Белорусский ученый, который работал над лекарством от СПИДа: Уборщица в магазине получает больше, чем профессор

Крик души автора 250 научных работ и 60 патентов.

Игорь Михайлопуло — тот самый человек, который еще в Советском Союзе начал работать над лекарством от рака и СПИДа. Белорусский химик сейчас трудится в Академии наук и готовится выступить с очередным научным докладом, пишет onliner.by.

«Приходите, он, возможно, будет для меня последним на таком высоком уровне», — приглашает профессор. В профессиональном сообществе он известный и уважаемый человек, а для нас — тот самый тихий герой, человек, усилиями которого происходят важные в контексте человечества вещи.

Кто это?

Игорь Александрович Михайлопуло — автор более 250 научных работ, 60 патентов и авторских свидетельств на изобретения. Член-корреспондент Национальной академии наук Беларуси, доктор химических наук, профессор. В 2004 году за работу «Химико-энзиматическая модификация компонентов нуклеиновых кислот и биохимическая модификация как научно-практическая основа поиска, создания и производства противовирусных и противоопухолевых лекарственных средств» был удостоен Государственной премии Республики Беларусь. Под его руководством разработана технология и осуществляется промышленный выпуск препаратов «Цитарабин», «Тиогуанин», «Лейкладин» и «Флударабел» для лечения различных форм лейкозов и рассеянного склероза и «Замицит» для лечения СПИДа.

«Чтобы успеть в лабораторию, мы висели на трамвае и ехали от метро»

В августе Игорь Михайлопуло отмечал юбилей: белорусскому химику исполнилось 80 лет. Несмотря на это, он во всех подробностях рассказывает про свое поступление и учебу в Московском институте тонкой химической технологии имени М. В. Ломоносова.

— Я поступил в институт в 1955 году. Тогда случилась оттепель, люди стали более свободные и открытые. В общем, жизнь начала меняться, хотя все были очень бедные. Когда я поступал, у меня был один тренировочный костюм: брюки и мастерка. Стеклянную посуду разбить в лаборатории считалось катастрофой! Можете себе представить… Но сама атмосфера в институте была очень хорошая — я получил блестящее образование, которое всегда вспоминаю добрым словом.

Как говорит химик, советское образование в области химии в те времена высоко ценилось на мировом рынке, и специалисты во многих странах не знали вещей, которые химик из Советского Союза умел делать.

— У нас было три семестра органической химии, два семестра физической химии, один семестр теоретической химии, два семестра неорганической химии, два семестра аналитической химии. Мы должны были сдать в то время 20 работ. Один день в неделю был полностью посвящен работе в лаборатории, практикум длился восемь часов. За несколько практикумов нужно было синтезировать соединение и доказать его чистоту теми скромными методами, которые были тогда. Сейчас такого нет ни у нас, ни на химфаке в Москве — только самые талантливые студенты получают такую возможность.

В Советском Союзе было действительно очень качественное образование, и наши преподаватели стремились помочь и заботились о нас. Причем строгость была невероятная. От первых трех практикумов по органической химии меня и моего друга преподаватель отстранила. Нужно было в восемь часов утра быть в лаборатории, а мы жили довольно далеко, и до работы приходилось ехать 75 минут. Столовая открывалась в семь — мы влетали первые, быстро ели и бежали. Прибегаем — опоздали на 10 минут. Говорим: «У нас столовая открывается!» А преподаватель отвечает: «Меня это не интересует. В восемь часов начинается практикум. Запомните: на химию вы будете приходить к восьми». Через неделю мы первые ворвались в столовую, быстро поели и побежали как сумасшедшие. Опоздали на 5 минут. Преподаватель говорит: «Я вам говорила, когда начинается практикум?» А тогда с транспортом было сложно, мы висели на трамвае и ехали от метро. С тех пор мы приходили к восьми: покупали себе хлеб, колбасу, сыр, ставили чайник и приходили вовремя. Вот такая была система. Но она была доброжелательная: нас учили порядку и старались дать все самое новое из химического мира при достаточно скудном обеспечении. Образование было очень широкое, не только органическая химия. Мы все должны были уметь делать сами, и это было очень большое преимущество. Позже я долго проработал за границей, и мои западные коллеги удивлялись, как много я умею делать. А я удивлялся, что они этого делать не могут.

Во времена, когда будущий ученый Игорь Михайлопуло только задумывался о будущем, в Советском Союзе громили генетику и фактически уничтожали все наработки ученых в этой области.

— Это был огромный пролет советской науки, у нас совершенно не изучались нуклеиновые кислоты. Вы помните, еще во времена Сталина были дискуссии по поводу генетики. Генетику называли «гулящей девкой империализма» и разгромили ее в 1952 году: некоторых ученых сослали, кого-то посадили. В то же время в России эта наука была на международном уровне, имела признание. Это был ужасный удар! В то же время в Англии нашелся Александр Тодд, который в 1942 году переехал на работу в Кембридж и начал там заниматься нуклеиновыми кислотами. В итоге он стал сэром, а затем и лордом за свои исследования — в то время это действительно был героизм. В 1944 году эти исследования начались и в США. В итоге в 1980 году Гертруда Элайон и Джон Хитчингс получили Нобелевскую премию: они разработали около восьми уникальных препаратов, которые используются для лечения опухолевых заболеваний, борьбы с вирусами, при пересадке почек. Меркаптопурин, например, произвел эффект разорвавшейся бомбы, потому что экспериментальные опухоли полностью растворялись при добавлении небольшого количества этого вещества. Представляете, какая была действенность? Во всем мире исследования бурно развивались, а у нас была тишина. И когда я поступил в аспирантуру, уже во времена оттепели, мне предложили заняться нуклеозидами.

Говоря простым языком, нуклеозиды — это ключевые компоненты нуклеиновых кислот. Они содержат наследственную информацию, управляют процессом ее трансформации в белки и входят в структуры, которые так или иначе участвуют в метаболизме клеток, вирусов и бактерий. Если изменить структуру природного нуклеозида, то можно получить аналоги, которые вмешиваются в метаболизм опухолевой клетки или вируса и способны сдерживать эти процессы.

«На создание нового препарата тратится $3—8 млрд»

Игорь Михайлопуло стал первым человеком в Советском Союзе, который занялся нуклеозидами и опубликовал свою первую статью по этой теме, когда работал над кандидатской — в 1967 году. Химик работал над технологией производства препаратов против рака и ВИЧ-инфекции, а также способами лечения различных форм лейкозов и рассеянного склероза.

Химик специально подчеркивает: работал над новой технологией, потому что формулировку «создание новых препаратов» могут позволить себе только в США.

— Никто не может позволить себе именно такую постановку задачи в объеме, которым занимается Америка. Эта страна имеет уникальную возможность приглашать лучших химиков и биохимиков со всего мира. Некоторые препараты создаются в Англии, Франции, Чехии, Бельгии, но сделать это без американцев очень трудно. Есть другие страны — Китай и Индия, — которые синтезируют созданный американцами препарат, то есть разрабатывают более простой и экономичный выход — дженерики. Мы можем работать только в области создания новой технологии производства. Почему?

Открываем статью, в которой американцы публикуют новый препарат: над ним работает от 25 до 30 авторов. Создание препарата требует пять лет только заключительной фазы, но, как правило, есть еще пять лет предварительной фазы, когда куется команда, которая будет делать препарат. В этой команде есть мозги, есть рабочая сила, есть технологи, есть биохимики и есть те, кто готов его производить. Возьмем заключительный этап: средняя зарплата в этот период составляет $160 тыс. в год. Еще половину этой суммы составляют расходные материалы на каждого члена команды. Если умножить все эти расходы, то окажется, что на создание статьи от 25—30 авторов тратится около $3—8 млрд. Мы можем где-то взять такие деньги? Исключено. Чтобы делать новые препараты, нужно иметь огромные деньги.

Но есть и еще один нюанс: высокая степень риска. В отвал уходит не менее 90%. Это 90% затраченного труда и тех миллиардов, про которые мы говорили! Некоторые препараты проверяют на животных — и все хорошо. Начинают испытывать на людях — какая-то токсичность. Работа отправляется в мусорное ведро. То есть степень риска на вложенный капитал просто невероятная. Иногда бывают такие неудачи, что просто не можешь понять, как так получилось. Я не уверен, что об этом знают те, кто постоянно требует новых препаратов. Если бы они узнали про степень риска, то сказали бы: «Нет, такие работы мы финансировать не можем, потому что у нас просто нет средств».

Кто реально борется за то, чтобы сделать дешевый препарат? Китайцы и индусы. Поэтому они и являются главными поставщиками дженериков, в том числе и на белорусский рынок. Причем делают они любые препараты высочайшего и среднего качества. Препарат среднего качества можно купить по дешевке и уже на месте его зачистить — он тоже будет великолепным. Индийские химики всегда были отменными специалистами и держали нос по ветру. Когда американцы решили подать на них в суд за использование защищенных патентами препаратов, индусы ответили: «У нас население больше миллиарда, мы не можем позволить себе те цены, по которым вы продаете этот препарат. Поэтому будем делать его сами. Делали и будем делать». Китайцы тоже стараются сделать препарат как можно дешевле.

Вы спросите, почему препарат, купленный в Китае или Индии, дешевле, чем произведенный нашими химиками. У нас нет ничего, кроме хороших рук и квалифицированных людей. Все приборы мы должны купить. У китайцев все эти технологии есть, они делают их сами и покупают свои. Им не нужно покупать реактивы в европейских и американских фирмах за большие деньги.

Американцы идут первые. Их не интересует простой и надежный синтез, им не нужно делать дешевле, им нужно сделать быстрее. Быстро делают, быстро тестируют, быстро внедряют, чтобы успеть заработать на этом деньги. В последнее время они сделали очень много препаратов с такой стратегией, потому что богатые люди идут по стопроцентной страховке — их не интересует цена. Средний класс позволяет себе частичную страховку, которая тоже покрывает значительную часть расходов. Остаются те, кто с минимальной страховкой. Но взвыли страховые компании: «Мы не можем платить такие деньги!» Особенно когда обнаружилось, что в США сотни тысяч людей, зараженных гепатитом C. За препарат необходимо было заплатить $135 тыс., сейчас эта цена снизилась до $90 тыс.

Игорь Александрович вспоминает заграничную конференцию, на которой обсуждал профессиональные вопросы с американским коллегой.

— Небольшое застолье для докладчиков. Нас посадили за один стол с американцем, с которым мы вместе работали и делали совместные научные публикации. Я говорю: «Почему патентное ведомство в США вообще на нас не ссылается, хотя мы первые сделали препараты?» Он спрашивает: «А где вы их запатентовали?» А у нас были патенты в ГДР и Советском Союзе. «Игорь, запомни, — отвечает он мне. — Американское патентное ведомство защищает интересы американцев. Им ваши интересы абсолютно не нужны. Если хочешь, чтобы твои работы были защищены, бери американские патенты». «Так что же это получается? — спрашиваю. — Разбой?» «А у тебя есть деньги судиться с американским ведомством?» — отвечает мне он. У меня, конечно, таких денег нет.

Однажды я рассказал американскому коллеге: «Мы нашли очень простой и надежный способ синтеза!» А он мне: «Ты только никогда не говори об этом ни на одной конференции». Почему? Потому что американцев это не интересует. Там нужно сделать не дешевый препарат, а быстрый и качественный препарат. У них совершенно другой подход.

«У нас очень много талантливых людей — это совершенно точно»

Член-корреспондент Академии наук говорит, что его пенсия на 50 рублей больше, чем у жены. Это благодаря государственной премии, которую он получил в 2004 году.

— Сейчас у ученого практически никакого статуса нет. Рядом с нашим домом открылся магазин, и мы с женой туда часто ходим. Однажды я увидел объявление, что там ищут рабочих. Минимальная зарплата была у уборщика — от 650 рублей. Была плохая погода, я увидел уборщицу и спросил у нее: «Скажите, пожалуйста, у вас зарплата действительно от 650 рублей?» Она говорит: «Да, но в такую погоду нам платят 900». Профессор, доктор наук, заведующий лабораторией получает 600 рублей.

В Советском Союзе было иначе. Профессор имел очень достойную зарплату. Он получал 600 рублей, так что с тех пор ничего не изменилось. Что уж говорить про академиков и членов-корреспондентов: они получали полную зарплату во всех местах, в которых работали. Зарабатывали они 1200 рублей на одном месте — столько стоил по тем временам автомобиль «Победа».

У нас очень много талантливых людей — это совершенно точно. Но эти талантливые люди, даже несколько профессоров, работают на Западе. И очень успешно. Например, мой белорусский коллега открыл в США самую динамично развивающуюся на данный момент фирму — там сейчас сделали два сенсационных препарата, которые, если верить результатам биохимических исследований, произведут фурор. Эту фирму сейчас купила европейская компания за $5,5 млрд.

Понимаете, во многих европейских странах профессор — это не звание, а должность. Человек имеет определенный статус, его пенсия в зависимости от страны составляет 70—80% от последней зарплаты, и лишить человека этой должности не имеют права. Хотя с последним пунктом бывают вопросы. Дискуссия регулярно возникает, но быстро гасится: в 40—50 лет человек стал профессором — и сразу сбавил обороты, а его никто не имеет права тронуть. Конечно, есть профессоры, которые работают бешено, и наука развивается благодаря ним: у людей просто-напросто жизни нет, только работа. Но пробелы в этой системе имеются, и западная наука постоянно ищет, как их устранить.

За годы профессиональной деятельности Игорь Александрович поработал во многих европейских странах с видными учеными и был рецензентом множества грантов. Эта система, по словам белорусского ученого, в нашей стране по условиям предоставления документов соответствует мировому уровню. Но сумма, которая выделяется на исследования, резко отличается от других стран.

— У современного европейского или американского гранта минимальный объем финансирования составляет €350 тыс. Максимум, который я рецензировал, составлял €900 тыс. Я должен был написать, соответствует ли запрашиваемая сумма той сложности задач, которые предполагается решать. И если сумма не соответствует, ее срезают. Но одно дело срезать ее с €500 тыс. до €350 тыс., а другое — когда сумму снижают с $20 тыс. до $10 тыс. и при этом требуют публикации на высоком международном уровне. Почувствуйте разницу.

«Скоро случится очень сильный подъем в лечении опухолевых заболеваний»

Когда разговор заходит про будущее, Игорь Александрович, и без того оптимистичный мужчина, говорит про большие перспективы.

— Я бы сказал, что белорусская медицина находится на высоком уровне. Все хирурги — у них есть какой-то общий ген: эти люди, по мере того как возможности медицины возрастают, делают все более тонкие, быстрые и качественные операции. Хирурга нельзя выучить, а химика, физика или математика — можно. Любое государство заинтересовано в том, чтобы все время совершенствовать систему здравоохранения. С одной стороны, количество заболеваний постоянно растет, но их диагностика постоянно развивается.

В принципе, и Беларусь, и Россия могут организовать государственные программы поиска новых препаратов по тем патологиям, которые нам особенно сильно докучают. Заказчиком должен быть Минздрав — как только ведомство возьмет на себя ответственность, химики, биохимики и медики сразу организуют одну команду. В этой команде не должно быть никаких делений, все должны идти в одной упряжке. Мы можем себе такое позволить, если серьезно подойти к этой проблеме. Зачем нам тогда покупать китайские и индийские препараты? Мы будем делать свои.

Я думаю, мы близки к тому, что будет очень сильный подъем в лечении опухолевых заболеваний. Со многими болезнями проблема полностью решена: человек возвращается к нормальной жизни после разных видов химиотерапии. В некоторых областях ожидается очень сильный подъем как в методологии лечения, так и в очень хорошем понимании биохимии. Я смотрю в будущее с оптимизмом.