Кавказ закипает: о чем говорит пограничный спор Ингушетии и Чечни

Кавказская политика снова становится главным пунктом в повестке Кремля.

Соглашение о границе между Ингушетией и Чечней, которое Юнус-бек Евкуров и Рамзан Кадыров подписали 27 сентября, должно было закрыть давний и вялотекущий спор двух субъектов РФ о размежевании территории и добавить стабильности обстановке на Северном Кавказе. Но в российской региональной политике в последнее время мало что идет так, как планировалось, – не пошло и здесь. Вместо окончательного урегулирования конфликт, наоборот, резко обострился. В столице Ингушетии Магасе начались многотысячные митинги, а ситуация с ратификацией соглашения до сих пор остается неясной, потому что к протестующим присоединились многие депутаты ингушского парламента. Всего за несколько дней на Кавказ неожиданно вернулась настоящая политика.

Эхо 1934-го

У нынешнего конфликта, связанного с демаркацией административной границы между Чечней и Ингушетией, первопричина та же, что и у многих других конфликтов на постсоветском Северном Кавказе: это хитросплетения административно-территориального деления советских времен. Чеченцы и ингуши – два близкородственных народа, но в ходе национального строительства в 1920-е годы были организованы две отдельные автономные области: Ингушская и Чеченская.

В 1934 году их объединили в одну Чечено-Ингушскую автономию (сначала автономную область, а с 1936 года – автономную республику). С тех пор и до самого распада СССР отдельных автономий чеченцев и ингушей не существовало. Объединенная автономия была упразднена в 1944 году после сталинской депортации чеченцев и ингушей, а затем восстановлена в 1957 году в новых границах. Тогда Чечено-Ингушской АССР, в частности, не были переданы входившие ранее в ее состав территории вокруг Владикавказа, столицы соседней Северо-Осетинской автономной республики, на которых ингуши проживали совместно с осетинами. Взамен к новой автономии присоединили земли на северо-востоке, где большинство составляли русские.

С распадом СССР в Чечне быстро набрало силу сепаратистское движение. К началу 1992 года власти молодой демократической России почти не контролировали ситуацию в этом регионе. Сепаратисты провозгласили Чеченскую Республику Ичкерия, а Ингушетия, в которой не было вооруженного сепаратизма (хотя ряд выходцев из нее оказались в составе вооруженных групп в Чечне), в том же 1992 году стала отдельным субъектом в составе РФ.

Регион сразу же оказался между двух огней. На востоке полыхала Чечня, где в 1994 году началась война федеральных сил против сепаратистов. А на западе – конфликт в Пригородном районе Северной Осетии, откуда в Ингушетию осенью 1992 года хлынули десятки тысяч беженцев-ингушей. В девяностые команда первого президента Ингушетии Руслана Аушева в прифронтовых условиях и почти без поддержки извне с нуля создавала региональную систему управления и обеспечивала выживание республики.

В той ситуации печальное подтверждение находил известный тезис Ленина, что «вопрос о границах – вопрос десятый». Демаркация границы между регионами тогда никого всерьез не занимала. Фактическое разделение территорий между Республикой Ингушетия и чеченскими сепаратистами почти не вызывало споров.

В 1993 году Руслан Аушев и лидер непризнанной Ичкерии Джохар Дудаев, оба в прошлом советские генералы, подписали соглашение, согласно которому при определении границ за основу принималась граница между Чеченской и Ингушской автономиями на момент их объединения в 1934 году.

Фактически возникшая в 1990-е годы граница той линии соответствовала не полностью, но до этого несоответствия ни у кого не доходили руки ни во время двух чеченских войн, ни позже, когда с середины 2000-х годов в Чечне началось послевоенное восстановление. Технически вопрос о границах не мог не встать, когда в 2009 году в Чечне и Ингушетии принимали республиканские законы о границах муниципальных образований, но и тогда до полноценного территориального раздела между регионами дело не дошло.

«Ни шагу назад»

Впервые вопрос о границе всерьез встал только в 2013 году. Фоном для него были публичные пререкания руководства Чечни и Ингушетии, начавшиеся после того, как летом того года в село Аршты, находящееся под ингушской «юрисдикцией», вошли около трехсот сотрудников правоохранительных органов Чечни. По официальным сообщениям чеченских силовиков, целью этой группы был арест тогдашнего лидера северокавказского бандподполья Доку Умарова.

Ситуации, когда чеченские правоохранители в ходе операций против бандформирований заходили на территорию Ингушетии, были тогда обычным делом, что, судя по всему, вызывало недовольство главы Ингушетии Юнус-бека Евкурова. В сочетании с ростом влияния главы Чечни Рамзана Кадырова Евкуров мог видеть в этой практике угрозу некоего «внешнего контроля» над своей республикой.

Как бы то ни было, ингушские власти тогда заявили, что истинным намерением зашедших в село Аршты чеченских силовиков было проведение митинга за включение села в состав Чечни. В течение нескольких дней руководители Чечни и Ингушетии выступали с резкими заявлениями по поводу границ, причем размеры спорной территории вышли далеко за пределы одного села. Затем Кадыров и Евкуров – скорее всего, по инициативе Кремля – дружно отказались от взаимных претензий, а трансграничные рейды чеченских силовиков прекратились. Вопрос о границах вновь ушел из публичного пространства.

Снова актуальным он стал в августе нынешнего года, когда в соцсетях появилась информация, что со стороны Чечни идет строительство дороги на одном из лесных участков, где граница вызывала разночтения. Появились слухи о якобы готовящемся там переносе поста чеченских силовиков в глубь спорной территории. Постепенно в Ингушетии стало нарастать напряжение. Сначала недовольство не выходило за пределы интернета, где не только ингушские блогеры, но и старейшины ряда тейпов призывали Евкурова не делать «ни шагу назад» и не уступать ни метра той территории, которая по факту с 1992 года была частью Ингушетии.

То есть напряжение изначально возникло снизу и было связано не с заявлениями руководителей регионов, а с мелким инцидентом «на земле». Однако нельзя исключать, что именно брожения в ингушских соцсетях сподвигли федеральный центр наконец поставить точки над «i» в пограничном вопросе, чтобы навсегда покончить с рисками новых обострений.

В результате в присутствии нового полпреда президента РФ в Северо-Кавказском федеральном округе Александра Матовникова 27 сентября Евкуров и Кадыров подписали соглашение о границе. Чеченский парламент быстро его утвердил, а вот вопрос с утверждением соглашения Народным собранием Ингушетии до сих пор неясен. По официальным сообщениям, 4 октября оно проголосовало за, но некоторые депутаты заявили, что результаты тайного голосования были сфальсифицированы, и потребовали его повторного проведения, которое, однако, не состоялось из-за отсутствия кворума. Ингушские депутаты обсуждали соглашение уже на фоне многотысячного митинга в столице Ингушетии Магасе, участники которого протестуют против предложенного закрепления границы.

Почему тема границы вызвала в Ингушетии такую бурную реакцию? Вопрос правильнее было бы разбить на два. Почему эта тема была болезненной все последние годы? И почему она стала восприниматься острее после подписания соглашения Евкуровым и Кадыровым?

То, что вообще тема границы так остро воспринимается именно в Ингушетии, объясняется в первую очередь особенностями ее постсоветской истории, той самой борьбой за свое существование между двух огней, стремлением обособиться от грозных событий в соседнем регионе.

Еще совсем недавно, 15–20 лет назад, когда республика была полна беженцев и двигающихся через нее воинских подразделений, такая цель казалась предельно далекой. Исторические обстоятельства, как известно, могут меняться гораздо быстрее, чем историческая память. Поэтому неудивительно, что и сегодня, совершенно в других условиях, любые изменения баланса с соседними регионами воспринимаются в Ингушетии очень напряженно.

Что касается реакции на само соглашение о границе, то одна из главных к нему претензий – это кулуарный характер его заключения. «С народом не посоветовались» – такой упрек звучит на митингах гораздо чаще, чем недовольство тем, как именно прошла граница. В подписании соглашения без широкого общественного обсуждения кто-то в Ингушетии мог увидеть попытку насадить в регионе политические практики соседней Чечни, где сложно представить себе публичные протесты против какого-либо решения власти. Вероятно, перспектива усиления вертикали на грозненский манер сегодня в Ингушетии вызывает восторг не у всех.

Спящие институты по-ингушски

В кулуарном подписании соглашения протестующие обвиняют власти Ингушетии, и в целом претензии митинга направлены именно к ней, а не к Кадырову, не к Кремлю и уж тем более не к народу Чечни. Нет ничего удивительного, что в ингушских протестах заметную роль играют разные оппозиционные группы и просто те, у кого давно имеются какие-то свои претензии к Евкурову.

Интереснее поведение депутатов Народного собрания Ингушетии. Далеко не все они согласились поддержать подписанное главой региона соглашение о границе с Чечней. А некоторые даже приняли участие в протестах, заявляя, что при первом тайном голосовании результаты были сфальсифицированы. Были и те, кто публично выступил против соглашения о границе и в знак протеста отказался участвовать в повторном голосовании о ратификации соглашения.

Это заставляет вспомнить популярные сейчас споры о том, могут ли политические институты (партии, парламент и т.д.), выполняющие декоративные функции при авторитарном правлении, в какой-то момент стать участниками реальной политической борьбы. Конечно, пример Ингушетии покажется в этом плане неактуальным тем, кто привык воспринимать Кавказ как регион «специфический» и мало похожий на Россию в целом. И действительно, проецировать выводы, сделанные на основе событий в Ингушетии, на всю страну преждевременно. К тому же понятно, что происходящее там сегодня вызвано во многом эмоциями, а выводы можно будет делать только по тому, как ситуация будет развиваться, когда эмоции спадут. Но все же опыт ингушских событий весьма интересен.

В целом понятно, что в ингушском обществе – достаточно замкнутом, где «все про всех всё знают» и, главное, долго помнят действия каждого в любой важной ситуации, – колебания депутатов могут объясняться давлением общественного мнения. Но здесь есть важный момент: сюрпризы исполнительной власти депутаты стали преподносить именно тогда, когда начались митинги, а не до этого, когда с жесткими заявлениями по вопросу о границах выступали ингушские тейпы. То есть проигнорировать площадь для некоторых депутатов показалось более серьезным риском, чем проигнорировать мнение родовых старейшин. Это уже противоречит устойчивым представлениям о «кавказской специфике».

Ингушская площадь противоречила этим представлениям и в некоторых других аспектах. Например, организатором протестов выступила молодежь. В Ингушетии раньше бывали случаи, когда молодежь проводила акции отдельно от старших. Самый яркий пример – бурные молодежные протесты в Назрани с требованием отставки тогдашнего главы региона Мурата Зязикова в 2008 году. Но чтобы молодежь играла заметную роль в организации мирного мероприятия с участием старших – это для «традиционного» кавказского региона действительно новшество, хотя связано оно, скорее всего, не с темой митинга, а с общими изменениями, которые происходят в последние годы в социальном укладе этих регионов.

Основными организаторами протестов, теми, кто подписывал обращение от имени митинга, предоставлял слово выступающим и так далее, тоже были вовсе не «лидеры тейпов», не фигуры, имеющие особый вес в родовой системе. Насколько можно судить, в руководители акций выбились в основном те, у кого был опыт работы с людьми из других регионов, умение выполнять представительские функции «вовне». А это опять же совсем не те качества, которые требуются, чтобы выйти на первые роли в традиционном, архаичном обществе.

Конечно, все это еще не означает, что ингушские события можно поставить в один ряд с недавними протестами в других регионах России. Прежде всего, сами лидеры митинга всячески отстраняются от российской оппозиционной повестки, подчеркивают свою лояльность президенту страны. Болотные аналогии в ингушских событиях найти сложно, по крайней мере на данный момент. Но многое в природе протеста остается неясным.

Среди неясного – роль ислама в происходящем. Участие религиозных лидеров и активистов в протестах бесспорно – против соглашения о границе высказались и представители муфтията Ингушетии, и сторонники имамов, открыто противостоящих муфтияту. И муфтию Ингушетии, и его оппонентам в исламской среде трудно отказать в желании быть лидерами общественного мнения. Но в данном случае ни те ни другие лидерской роли не получили (трудно поверить, что они отказались от нее добровольно). Конкурирующие исламские лидеры вместе стали участниками гражданского протеста, но не возглавили его. Приведет ли это к обострению противостояния между ними, к попыткам выйти на лидирующие позиции? Исключать это при очень большой роли ислама в регионе нельзя.

Другой вопрос касается того, как сочетается региональный патриотизм нынешней акции с часто декларируемым идеалом единства вайнахов (чеченцев и ингушей). Поддержка протестов со стороны уже упомянутого муфтията Ингушетии, имеющего серьезных союзников в Грозном, показывает, что ингушские протесты было бы неправильно называть античеченскими. Но с другой стороны, нынешняя напряженность в Ингушетии началась в августе именно из-за перспектив переноса поста чеченских силовиков в приграничной зоне. Кроме того, если вопрос с границей будет долго оставаться нерешенным, то некоторым обособленным и организованным религиозным группам, имеющим сторонников и в Ингушетии, и в Чечне, придется выбирать, на чьей они стороне.

Этим вопросы, возникающие при возвращении реальной политики в отдельно взятый северокавказский регион, никак не исчерпываются. Ее возвращение – это не выход на поверхность неких отлаженных систем отношений, готовых центров влияния, механизмов самоидентификации и так далее. Вместо этого открывается подвижная и малопонятная система союзов и противоречий, общих и раздельных идентичностей. Как это происходит в любом обществе, где политическая активизация началась в период серьезного изменения внутреннего уклада.

Константин Казенин, carnegie.ru