Игорь Ворошкевич: Быть музыкантом в Беларуси – на уровне подвига
Лидер «Крамы» про будущее группы, город контролеров и личные переживания.
«Крама» гремела в девяностых. Это были годы расцвета белорусской рок-музыки, когда на фестивали приходили десятки тысяч человек, а песни-гимны буквально зазубривали наизусть. Это часть истории, про которую мы, к сожалению, вспоминаем не так часто, как стоило бы. В интервью Onliner.by лидер группы «Крама» Игорь Ворошкевич много говорит о личном, вспоминает «золотой» период группы и рассказывает о том, что будет с ней дальше.
«Быть рок-музыкантом не учили тогда и не учат сейчас»
— Как ваши дела?
— Нормально для предпенсионного возраста.
— Для предпенсионного возраста отлично выглядите.
— Это физически. Морально я задержался гораздо раньше. Моим родителям когда-то классная в школе сказала: «Ваш сын задержался в другом классе». В смысле второгодником я не был, но на учебу было пофиг.
— Особенно на математику, да?
— Да, математика, физика, химия — точные науки. Я перестал учиться в шестом классе и не знаю, каким образом мне ставили какие-то тройки. Но ставили.
— Вы же планировали в библиотекари пойти из-за этого?
— Планировал, потому что там не было математики — единственное место, куда ее не нужно было сдавать. Друзья нашли и показали. Я подумывал, а потом…
— Сейчас рады, что все сложилось именно так?
— Я не уверен, что я поступил бы туда и учился бы там. В то время я был настолько сбит любовью к рок-музыке, что мне все было по барабану. В принципе, я хотел быть рок-музыкантом, но тогда этому не учили, да и сейчас особо не учат.
— Вы как-то рассказывали историю о том, как ваши родители срывали со стены плакат «Песняров», а вы стояли в это время на стреме…
— Я точно не помню, как это было. Мы шли по городу, плакат висел на круглой тумбе. Очевидно, было уже темно, потому что днем они бы вряд ли это сделали. Забрали на память. Плакат до сих пор у меня дома висит.
— Это круто, когда есть такие семейные реликвии. У вас много вещей, которые напоминают о прошлом?
— Да нет. Не думаю, что очень много. С музыкой связаны плакат, магнитофон «Дніпро»…
— Который вы не давали маме выбросить?
— Да, я его забрал, потому что жалко было выбрасывать. Когда-то давно мы пытались сделать из него усилитель. Берешь акустическую гитару, засовываешь в нее микрофон, и магнитофон начинает «кранчевать», как нормальный ламповый усилитель. По тем временам мне казалось, что звук — как у Хендрикса, точной такой же.
Лежат какие-то старые пленки, которые уже не склеишь. Мебель из тех времен… Мамина квартира осталась после ее смерти. Я туда приезжаю и будто попадаю в школьные времена. Там ничего не изменилось. Все та же гэдээровская мебель.
— Вообще, 2018 год для вас получился непростым… Умер Анемподистов, потом ваша мама, потом Кулинкович.
— Да, и продолжается. Вот на днях Азнавур умер. Это память о родителях — они его слушали. Я, конечно, его не любил, потому что слушал Black Sabbath. А на то время любить Black Sabbath — то же самое, что сейчас какие-то крайне экстремальные направления вроде блэк-метала. Я не мог любить Шарля Азнавура, Жильбера Беко, а сейчас по ностальгии понимаю, что это замечательные артисты. Во всяком случае это не скончавшийся недавно Иосиф Кобзон. Он замечательный певец, профессиональный вокалист, но в свете политических событий он для меня существовать перестал. Тем более были Муслим Магомаев и Эдуард Хиль — отличные певцы, которые не терлись возле власти.
К маминой смерти все шло, и я был к этому готов. Просто происходят такие вещи в момент, который никогда не угадаешь. Правда, мама сказала: «Я умру в 82 года». Я с ней часто в последнее время ругался. Обстановка была достаточно напряженная, хотя я с большим удовольствием ездил к ней в Барановичи. Но когда она говорила, что ей надоело жить… Я понимаю, что она не ходила пять лет. Я, например, не представляю себя в такой ситуации. Я говорил: «Живи дальше, я же к тебе буду ездить».Понимаю, если бы я где-то за границей жил, это был бы другой вопрос. А из Минска полтора часа на электричке до Барановичей — у меня супруга на работу столько добирается.
— Вы за мамой ухаживали?
— Там была сиделка, но мне надо было ее подменять. Совершал платежи, ухаживал за мамой, покупал продукты. Все это делал сам. За пять лет я год провел в Барановичах, если сложить все время.
— Наверное, в таких обстоятельствах не до творчества…
— Нет, почему… Я в любых обстоятельствах сочиняю песни. Другой вопрос, что у меня не было большого желания быть активным. Я таким в принципе никогда и не был. Мне интересен сам процесс написания песен. Смотрел интервью с Сергеем Вороновым, и он сказал то же самое: «Меня не интересует, что происходит на сцене, в каком зале я выступаю. Мне интересно сидеть дома и учиться сочинять песни». То же самое и со мной. И меня не очень интересует, понравятся ли эти песни людям. Поэтому я не очень слежу за новой музыкой.
У меня была такая история с группой Muse. Когда-то, во время первого запрета, мне предложили писать рецензии в газету «Отдыхай!». Я этим никогда не занимался, но меня уговорили. Писал на три альбома рецензии и рисовал картиночку. Написал про какой-то альбом Muse. Он мне дико не понравился, стало плохо после прослушивания. Один парень написал: вы не правы, они спасители рок-н-ролла. А я человек честный, упираться не буду. Послушал второй раз — стало еще хуже. Да что ж такое! Вот не сложилось у меня с этой группой, и все тут: не могу их слушать чисто физически.
— Как вы себя чувствовали в роли критика?
— А ничего так получилось. Помню, даже первый альбом группы Neo разнес. Вадик Косолапов, наверное, ту рецензию не читал, потому что у меня с ним никаких терок не было.
— А могли бы быть?
— Может быть. Не знаю.
«Я человек глубоко сомневающийся в себе всю жизнь»
— Что сейчас происходит с группой «Крама»?
— Да вроде все нормально. Мы же в таком законсервированном состоянии все время находимся. Записали сингл в Белостоке: решили не дергаться с большим альбомом, потому что все происходит очень медленно. В сингл войдут три песни: одна называется «Да неба» — она еще из репертуара «Бонды», на стихи Анемподистова; вторая — третья «Стэфка»; третья — новая совсем, «Не твая вайна».
— С момента выхода прошлого альбома прошло четыре года.
— У нас всегда так. Я неоднократно говорил, что многие из моих любимых исполнителей — The Rolling Stones, AC/DC, Марк Нопфлер — выпускают альбомы с достаточно большими паузами.
— Но тогда вы говорили про два-три года.
— Может быть. Но на самом деле перерывы больше: четыре-пять лет.
— Ваша «Белая вада» не выходила пять лет из-за творческих разногласий. Что это были за разногласия?
— Они начались еще во время записи альбома «Усё жыццё — дзіўны сон», и это одна из причин, по которым мы так мало работаем. Когда мы записали этот альбом, я параллельно сделал еще 18 песен. Из них мы использовали только 3, а остальные остались. Год назад я записал еще 10 песен. Получается уже 25, и это только готовые композиции. На три альбома материал есть, но в связи с тем, что у меня постоянные творческие разногласия с Трухановичем (гитарист «Крамы». — Прим. Onliner.by), я просто не хочу этого делать. Мне потихонечку пишет тексты известный рок-поэт. Все это происходит очень медленно, но сейчас написано около 60% песен. К Лукашуку и Гулак (поэты, которые пишут тексты для «Крамы». — Прим. Onliner.by) я специально не обращался, чтобы не получилась вторая «Крама».
Я человек закомплексованный и глубоко сомневающийся в себе всю жизнь, но с этим борюсь. Если бы был понаглее, давно бы мог записать альбом. Но я не хочу ходить и деньги просить у людей, мне все это уже осточертело — всю жизнь их просить и не отдавать, потому что мы не можем заработать и отдать. Но думаю, что все-таки выпущу сольный альбом. Там я буду сам играть на гитаре, чего себе давно не позволяю. Когда Трухановича не было в «Краме» два года, я играл. А с ним я не могу на сцене — мы расходимся в разные стороны.
— Вы пытались сформулировать для себя, что не так?
— На сцене и в творческом процессе он ведет себя как педагог. В «Краме» Сергей играет мои песни, но все равно относится ко мне как к непрофессиональному музыканту. Профессионал для него — Витя Смольский. Он действительно профессиональный гитарист, но не имеет никакого отношения к группе «Крама». К группе «Крама» имеет отношение The Rolling Stones, потому что благодаря этой группе и появился белый блюз-рок.
Я понял, что из него не изжить это желание быть фронтменом. Он не понимает, что их не может быть двое. У меня нет желания быть фронтменом, но так исторически сложилось: меня ассоциируют с «Крамой». А он хочет быть на том же уровне. Я не против этого, но для того чтобы все получалось, не должно быть конфликта. Споры могут возникать, но какие-то затяжные выяснения отношений — нет. Это бред.
Я просто пишу песни и пою их так, как сам чувствую. Это было еще с «Бондой». Я вынужден петь и пою только потому, что когда-то услышал Боба Дилана, Марка Нопфлера — «говорунов» — и понял: надо пользоваться тем, что у меня есть. Я не буду Полом Роджерсом, Фредди Меркьюри или Робертом Плантом. А Сергей не понимает, что я не прыгну выше крыши, и надо найти такой компромисс, чтобы музыка получалась цельной. Потому что люди слышат, когда есть конфликт. И возможно, в этом суть проблемы.
Но Труханович упирается, и все попытки поговорить с ним серьезно заканчивались конфликтом. Мне мамы хватало за эти пять лет, а тут еще это. У меня сразу начинаются проблемы с давлением, потому что я очень нервничаю. Сейчас я все спускаю на тормозах, чтобы только успокоиться и выдохнуть.
— Сколько концертов в год дает «Крама»?
— Да не много. Раз в месяц примерно.
— Прийти к этому после девяностых, когда «Крама» была одной из самых востребованных групп… Вы часто рефлексируете по этому поводу?
— Иногда, я ведь живой человек. Самое омерзительное человеческое качество — это зависть, и я всю жизнь от себя ее гоню. Хотя, бывает, проклевывается, когда человек, которого ты не считаешь достойным славы, залезает куда-то. Но я отлично знаю свои возможности и свое место. В итоге всегда говорю себе: «Возможно, причина в том, что я недостаточно талантлив». Или недостаточно активен.
— А может, недостаточно уверены в себе?
— Ну конечно. И это тоже причина. Я фамилии называть не буду… Про Сашу Кулинковича могу сказать. Вот сколько материала у него есть, столько он и выпускал. Я думаю, что он не рефлексировал по поводу того, что эта песня хорошая, а эта нехорошая. Его перло — он сочинял тексты, чуваки ему песни писали. Хотя он был закомплексован даже больше меня и здоровье себе этим подорвал.
— Много думал о том, что же люди скажут?
— Нет, я думаю, ему реально не хватало славы. Он считал, что достоин большего. Не буду говорить, что это плохое качество. Но так сложилось исторически, что и мы, и они оказались не в том положении, в каком могли бы быть. А сейчас говорить о том, что это из-за политических причин или из-за чего-то еще… Все вместе сыграло роль.
Я человек консервативный и люблю музыкантов, которые, как Led Zeppelin, разбежались, когда Бонэм умер. Или вот «ролинги» — играют себе и играют. Решают, конечно, какие-то бытовые проблемы, но постоянно на сцене.
— Но они решают проблемы совсем другого характера. У этих музыкантов не стоит вопрос о том, на что прожить. У вас он возникает?
— Я уже давно сказал себе, что есть люди, которые живут гораздо хуже меня. То есть мне хватает денег для того, чтобы заниматься музыкой, для обычной жизни. Куда-то поехать отдохнуть — в лес съездить, на озеро, на речку в Беларуси. Да, хотелось бы по миру поездить, а для этого нужны деньги. Ну, тут… Иногда товарищ позволяет себе пригласить меня — я ездил в Верону на Гилмора, на Стинга в Милан. Это хороший товарищ. В смысле я трачу там свои деньги, но путешествовать по миру у меня нет возможности. А заниматься музыкой — есть.
«Да, я старею, организм изнашивается, но в душе я остаюсь тем же человеком»
— На пике второй волны запретов вы вынуждены были собрать кавер-бенд.
— На самом деле я его не собирал. Если вспомнить девяностые, мы вообще были первым кавер-бендом. Тогда ведь их не было — были коллективы, которые работали в ресторанах. Те же музыканты Apple Tea: Сапега, Сацевич играли в «Планете». Сацевич рассказывал много историй про бандюков, перестрелки разные. Но мы в середине девяностых катались в Польшу и Москву, и нам пришлось сделать половину программы в виде каверов: я выбирал песни, которые мне нравились. Например, Riders on the Storm тогда никто не пел, Suzi Q и Hoochie Coochie Man — тоже. А я это все исполнял, потому что такие были условия. А в нулевых все поняли, что на этом можно зарабатывать, и начали петь одно и то же.
В те кавер-бенды, о которых вы говорите, меня просто брали вокалистом. Но я пел только то, что могу и хочу. Проблемы не было. Я и сейчас работаю в кавер-бенде — в бывшем Beatles Cafe. Управляющий пригласил, сказал: «Хочу, чтобы здесь блюз звучал». Ну ничего. За небольшие деньги играем то, что нам нравится. «Совок» вообще почти не исполняем, разве что «Машину времени», чтобы мне было совсем уже стыдно. Какая-то копейка капает. Жить ведь за что-то надо. Во всяком случае я не ворую и не стою с протянутой рукой.
— Мне, человеку, который жил в девяностых, но был очень маленьким для того, чтобы иметь какое-то осознанное представление о том времени, вся белорусская рок-тусовка в эту эпоху представляется большой семьей.
— Да, тогда так и было. Но я сделаю маленькую поправку: «Крама» была особняком от всех и не участвовала ни в каких совместных проектах. Но это не потому, что я не хотел. Просто вот так получилось. Но на всех совместных концертах встречались, ходили друг к другу в гости. Мы и жили вместе годами в одной квартире: я, Андрюха, Лукашук, Толик Горбач. Как коммуна. Я до середины 2000-х там прожил, на улице Народной. Тогда действительно была душевная атмосфера. А потом все посыпалось.
— В какой момент?
— В середине девяностых. С Лявоном (Вольским. — Прим. Onliner.by) мы стали меньше общаться, когда каждый занялся своей карьерой. Он покинул N.R.M. и сделал «Крамбамбулю» — это был уже такой коммерческий проект, чтобы деньги зарабатывать. Войтюшкевич ушел из «Палаца». Дима — карьерист в хорошем смысле. Кася (Камоцкая — прим. Onliner.by) вообще все время где-то пропадает. Где она сейчас? Вот и остались мы и «Палац» — относительно нормально дружим до сих пор. Рассыпалось все это, как и в русском роке в какой-то момент, когда появились новые группы.
— Может просто сменилось поколение?
— Наверное. Я уже, в принципе, был немолодой. Мне же был 31 год, когда начиналась «Крама». Труханович на 11 лет младше, то есть ему тогда было 20. Я к тому, что я и на то время был взрослый, у меня «Бонда» была за плечами — солидный опыт.
Получается, что мои лучшие годы — восьмидесятые и девяностые — прошли в какие-то страшные времена. Сейчас же я не буду вычеркивать эти 20 лет из своей жизни. Да, я старею, организм изнашивается, но в душе я остаюсь тем же человеком. Хотя становлюсь более занудным, и хотелось бы вернуться в те времена хотя бы из-за здоровья. Не по ностальгии, я соплей никогда не пускаю. Просто видишь молодого парня, как он быстро идет, и тоже хочешь, чтобы нога не болела. Тоже идешь быстрее, а догнать не можешь. Блин, значит, что-то перестает работать.
— Вот вы про занудство говорите. Вы часто себя одергиваете?
— Я не то чтобы ворчу. Но иногда бывает такое. Видишь зимой молодых ребят в коротких штанах с голыми щиколотками и думаешь: «Да что ж это такое!» А потом вспоминаешь: «Да ты ж сам ходил в куртке короткой, с голой ж*пой». Мама постоянно просила: «Купи нормальную куртку!» А мне хотелось в короткой ходить. Ну что ж тут поделаешь… Хотя я все равно не понимаю, как можно зимой ходить с голыми ногами. Хочется подойти и носки натянуть.
— Кстати, про конфликт поколений. Сейчас утверждают, что рэп — это новый рок-н-ролл. Что вы думаете по этому поводу?
— Я слышал такое. Это же есть в концовке фильма «Кадиллак Рекордс». У меня есть более нелюбимые стили — нью-метал, например. Я его никак не принимаю: Limp Bizkit, Linkin Park. Сколько ни пытался слушать, вообще никак. Хотя у меня толчком для творчества стал панк: перед армией услышал Sex Pistols, потом вернулся и начал слушать The Clash, Madness, Pretenders. Когда мне сегодня про ска-панк что-то рассказывают, мне смешно становится: я все это слышал уже сто раз.
В нью-метале меня угнетает сама атмосфера, как и в случае с Muse. Как меня это на «Басовішчы» бесило — сплошная долбежка, один и тот же ритм. На первых фестивалях и блюз был, и кантри — стилистическое многообразие. Это как на блюзовых фестивалях все подряд начинают играть на губных гармошках. Я бы сам их всех поубивал. Или гитаристы начинают друг друга перебивать… Агрессия, соревнование. Музыка — это же не соревнование. Блюз — это разговор. Суть джема в том, чтобы люди поговорили: в этой беседе проявляется, кто есть кто.
— Когда вы в последний раз были на концерте в качестве слушателя?
— Недавно Саша Цыганок приезжал с группой «Васаби Джем». Хороший концерт в TNT — каверы, но очень классные. Еще должен был быть на Билли Айдоле в Падуе, но он заболел. Пришлось смотреть футбол.
— В апреле должен был состояться концерт Шарля Азнавура в Санкт-Петербурге, но он заболел и попал в больницу. Сложно представить себе, чтобы человек в 94 года еще выходил на сцену.
— Если говорить конкретно про меня, то очень сложно. Я даже боюсь про это думать. Но это кто как себя вел, кому природой дано.
— Вы верите в карму?
— Наверное, да. Вообще, я не верующий человек, но думаю, что всеми своими болячками расплачиваюсь за что-то.
— За что?
— Это касается семьи. В музыке у меня никаких грехов нет, здесь я, в принципе, чист, поэтому при всех своих комплексах продолжаю этим заниматься. Я же когда мечтал стать музыкантом, вообще ничего не умел: не играл в школьных ансамблях, дико не хотел осваивать классическую гитару, сам потом учился и на ней, и на гармошке что-то делать. Я сейчас сижу и ковыряюсь на гитаре, но не могу пойти к преподавателю, потому что уже настолько устоявшийся человек… Пытаюсь сам решить этот вопрос. Не хочу идти к Трухановичу. Он бы меня научил, конечно…
— Но потом бы на репетиции и спросил бы, да?
— Да. А так я сам.
«Саше Кулинковичу реально не хватало славы»
— Как вы узнали о том, что не стало Кулинковича?
— Мне барабанщик Neuro Dubel позвонил. Как ушат воды… В последнее время мы с Сашей мало общались, но хорошо дружили в девяностые годы: ездили в Вилейку посидеть и поболтать. Вот с ним как раз очень хорошо можно было «потереть», перемыть кому-то косточки, несмотря на наши расхождения в музыкальном плане. Помню, тогда он еще меня очень сильно грузил каким-то группами. Ставил все, что мне не нравится. Я еще тогда задумываться начал: «Может, со мной что-то не то?»
Саша очень хотел, чтобы мы приняли участие в трибьюте Neuro Dubel, но сколько я ни слушал песен, не смог выбрать ту, на которую можно было бы сделать кавер. Он мне звонил, а я говорю: «Саня, ну вот не могу пока определиться». И в итоге мы так и не поучаствовали, а Саша, конечно, обиделся. Теперь я расплачиваюсь тем, что репетирую к концерту памяти Кулинковича «Переехала комбайном» и не могу выговорить текст. Саша его сочинил и сам еле выговаривал, а я в «Краме» привык играть малословные композиции. Зубрить не умею со школы и половину «крамовских» текстов пою с бумажкой для подстраховки. Одно слово может вылететь, и тогда вся система разрушится.
— Вы после случившегося собирались «старой гвардией»?
— Нет, не собирались. Я и на поминки не ходил, там в основном родственники были. А когда люди в «Граффити» собирались, у меня не было возможности. Думаю, что, может быть, после этого концерта соберемся. Когда, если не в этот раз?
— Вы сейчас часто бываете в Барановичах?
— Сейчас нечасто. Я был там после смерти мамы два раза. Товарищ заходит полить цветы, а заплатить за квартиру я могу и в Минске. Надо там какой-то ремонт делать… Тяжело находиться в квартире. Я в первый месяц вообще старался быть где-то за городом, в лесу. Что мне там сидеть и заниматься самобичеванием, если и так нервная система не в порядке? Все это пять лет происходило, и это не было для меня таким шоком, как смерть Михала (Анемподистова. — Прим. Onliner.by) или Саши. Мама снотворное пила, и я тоже, потому что в Барановичах в центре города ад просто, спать невозможно. И мама прикалывалась: «Я знаю, как из жизни уйти. Пачку снотворного выпиваешь и бутылку водки наверх». Я в ответ шутил: «Тебе бутылку водки пойти купить?» В общем, сейчас я в Барановичах редко бываю…
— Вы слышали шутку «В Минске не строят небоскребы, потому что боятся увидеть Барановичи»?
— Да, слышал.
— Вы и сами не очень лестно об этом городе отзываетесь.
— Вся причина в людях. Там ты не сможешь проехать даже одну остановку без билета. Бывало, что на остановке по три «патруля» стоит — до безумия какого-то доходит. Они в 23:00 ездят, в 5:30 в метель стоят. Если сделать новый герб Барановичей, то там обязательно должны быть контролеры, вяжущие зайцев. Все хочу его нарисовать, но руки не доходят. В общем, нет у меня трепета и нежных чувств, когда я туда приезжаю. Есть пару друзей, и ради них я буду приезжать.
— Насколько я понимаю, вам в принципе в городах не очень комфортно.
— Да. Я себя считал минчанином только когда учился в институте — с 1982 по 1987 год. А сейчас… Помню, Вова Цеслер писал, что город стал как проходной. Я тоже так думаю. Вчера после репетиции вышел возле Дома офицеров и подумал прогуляться. Прошелся… А потом сел в метро и поехал домой. Черт его знает. Может быть, все оттого, что я знаю, что никого там не встречу. Раньше мог бы встретить знакомого, мы бы пошли и пива попили.
У меня нет ощущения, что я минчанин, и нет ощущения, что уроженец Барановичей. Я ощущаю себя лучше на реке, возле озера, в лесу — там я чувствую себя на родине. Хотя вот в Гомеле мне очень понравилось, хотя я не жил там долгое время.
— Часто ли вас узнают на улице?
— Нет, не часто. Вчера, кстати, в трех минутах ходьбы от дома на перекрестке девушка на велосипеде меня узнала: «Ой, Ігар, а калі канцэрт? А я вось працую дантыстам. Калі якія праблемы…» А однажды иду по улице, а на меня парень смотрит: «Вы Игорь Ворошкевич? Точно? А вы тут живете? Ой, а я думаю: вы или не вы? А можно с вами сфотографироваться?»
— Вас это внимание смущает?
— Если бы оно было ежедневным, то достало бы. А когда это редко… Бывают иногда назойливые персонажи. В Барановичах есть один такой. Когда начинается панибратство, я стараюсь сделать вид, будто мне срочно куда-то надо.
«Сын должен сам определиться»
— Вы помните, как ваш сын сказал, что хочет связать свою жизнь с музыкой?
— Нет. Дело в том, что я тогда уже не жил с семьей. Моя жена Лариса отдала его сама в музыкальную школу играть на флейте. Он не очень хотел, но выучился и поступил в консерваторию без экзаменов, потому что выиграл какой-то конкурс. Окончил консерваторию, потом сам научился играть на гитаре и, в принципе, достаточно неплохо играет.
— Вы никогда не отговаривали сына от музыки?
— А как я его буду отговаривать, когда он уже стал музыкантом? А раньше… Нет конечно. Я же сказал, что решил не вмешиваться. Он сам все выбрал. И сейчас у него как раз очень сложный период — кризис 30 лет. Вроде все нормально, все хорошо, но я вижу, что парень напрягается. Учит одновременно три языка, хотел попасть в какой-то испанский оркестр, но нужно получить европейское образование, потому что наш диплом в Европе не котируется. Он должен сам определиться, потому что я не являюсь примером успешного человека и правильной жизни. Я хочу, чтобы у него было все получше и чтобы он сам всего достиг.
— Можете ли вы назвать себя хорошим отцом?
— Нет. Какой из меня хороший отец? Мы же не жили все время семьей. Раз семья распалась… Во второй половине девяностых, когда мы много ездили с гастролями, я практически не уделял сыну внимания. А когда он вырос, поступил в консерваторию и стал жить в Минске, мы начали общаться достаточно плотно. Я сейчас стараюсь быть нормальным отцом. Я-то его не бросал никогда, такого разговора даже не было. Но внимания уделял гораздо меньше, чем надо было. Грех это или нет, но вину я чувствую, безусловно.
— Вы часто думаете о своей жизни в условном наклонении? Например, «а что, если бы мы тогда получили рабочие визы в Англию»?
— Думаю, конечно, но не часто. Этого уже не будет, поэтому все эти вещи не имеют смысла. Я мог поехать после института в Гродно в реставрационные мастерские, и у меня была бы совершенно другая жизнь. Но этого не случилось — значит, должно было быть именно так. Жизнь же один раз проживаешь и вспять ее не повернешь. Вот в вопросах семейной жизни я бы сейчас подумал лишний раз и, может быть, сохранил бы семью. Ради сына хотя бы. Ну… Как получилось, так получилось. Мы с супругой остались друзьями, у нас не было ломания копий и какой-то ненависти. Мы родственники.
А про Англию я недавно вспоминал. Мне было интересно, получилось бы там что-нибудь или нет. Языка-то я и тогда не знал, и сейчас. Скорее всего, пришлось бы выучить, если бы мы там серьезно работали. Но что бы получилось… Черт его знает. В принципе, и в Польше могли бы остаться, но тогда пришлось бы расставаться со всеми музыкантами. Такие были предложены условия.
— То есть вы не готовы были поступить, как Олег Минаков?
— Ну конечно.
— Как быть и оставаться музыкантом в Беларуси?
— Вообще, это на уровне подвига. Это самопожертвование, как бы пафосно это ни прозвучало.
Новости и события в Беларуси и мире.
Пресс-центр [email protected]