Смех до упаду

Российские власти действуют в жанре анекдота.

Редакция «Сноба» попросила меня оценить всплеск народного юмора по поводу Боширова и Петрова, они же Чепига и Мишкин. Наверное, я совершенно неисправимый сноб, поскольку никакого умиления по поводу этого юмора я не испытываю. Песня Слепакова про шпиль, а также клип, в котором Боширов шпилит Петрова, не кажутся мне смешными. Весь этот юмор производит впечатление дозволенного, потому что первым пошутил тот, кто заставил двух ГРУшников, проваливших задание и вдобавок засветившихся, в виде наказания позировать в качестве геев. Мне кажется, я узнаю этот специфический юмор и этого специфического шутника, и все частушки, мультики, демотиваторы, колонки и карикатуры на эту тему кажутся мне исполняемыми под его балалайку, с его одобрения. Вообще мне кажется, что наша эпоха отличается от приснопамятных семидесятых по множеству параметров, — собственно, М.В.Розанова еще летом 2014 года сказала, что аналогии кончились, — но одним из главных отличий мне представляется то, что тогдашний наш юмор мог конкурировать с реальностью по части абсурда и даже превосходить ее, а сегодня это совершенно бессмысленно. Ну то есть нельзя ничего выдумать страшней и смешней программы новостей, мы уже живем в антиутопии, поэтому писать еще одну антиутопию можно только от полной зашоренности. Анекдоты можно больше не придумывать, поскольку всякий анекдот просовывает свое лезвие в щель между официозом и реальностью, высмеивает прежде всего фарисейство, а сегодня фарисейства нет. То есть государство больше не притворяется — оно такое, какое есть; соответственно не притворяется и народ. Не вижу смысла острить на темы сегодняшнего дня, потому что переострить творящееся не может даже Евгений Шестаков — самый одаренный из сегодняшних, простите за рифму, остряков. Шендерович это понял раньше всех и острить перестал.

Народное чувство юмора представляется мне довольно рабским, потому что сегодняшний народ шутит только над тем, над чем ему разрешили смеяться

Добавим, что в силу все того же снобизма я вообще не очень люблю все народное. Народные песни — еще туда-сюда, но добрый и простой народный здравый смысл, соленый народный юмор — все это еще отвратительней, чем слова «пацан» и «мужик». Мне не особенно нравится, например, ситуация, когда народные чаяния осуществляются с некоторым опережением, когда для угождения народу происходят демонстративные расправы над элитой, чтобы нам наглядно показали — неприкосновенных тут нет! Мне не слишком приятно, когда сладкая парочка Петров-Боширов вытесняется из инфополя парочкой Кокорин-Мамаев, при этом против двух футболистов поспешно возбуждается уголовное дело и обоих сажают, потому что надо же нам хоть кого-то реально наказать, а то вообще уже обнаглели эти спортсмены! При этом Хабиб Нурмагомедов, затеявший массовую драку, поступил совершенно правильно, потому что защищал честь и Родину, и верховный борец публично просит отца дагестанского борца не наказывать сына слишком сурово. А потерпевшие в случае Кокорина и Мамаева, оказывается, имеют отношение к ФСБ, поэтому процедура публичного наказания виновных выглядит вовсе уж подозрительно. Но народ ликует: как же, справедливость для всех! Точно так же ликует он во время борьбы с привилегиями, когда собственная его жизнь ни на йоту не улучшается, но кого-нибудь из крайних публично низвергают и топчут, и народ удовлетворяет свои народные чувства. Я очень скептически отношусь к народным чувствам, то есть к таким чувствам, которые легко разделяются одновременно коллективом более трех индивидуумов; это, как правило, отвратительные чувства вроде злорадства, азарта или похоти. Народное чувство юмора в силу этого представляется мне довольно рабским, потому что сегодняшний народ шутит только над тем, над чем ему разрешили смеяться.

Довольно долго я гордился (надо же чем-нибудь гордиться!) именно способностью российского населения во множестве сочинять и непрерывно рассказывать анекдоты. Я охотно цитировал фразу Андрея Синявского из его эссе «Отечество. Блатная песня» — о том, что главным вкладом России в мировую культуру ХХ века являются два жанра: блатная песня и анекдот. Возможно, а не до конца отдавал себе отчет в том, что это горькая, едва ли не издевательская фраза, предлагающая гордиться тем, чему должно ужасаться. Блатная песня действительно нигде в таком количестве больше не сочинялась, потому что ни один народ в таком процентном соотношении не делился на сидящих и сажающих — в России ХХ века это едва ли не пополам, потому что найти здесь несидевшего взрослого крайне сложно, — и эта ситуация в самом деле порождает в пределах одной страны две несовместимые системы ценностей, причем несовместимы они не столько идеологически (идеологий в России вообще нет), сколько онтологически, в самой жизненной практике. Страна, в которой столько блатных песен и анекдотов, в самом деле загнана в тюрьму и в изобилии производит образчики тюремных жанров — кандальную песнь и подзамочный юмор; эта подзамочность, реализуясь теперь еще и в соцсетях, остается подзамочностью, то есть подпольностью.

Анекдот — жанр рабский: и потому, что он обречен на нелегальное существование, и потому, что основан на смехе, а смех — эмоция специфическая. Не все смешно. Очень долго я с гордостью рассказывал своим студентам, прежде всего американским, что существенной чертой русского общества является его априорное недоверие к любой идее и глубокое внутреннее сопротивление всякой тоталитарности: в нацистской Германии тоже рассказывали анекдоты про фюрера, но их было количественно меньше, и качественно они были хуже, тогда как антология советского анекдота, составленная Николаем Мельниченко, составляет более тысячи страниц. В самом деле, формально фашизм в России невозможен именно потому, что для полноценного фашизма нужны фанатики, а в России любое государственное нововведение порождает сначала анекдот, а затем десятки подпольных способов это нововведение обойти. Россия живет прикровенно, подпольно, в условиях не только экономического, но также идейного и культурного черного рынка. Минус у этого ровно один: где нет веры ни во что отвратительное — не может быть и веры ни во что святое. И если честно обозревать сетевой юмор — он ведь одинаково цветет по обе стороны условных баррикад, — голодовка Сенцова и ее прекращение вызывают ничуть не меньший всплеск народного юмора, чем история со сладкой парочкой ГРУшников. Конечно, там, где обо всем можно рассказать анекдот, нельзя установить полноценную диктатуру: как говаривал социопсихолог Борис Кочубей, гнилая картофелина протекает меж пальцев. Но в этом самом анекдотическом социуме нельзя вообще ничего установить — в том числе торжество закона; не может там быть ни веры, ни морали.

Никто не спорит, русский анекдот — самоценный жанр, подарок любому исследователю. Образчики современного сетевого юмора — тоже россыпь шедевров, одни пирожки и порошки чего стоят; но все это — практически единственное, чем можем мы сегодня гордиться в плане сатиры, — заставляет нас забывать, что смех сам по себе реакция довольно рабская. Это не мы над «ними» смеются, а «они» над нами. Российские власти любой масти приучили россиян к мощному обезболивающему — а именно смеху; это обезболивающее, как любой веселящий газ, имеет странный побочный эффект — паралич воли. «Смех против страха», называлась книга Натальи Ивановой про Фазиля Искандера, — но смех исцеляет не только от страха. Вспомним того же Синявского (я часто ссылаюсь на этого мыслителя, потому что он действительно мыслил): «Потом, отвалившись набок, она вновь бывала доступной и первой хохотала надо всем, что произошло. Перед тем и после того — смейся сколько влезет, а во время этого — не моги.

— Это — грех, большой грех! — твердила убежденно Тамара. Объяснить же свои капризы не могла». («В цирке»)

И вспомните припадки слабости, которые на вас накатывали, когда вы смеялись действительно «до упаду», то есть в детстве, когда умели еще по-настоящему, заливисто хохотать. Русский смех безрадостен, это не грозный «Красный смех» Андреева, а серый смех раба. Это кислый смех над самой идеей действия — вместо того, чтобы что-нибудь делать; да, русские умеют острить на краю могилы, и в этом есть своеобразное мужество, — беда только в том, что этот-то смех и не дает отойти от края могилы, а беспрерывно длить свою национальную специфику — не есть ли еще один способ воздержания от истории? Нам решительно все смешно в сегодняшнем российском государстве, и это страхует нас от фанатичной веры в его отцов, которые сами себе смешны и давно привыкли действовать в жанре анекдота; не анекдотичный ли персонаж, скажем, Рогозин? Но когда анекдотический персонаж становится во главе Роскосмоса — космос превращается в хаос, а демос в охлос. Где над всем мерзким можно хихикнуть, там можно и гыгыкнуть над всем святым, и именно количество и качество соленого народного юмора, которым мы вполне можем гордиться в отсутствии иных поводов для гордости, наводит на мысль о том, что ситуация безнадежна. Вспомним, что Куильти смеялся, пока Гумберт в него стрелял, — но это был признак не мужества, а окончательной растленности: в нем настолько все сгнило, что ему НЕЧЕМ было бояться.

И закончить бы этот никому не нужный спич каким-нибудь призывом типа хорош смеяться, пойди что-нибудь сделай, — но самый этот призыв настолько смешон, что напоминает классический анекдот «Волну не гони». В России есть анекдот на любой случай жизни, как верующие на любой случай находят цитату из Библии. Демотиватор — весьма не случайное обозначение жанра: российское население — одно из самых демотивированных в мире, и мотивировать его на какие-либо действия, кроме смеха, уже не представляется возможным. Остается утешаться тем, что если бы оно не смеялось — оно давно бы уже в припадке зверства уничтожило на своем пути все, включая себя; и первым уничтожило бы именно то, наиболее хрупкое, за что его вообще терпит Господь.

Дмитрий Быков, «Сноб»