Режиссер фильма «Хрусталь» рассказала о встрече с белорусским ОМОНом

Дарья Жук - о 90-х и современной Беларуси.

На небе только и разговоров, что о море и закате. А в Беларуси — о Дарье Жук, «Хрустале» и «Оскаре». «Большой» не остался в стороне от главного кинематографического события конца лета — начала осени и позвал Дарью на серьезный разговор, пишет «Большой».

— Почему для полнометражного дебюта вы выбрали именно такую историю?

— Я всегда знала, что хочу снять это кино, просто не знала, будет ли оно первым. Мне казалось, что сначала нужно снять какие-то более простые вещи, и у меня даже была наготове другая история взросления, более автобиографичная и тоже о столкновении культур. А этот проект казался неподъемным. Просто как-то удивительно вдруг 90-е вошли в нашу публичную сферу, и мне повезло, что удалось убедить профессиональных людей в перспективности сценария «Хрусталя», в том, что фильм нужно снять.

А ведь первый фильм снять очень сложно: никто не хочет рисковать, давать деньги на дебют. Но мне всегда хотелось рассказать историю своего поколения, своих друзей — это было очень важно. Мой муж уже слышать не может об этом проекте: ему пришлось столько выслушать, пересмотреть множество версий.

Когда он читал сценарий, думал, что должно получиться что-то ужасное, черно-белое и грустное, а потом удивился, что я сняла что-то совсем другое. Помню, питчила сценарий одному русскому продюсеру, в ответ от нее получила: «Ни за что! Это чернуха, забудь!» Причем до этого мы с ней общались, а после она начала меня избегать, и я думала: «Господи, что же она там такое нашла, почему так отреагировала?»

— Реакция действительно странная: по части чернухи из 90-х есть Балабанов — вряд ли его кто-то сможет или захочет обогнать…

— Да, в его фильмах был поднят огромный пласт, но то кино было не обо мне и не о нас. А я сняла свое, не видела в нем никакой чернухи — в нем даже больше комедии. Поэтому очень удивляюсь, когда меня вдруг начинают сравнивать с Балабановым, Сигаревым, но, с другой стороны, и радостно — это же такие гиганты!

— Почему пришла мода на ретроспективный взгляд в 90-е?

— Не знаю, лично у меня эта тема просто вышла из сценария. Потому что эта история действительно могла произойти только в 90-е. Поэтому все так сложилось само собой. Тем более я уехала как раз в 90-е, и хотелось говорить о том, что я хорошо знаю, ведь очень важно знать мир, о котором рассказываешь. А потом мне стало понятно, что 90-е — время начала нашей новейшей истории, поэтому к нему так часто возвращаются.

— Что было самым сложным в освоении бюджета?

— Больше всего я переживала за художественный цех. Все, что вы видите на экране, приходилось делать из подручных средств, доставать на барахолках, искать по «Фейсбуку». Камера очень чувствительная, и если ты подсовываешь в кадр элемент не из той эпохи, это очень видно. А нам нужно было за очень небольшие деньги все выверить, попасть в цветовую гамму. Например, однажды мы не попали со шторами и с утра два часа все ждали, пока откроется магазин штор, чтобы купить другие.

Суббота, актеры готовы, все готовы, а штор нет. Я думаю, если бы у нас было чуть больше денег, было бы легче дышать, потому что мы постоянно находились в режиме дичайшей экономии. Но когда все складывается и фильм выходит — это настоящее чудо. Потому что на него всегда затрачены огромные усилия всей команды. Вообще, любой фильм — это чудо.

— В СССР для кинематографа делалось очень много, режиссеры могли работать с приличными бюджетами, художники могли заполучить в кадр редкий автомобиль или  поезд. Почему сейчас государство не заинтересовано в финансировании кино? Что нужно сделать нам, чтобы в Беларуси появлялось больше своих хороших фильмов?

— В советское время было много рабочих режиссеров, они могли получать зарплату и творить. С другой стороны, была жесткая цензура и много фильмов положили на полку. В этом плане меня поражает Украина. Они выделяют такие средства, чтобы поддержать кино и национальную идею! Им стало понятно, что нельзя давать деньги одним и тем же людям (человек пять), и в 2013–2014 годах они выделили просто огромный бюджет на дебюты.

В России тоже большой поток: 10–15 дебютов сняли только за последние полтора года. Им нужно растить кадры, поэтому в Россию очень сложно попасть на фестиваль — это основная причина, почему нас не взяли на «Кинотавр». На российские фестивали пускают только с удостоверением национального кино — это те фильмы, где 80 % финансирования пришло от российских фондов.

Я считаю, у нас должен быть фонд кино. Было бы хорошо, если в кругу чиновников появился бы какой-нибудь продюсер и сказал: «Давайте разработаем план и выделим на это финансирование». Но этого пока не происходит, потому что легче ничего не делать, чем совершать рискованные шаги. Поэтому я, конечно, мечтаю, чтобы у нас появился независимый фонд: условная пятерка бизнесменов выделяет, к примеру, миллион долларов, который перераспределяется на поддержку молодых кинематографистов. Это сильно изменило бы ситуацию.

— Самый важный для меня вопрос, возникший после просмотра «Хрусталя»: персонаж Михалыч — вроде бы совестливый работящий мужик, но когда он заходит в комнату и видит, как его сын насилует героиню, ничего не делает, просто закрывает дверь. Почему?

— Он абсолютно нейтральный такой мужик, белорусский. Он не вмешивается, ничего не говорит и не делает — все вокруг делается женщинами, и в этой женской суете он постоянно курит на балконе. Он может реагировать, но он не принимает никаких решений. Мне кажется, это типичный беларус.

— В Америке этот стереотипный мужчина был бы другим?

— Там гендерные роли более сбалансированны. Михалыч там не курил бы на балконе — помогал бы женщинам на кухне. Да и в сложной ситуации он точно проявил бы характер.

— Насколько версия для проката отличается от оригинальной?

— В ней нет последних четырех кадров. В режиссерской версии героиня едет в автобусе и видит, что люди идут на демонстрацию, и ее личный протест будто материализовался на улице.

— Почему их вырезали?

— Сложно однозначно ответить. Например, при показе фильма в Украине вырезают эпизоды с участием рэпера Хаски: там считают, что я сняла террориста. Для них потрясение, что человек, выступающий за «Крымнаш», оказался у меня в кадре. Нам пришлось творчески решать эту задачу, и я украинцев тоже понимаю — для них это личное оскорбление. Но я же не делала фильм в контексте политической ситуации.

— Случалось ли вам самой участвовать в этих акциях?

— Целенаправленно — нет, но неприятный прецедент был. Мне исполнялось 16 лет, мама испекла яблочный пирог, я надела ролики и с этим пирогом поехала тусоваться с ребятами на пл. Якуба Коласа. Они пили пиво, мы не пили — я раздавала всем пирог. И вдруг нас окружил ОМОН, всех загнали в круг, потом девчонок выпустили, а парней всех забрали. Для меня это было большим потрясением. Там же сидели просто тусовщики! Конечно, мы иногда обсуждали и политику, и национальную идею: некоторые ребята постарше уже учились на юридическом факультете и хотели в будущем принимать активное участие в жизни общества. И их эта история тоже поломала, они подумали: «Опа! Поеду-ка я лучше в Сан-Франциско».

Я этот момент помню очень хорошо, приехала домой и говорила: «Мама, мы же не участвовали, это несправедливо». Им, наверное, просто нужно было набрать какое-то плановое количество людей в автозаки. И я каждый раз пыталась написать эту сцену в разных вариантах, но она получалась какой-то прямолинейной. Потом возникла идея показать хроники: я просмотрела много этих хроник и почувствовала, насколько раньше эти демонстрации были: люди улыбались, кричали, поначалу их даже никто не трогал.

— Что еще изменилось в современной Беларуси по сравнению с тем временем, когда вы уехали?

— Я стараюсь отмечать положительные вещи. Например, наше новое поколение меня приятно удивляет. Я же для участия в фильме многих девчонок и парней перепробовала, и они гораздо более свободные, чем были мы. Они совсем другие, потому что они не родились в Советском Союзе, они не такие агрессивные, не «мясо-земля», они — воздушные. И поэтому мне так сложно было найти Велю. Она все-таки немножко приземленная, когтистая, и нагрузить современную молодую актрису ее внутренними переживаниями оказалось сложно.

— Собираетесь возвращаться домой для новых съемок?

— Да. Уже есть идея, скоро начну ее медленно продвигать. Это опять будет Минск, но уже Минск 60-х — Советский Союз. И конечно, хочется, чтобы это было немножко шире, чтобы было интересно не только здесь.

— А есть ли какая-нибудь тема, от которой, на ваш взгляд, вы никогда не устали бы в своем творчестве?

— Я ее только ищу. Но для меня, например, важно, чтобы были женские персонажи, которые не только хотят выйти замуж, а хотят большего. Чтобы они были многогранными, а не шаблонным стереотипом восточноевропейской женщины. У меня, например, все славянские подруги на Западе до сих пор играют проституток. Есть же какие-то стереотипы, которые постоянно преследуют нас, и мы в том числе являемся их носителями — от них хочется избавляться.

— Героини «Хрусталя» и вашей короткометражки «Настоящая американка» ведут себя довольно нагло, за них иногда даже становится неудобно. Является ли это посланием мне, белоруске, что эта неловкость за смелое поведение соотечественниц порождена комплексом зашоренности, который надо из себя выжить?

— Понимаю, о чем вы: «Девочка, соглашайся, следуй правилам!» Да, они — революционерки, отказываются быть жертвами обстоятельств. Моя любимая художница Луиз Буржуа говорила: «Как могут женщины быть художниками? Они же так хотят всем понравиться!» И я это чувствую даже в себе, и это желание всем нравиться сильно тормозит, заставляет отказываться от идей, от своего «я» в пользу других. Для меня это как раз не «белорусскость», а затык с гендерными ролями.

Мне было комфортно работать с женщиной-оператором Каролиной. И вторым режиссером у меня была классная и воинственная Агата Моцко. По своему опыту съемок могу сказать, что при работе с мужчинами иногда чувствуешь, что они хотят за твой счет самоутвердиться, говорят: «Будем реализовывать мою идею!» — и ты уступаешь. А с Каролиной мне повезло: она очень терпеливо выслушивала все мои идеи, потом предлагала свои, мы каждый день обсуждали сценарий, обошли все кофейни Минска, где часами занимались творческом процессом.

— Вас устраивает отношение к женщине в современном белорусском обществе?

— С одной стороны, чувствуется свобода: посмотрите, сколько у нас появилось замечательных женщин-режиссеров. Но и странных вещей тоже хватает. Например, когда мы занимались организацией премьерного показа «Хрусталя», я наслушалась от достаточно образованных мужчин фраз в стиле: «Первоклассница, сейчас я тебе расскажу, как тут все делается». Постойте, это же я ваш клиент! Это вы на меня работаете, а не я на вас. И они на полном серьезе мне заявляют: «Нам нужно побольше красивых девочек на премьере!» Я говорю: «Нет, мне нужны интересные, культурные люди» — «Ну кто, например, вот эта девушка? Она же жирная! Ты собираешься ее пригласить? Я боюсь, она меня съест». И все это преподносится как бы в форме шутки, а когда начинаешь этих людей одергивать, они не понимают: «А что я такого сказал?»

На Западе уже не позволяют себе такого неуважения в этом плане, там понимают: то, как мы используем язык, очень сильно влияет на то, как мы думаем. Конечно, сейчас говорят, что история с Харви Вайнштейном — уже перебор, но когда гендерное притеснение происходит с тобой, ты понимаешь, что это надо обсуждать, потому что это очень неприятно.

— Есть ли современная белорусская работа, которую знают за рубежом?

— Фильм «Выше неба» демонстрировался на фестивалях, люди за границей о нем знают. Но я кино полностью так и не посмотрела.

— А что скажете про «Код Каина» — высокобюджетный фильм, который должен был поразить западного зрителя?

— Я фильм не смотрела, помню только, что это был экшен. Но о нем нигде не знают, несмотря на то, что пригласили крутых актеров, сделали спецэффекты. Просто когда идет заказ сверху, а не желание рассказать о чем-то снизу, получается пропаганда. Это продюсерское кино, где конструируют, собирают людей, а все рассыпается, потому что они относятся к этому, как к продукту. Я не против продюсерского кино, но там столько же риска, сколько и в авторском. Предугадать, что станет хитом, достаточно сложно. А режиссер думает о кино как о самовысказывании.

— Формат какой кинопремии вам ближе — «Оскара» или «Золотого льва»?

— «Золотой лев» Венецианского фестиваля. Хотя лучше сделать так: один фильм мне, два — вам (улыбается). Я все-таки уже поголодала три года, «Хрусталь» забрал у меня все, это как черная дыра, которая засасывает, и ты не можешь заниматься больше ничем. Поэтому авторские фильмы хорошо бы разбавлять проектами, за которые еще и денег заплатят. Кстати, на восточноевропейском пространстве люди до сих пор не верят, что ты им вернешь деньги. Русские дистрибьюторы сразу предупреждают, что сейчас они тебе что-то заплатят, а свои 50% с проката можешь даже не ждать — этого не будет. В Америке это все давно выверено, деньги с дистрибьюции всегда распределяются и попадают в нужные руки.

— Авторское кино всегда оперировало меньшими средствами, чем кино популярное. А сейчас и вовсе много денег и хороших кадров киноиндустрии утекло в набравшие неплохие обороты сериалы. Выживет ли Венеция в этой гонке?

— Конечно. Это же статусная вещь, это стиль жизни. Авторские фильмы будут всегда. Точно так же, как живо концептуальное искусство, хотя художники на нем тоже не зарабатывают. И сейчас фестивальное движение как раз очень сильное.

— Какое место в этом движении занимает «Лістапад»?

— «Лістапад» — чудесный. Там вообще потрясающие фильмы показывают: у них хороший отбор. Они уже зарегистрировались и зарекомендовали себя как международный кинофестиваль. Все хотят приехать в Минск! Я постоянно слышала в Карловых Варах: «Позовите меня на «Лістапад». Он и подтолкнул меня к идее, что «Хрусталь» все-таки будет возможно запустить. Я познакомилась со многими интересными молодыми авторами, когда участвовала в национальном конкурсе с «Настоящей американкой». Режиссеры, в свою очередь, познакомили меня с продюсерами. И понеслось!