конфликта между правительством и промышленниками оставил экономику России «экономикой дешевого труда», возможно, навечно. Эта ситуация равно устраивает и промышленников, и экспортеров, и чиновников. А начальство зорко следит за тем, чтобы средняя зарплата в России не превышала стоимости десяти баррелей нефти. Кстати, повышение пенсионного возраста, вызывающее в долгосрочной перспективе рост предложения труда и снижение его стоимости относительно экспорта, — в той же логике.