Змитер Войтюшкевич: В государственных структурах много говнюков

Музыкант рассказал, как занимался любимым делом, несмотря на запреты.

Змитер Войтюшкевич — образцовый артист и хозяин, который при хорошем стечении обстоятельств мог собирать аншлаги в самых больших залах страны. Но обстоятельства сложились иначе, и артист долгое время не мог выступить в родной стране. Onliner поговорил с музыкантом про агротуризм, мужское здоровье, запреты и настоящих говнюков.

«Поэзия и йога — это лекарство от депрессии»

— Как ваши дела?

— Все хорошо. Я в хорошей физической форме: занимаюсь по мере своих возможностей ходьбой, плюс зал, баня, Неман. Ничего нового, но меня это радует, потому что я каждое утро просыпаюсь в хорошем настроении и с планами на завтра. Еще есть куча всяких бытовых вопросов и творческих. Не масса, но они есть: приоритетные, стратегические. Стараюсь встроиться в современные изменения, развиваю Instagram. Пугач (лидер группы J-Морс. — Прим. Onliner) меня недавно подкалывал весело. Говорит: «В Instagram появился? Ну видно, что недавно». Но мне это интересно.

— То есть вам эти технологии близки, да?

— Я стараюсь понять, что это такое, но толком пока не могу разобраться. А еще сейчас много езжу по Беларуси, и мне это нравится, несмотря на то, что много где стоят новые дома культуры не хуже концертного зала «Минск» и пустуют. Мне интересно, почему это происходит. Это то, чем я живу: Неман, дети, творчество, современные технологии.

— Давайте про творчество. Недавно вы представили второй альбом на стихи Маяковского в Ok16. Как все прошло?

— Я остался доволен, несмотря на то, что на концерте было мало друзей по разным обстоятельствам. Пришло большое количество новых, молодых людей, и это в том числе благодаря какому-то движению в социальных сетях. Естественно, это волнительно. Тяжело играть с Apple Tea после десятилетий выступлений со своим оркестром, но я намеренно пошел на такую конфигурацию. Вообще, любая живая премьера для артиста — это волнительно. Но зритель остался доволен, а для многих это вообще было открытие.

— Открытие, что с Маяковским можно работать и так?

— Наверное, каждый работает с Маяковским так, как хочет. Но для меня этот альбом важен внутренне, потому что я в нем развивался как композитор уже на базе своего опыта. Потому что в этом проекте была возможность приглашать музыкантов: в нем принимали участие более двадцати человек от Нью-Йорка до Витебска. Я этому рад, потому что очень часто бывает иначе: ты бы хотел с кем-то поработать, но у тебя нет возможности набрать в какой-то композиции исполнительских красок. На альбоме «Люблю» все получилось, но осуществить это на премьере было технически сложно: привезти на концерт половину состава мы чисто физически не потянули бы.

— Как у вас появилась возможность собрать их вместе на записи?

— Были деньги. Был ресурс, и была задача переписать старого Маяковского (первый альбом на стихи поэта. — Прим. Onliner), потому что когда-то были потеряны на студии Раинчика исходники, а моему другу этот альбом очень нравился. Он говорит: «Давай этот альбом запишем». Я спрашиваю: «Ресурс есть? Это денег стоит».

— То есть инициатива не от вас исходила?

— Вообще не от меня. Я занимался другими проектами, но гештальт с Маяковским для меня закрыт не был, потому что финал первого альбома по музыке и по исполнению был немножко завален. Не на пике, скажем так. Если бы была возможность для каких-то глобальных проектов тогда… Я сейчас ей воспользовался.

— Наверняка роль сыграло и то, что Бородулин остался недоволен отсутствием переводов Маяковского на мову.

— Это была одна из причин, да. И вообще их было много. Конечно, хотелось бы, чтобы каждый альбом был с новым поэтом. Но так уже сложилось, что у меня за творческую жизнь вышло два альбома с Буравкиным, три альбома с Некляевым и два альбома с Маяковским. Возможно, причина в том, что я просто нашел своих авторов, хотя, конечно, сейчас я активно думаю про молодых белорусских поэтов, которых я раньше не исполнял. Это мне интересно.

— Буравкин, Некляев, Бородулин, Липай, Маяковский… С поэзией кого из них вам работать сложнее?

— В свое время было тяжело работать с Бородулиным. Не лично с ним, а с его поэзией. Я только потом начал признаваться и сейчас открыто говорю на сцене, что не все слова Бородулина понимал. Образы, метафоры, слова… Кому-то кажется, что если он по-польски может сказать kurwa mac’, то знает польский язык. То же самое и с мовай. Если тебе кажется, что ты говоришь «калі ласка», «дзякуй» и другие общепонятные слова, то ты в состоянии близко воспринять любой текст… Оказывается, нет. С Бородулиным это не работает: у него поэзия максимально глубокообразная, и слова, которые он использовал, очень часто в обычной жизни не употребляются. Он придумал термин «паравіны году». Не «поры», а «паравіны». Это как-то биологически звучит.

Я скажу, что проблема в обществе, у зрителя. Даже если он думает, что понимает по-белорусски, то все равно по-русски у него получается лучше. Я очень часто ощущаю по аудитории, что, когда начинаю петь по-русски Маяковского, они понимают, о чем идет речь. А когда поешь кого-то из белорусских авторов, они сердцем понимают, а мозги очень часто отказываются воспринимать конкретные маленькие детали, а это в стихотворении очень важно.

— У них как-то в поведении это отражается или по взгляду видно?

— По взгляду. Нет дискомфорта или каких-то замечаний. Просто я это ощущаю. Это проблема в том числе и моя, но и каждого, кто интересуется белорусской темой. В этом направлении нужно постоянно совершенствоваться.

— В Беларуси есть как минимум еще один человек, который работал с Маяковским. Это Михалок. Его Маяковский вам близок?

— Лозунги — не совсем. Почему я взялся в свое время за белорусскую поэзию и Маяковского… Потому что это делали «Песняры» и Мулявин. Естественно, я захотел сделать по-другому, потому что «Песняры» пели «Послушайте!» по-русски, а я сделал это по-своему. Это призыв, но не лозунг точно. Возвращаясь к Михалку… Все-таки мой герой — это глыба двухметровая, который, может быть, с плакатами, с транспарантами и огромным кулаком, а внутри — очень ранимый ребенок. Это, наверное, и у меня есть, и поэтому мне это близко. Опять же, тема любви… Перед любовью мы часто снимаем с себя все напускное, и транспаранты укладываются рядом. У меня свой Маяковский.

— Где сейчас можно послушать альбом? Я пытался найти его на цифровых платформах, но не обнаружил ни в Google music, ни в Apple music…

— Его можно послушать на Soundcloud. Еще мы активно работаем с Red Graphic и делаем мою страницу, где будет не только этот альбом. Надеемся продавать его и в интернет-пространстве, но пока Маяковского там нет. Дело в том, что объективно я не могу заниматься всем сразу, а на кого-то пока не хватает понимания и ресурсов. Получается, что я буду это делать в следующем году. Диски, наверное, еще будут продаваться на концертах, а поколение людей, которые принципиально не будут заходить в социальные сети, еще лет двадцать будет слушать музыку на физических носителях. То есть на мой век должно хватить. Не я один такой. Просто есть музыканты, которые принципиально ушли в цифровое пространство, потому что уже нет ресурсов издавать диски. Или они не понимают, зачем это нужно. Но я в этом направлении работаю и настроен оптимистично.

— Вы говорили, что к поэзии мужчина должен приходить где-то к 30. Почему именно этот возраст?

— Это я про себя так. Потому что есть некоторые люди, которые приходят к этому и в 20, и в 18. Их сейчас мало, и, как правило, это какие-то уникумы: либо сами поэты, либо имеют отношение к литературе, либо были хорошо воспитаны — в нормальных или ненормальных семьях. А некоторые никогда к этому не придут, потому что не было создано каких-то условий: не было любви, какого-то учителя или авторитета, не было какой-то искры божьей, которая в какой-то момент должна была загореться. Не случилось чего-то, что заставило бы подумать: «Блин, поэзия — это круто». Как и все остальное круто. Любая литература — это еще и здоровье: если мозги не тренируются, как мышцы, то может развиться Альцгеймер. А с поэзией мозг максимально работает. Кто-то в 50 оканчивает консерваторию, кто-то в 60 начинает играть на баяне. Я вот пошел к Трухановичу (бывший гитарист «Крамы». — Прим. Onliner) заниматься гитарой: плачу деньги и получаю от этого колоссальное удовольствие. То же самое касается вокала и композиторства. Я бы хотел, например, найти время и заняться композицией, базу получить.

— Давайте попытаемся сформулировать для человека, который не интересуется поэзией, почему поэзия — это круто.

— Все, что трудно, — это круто. В тренажерный зал заходишь — самые неприятные упражнения самые полезные: подтягивания или пресс. Трудно, непонятно? Попробуй вникнуть. Поэзия крайне плохо читается везде в мире. Так же с музыкой: очень мало людей слушает джаз, в основном — поп-музыку. Но есть 1% полностью поехавших крышей людей, которым все это интересно.

Каждый проходит свой этап общения с этим миром. Есть этап, когда все надо, а есть этап, когда уже ничего не надо, но ты знаешь, чего ты хочешь. В том числе поэзии. Я очень часто в последнее время встречаюсь со взрослыми, состоявшимися людьми, которые болеют депрессией: офисный планктон, бизнес-планктон. Раньше таких болезней не было, а сейчас благодаря тому, что мы ускорились максимально, ускорились и проблемы от болезней. Я просто не выгляжу как человек, который мог бы лечить и давать советы. Но я знаю, что все равно рано или поздно ты будешь возвращаться к своей внутренности. Ты будешь изучать природу собственных недостатков, которые могут тебя либо убить или повернуть твою жизнь в необратимую сторону, либо ты сможешь выкрутиться и дальше пойти. Для этого в том числе нужна и поэзия. Как нужна йога. Это лекарство от депрессии.

— Вы еще одну причину называли в одном из интервью: «Пока еще не многие из нас оторвались от быта и поднялись к духовному».

— Да, но все равно же есть быт и есть духовное. От быта все равно тяжело. А мне повезло, что я работал с носителями. Бородулиным, Буравкиным, Анемподистовым, Липаем — мы были современниками. Я их видел, я их чувствовал, они мне рассказывали про Короткевича. Некляев до сих пор рассказывает про Евтушенко и Вознесенского и еще кучу других поэтов. Если бы не было этого живого общения, может быть, я бы занимался какими-нибудь другими, надеюсь, музыкальными проектами.

«Мама могла ругнуться по-простому: „Пацалуй мяне ў сраку, я мёд ела“»

— Вас быт как-то напрягает?

— Сложно сказать. Я многостаночник, агрохозяин, не тунеядец. Уборка, застилание постелей, работа с ершиком после гостей в какой-то степени меня напрягает, потому что один концерт стоит как очень продолжительное пребывание гостей на хуторе и мое личное там присутствие. Поэтому я не люблю вести свадьбы.

— Вы отказываетесь?

— Я просто объясняю ситуацию: «Ребята, это гораздо дороже, чем мой концерт». У меня гены: моя мама была человеком своенравным — «дзе сеў, там і злез». У меня это от нее, поэтому в бытовых вопросах я вообще не люблю закапываться и работаю максимально рационально. Я хитроватый, да. Ворошкевич меня называет человеком-проектом — «карьеристом в хорошем смысле этого слова». Я про это уже много говорил: никому не нужен больной, несчастный и бедный Войтюшкевич. Всем нужен успешный, нормальный, вменяемый человек. Нас чуть больше девяти миллионов, и у всех свои проблемы. Абсолютно рациональное общество, в котором каждый отвечает сам за себя. Я отвечаю за свои бытовые вопросы, творчество и так далее.

— К разговору про вашу маму… Насколько я понял, у вас были с ней непростые отношения.

— Да, моя мама любила выпить. У нее рано умерла мать, а папа — сразу после войны. Дед Имполь… Это редкое имя, так звали одного из героев «Чужой Бацькаўшчыны» Вячеслава Адамчика. А маму Советы почему-то назвали Ипполитовна, хотя это совсем другое имя. Дед служил в войску польскім, потом был в партизанах и даже получил медаль за отвагу. Он умер сразу после войны. Говорят, здоровый был мужик.

Мама воспитывалась тетей не в аристократических традициях. Она простая женщина и полжизни проработала в торговле на единственной в Березовке точке, где продавалось мороженое. Я с заднего входа заходил и накладывал из железных бидонов его себе в стаканчик. Самый кайф был, когда мороженое таяло. Еще это была единственная точка, где продавалось пиво. Мама рассказывала, как они хитрили и это пиво бодяжили, чтобы что-то зарабатывать. Я находился постоянно между мамой и бабушкой: когда мне было плохо, я убегал к бабушке. Но обид никаких нет: я сейчас кое-что наверстываю, когда сам воспитываю детей. Просто детство было другое. Мы сами ходили в школу, придумывали проблемы и решали их…

— …палили сараи…

— …ходили в партизаны, собирали грибы, курили, получали ремня от мамы за это.

— Вы как-то рассказывали про процедуру знакомства ваших жен с мамой. Вас это сильно задевало?

— Вообще нет. Мне иногда было, конечно, стыдно за то, что мама могла ругнуться по-простому: «Пацалуй мяне ў сраку, я мёд ела». Но потом я почитал Бородулина… Он просто превозносил мать, которая выражалась примерно так же и не стеснялась этого. После того, как я прочитал про маму Бородулина, моя сразу в рейтинге поднялась до тех же высот. А потом мамы не стало… Мама может быть какой угодно, но когда ее нет, ты понимаешь, кем она была на самом деле.

— Вам сложно было перестроиться после босяцкого детства в Березовке на учебу в Лидском музыкальном училище?

— Не сложно. Я думаю, было очень правильно свалить в 1986 году в Лиду. Общага, свой мир: банда «парижан» и «росляков» — Лида тогда была поделена на банды районов. Нам надо было из центра с кларнетом пройти не избитыми до «росляков». Пару раз я получал там по зубам.

— За что?

— Просто так. Видят, идет какой-то 16-летний ботаник с кларнетом. Один раз я получал прямо на территории центра. А однажды спросили: «Ты откуда?» «Из Березовки», — отвечаю. «Пацан, уважуха! А этого знаешь? А чего ты раньше не сказал?» Говорю: «А вы что, спрашивали?»

— Сильно вам доставалось?

— Не сильно. В Березовке мы же тоже дрались. И в «Зубренке» я дрался за одну барышню в душевой комнате пионерлагеря. Я совершенно случайно попал в лагерь, и мы с одним товарищем не поделили девушку. Он плохо про нее говорил, и вот вам готовый сценарий: абсолютно голые мальчики в кругу стоят и дерутся. У него фингал, справедливость восторжествовала, мой авторитет поднялся до каких-то высот.

— Лида и Минск, наверное, были как пропасть…

— Вот Березовка и Минск действительно были как пропасть. А Лида и Минск в те времена… Все пропадало, все валилось и все начиналось. Новые автобусы «ЛиАЗ» в Лиде, и я этому был безумно рад: что-то меняется! Белорусские суполкі, мы — молодые засранцы — ходим и слушаем концерт «Песняров» в Доме офицеров. Сапега, Сацевич, Смольский! А потом эти всякие «Белые розы» на стадионе, Кузьмин с саксофоном!

— Кстати, про «Белые розы». Вы как-то говорили, что все «пстрыкалки» через 10 лет, кроме шедевра «Белые розы» — он вечен. Почему?

— Это вечная тема, которая попала в точку. Причем она работает не только здесь или в России, но и в Польше. Сто процентов. В 1993 году «Палац» ехал на «Басовішча»: 13 раз на границе под баян музыканты играли «Белые розы», а пограничник держал в руках паспорта и говорил: «Ну заспевай шчэ раз». Почему? Черт его знает. Сейчас же очень много относительно качественной добротной поп-музыки пишется. Оно работает, развлекает, шумит, но уже не удивляет.

«Бабкина и Алибасов пели какие-то матерные частушки. Вот такое веселое время»

— Вы можете сказать, что в какой-то момент «Палац» очень круто изменил вашу жизнь?

— Я ж попал туда не для фольклора, а на советскую программу. Потом был отбор на «Славянский базар», на котором Мулявин был в жюри. Муля был в каком-то катарсисе и вообще сказал, что никакого конкурса для «Палаца» не надо. Мол, мы уже готовые артисты, и он ждал этого пришествия все эти годы.

— Тогда это, наверное, действительно была очень прогрессивная музыка.

— Наверное, да. Хотя у нас, с моей точки зрения, были какие-то маленькие провалы. Когда мы приехали на фестиваль в Люблине с плейбэком, все сидели и думали: «Что это такое?» В определенной фольклорной тусовке плейбэк или секвенсор были «не тру». Были моменты… Но «Палац» действительно был на волне и, мне кажется, упустил момент.

— Момент для чего?

— Для дальнейшего развития и впрыгивания в правильный вагон. Трудно сказать. «Крама» же тоже момент упустила, хотя старт у них был гораздо веселее, чем у «Палаца». У них появилась серьезная база: инструменты, автобус, которого вообще ни у кого не было. А для нас на сравнительно небольшие деньги были куплены инструменты, на которых играли «Палац», Kriwi, Uria, Войтюшкевич. Спонсорам предлагаю инвестировать в белорусскую музыку, но понимать, что результат придет не сразу. Никто, конечно, не будет этого делать, но если у вас есть лишние $20 тысяч, отдайте их в какой-нибудь хороший проект: купите людям инструменты.

— Что в 1993 году собой представлял «Славянский базар»?

— До 2000 года я практически ежегодно был на «Базаре» в том или ином составе: сначала с «Палацем», потом с Kriwi, а однажды меня даже взяли сольно. Потом запретили. 1993 год — это Таисия Повалий, Ирина Дорофеева и Вероника Круглова в конкурсе, а я, молодой почитатель Вероники, бегаю за сценой. В Витебске в общежитии Круглову одевал Сергей Чапурин и его жена. Молодая Оля Залесская, витебская бардесса и журналист… Мы до шести утра пили в номере, она пела какие-то песни. «Палац» — какие-то мегазвезды — были на всех банкетах, с Аллой Борисовной и Филиппом Бедросовичем. Бабкина и Алибасов пели какие-то матерные частушки. Вот такое веселое время.

— В какой момент все это скатилось в пошлость?

— Я не эксперт по «Славянскому базару».

— Но вы же выступали там до 2000 года.

— Я могу сказать, что в этом фестивале есть элемент провинциальности. Может быть, он поэтому такой теплый и домашний — такая агроусадьба на 5 тысяч зрителей. С драниками, с ОМОНом, который настроен так, будто ты уже что-то нарушил… Он изначально провинциально-шансонный, добрый и человеческий. Хорошо это или плохо, я не знаю. Он может по своей эстетике сравниться с «Новой волной». Почему? Наверное, так было задумано. И он ведь живучий и по-своему развивается. Я критиковать этот фестиваль не хочу, потому что там, кроме этого главного события, я вижу очень много всего другого: театральные встречи, прекрасные джазовые вечера… Нельзя сказать, что «Славянский базар» — это прямо такая деревня, но определенная агроэстетика присутствует.

— Вы в 2010 году говорили, что хотели бы на «Славянском базаре» спеть дуэтом с Александром Ф. Скляром. Сейчас это желание осталось?

— Я много чего говорил. Нет, как-то сейчас уже не очень хочется. Вообще, я пересмотрел свою точку зрения насчет пения с кем-то или совместных проектов. Нет такой задачи. Я бы хотел, если бы была такая возможность, сделать свой живой концерт где-нибудь в рамках фестиваля или просто на сцене. Когда это будет нужно. Ведь можно его организовать, но люди сейчас не воспринимают эту музыку массово. Поэтому ты либо пишешь письма в горисполком и кого-то сгоняют, либо люди сами покупают билеты, потому что понимают, что это надо. В Чехии на концерт Яромира Ногавицы приходит 17 тысяч человек. У нас для этого нужно еще много лет. И возможно, с моими песнями этого не случится.

— Возвращаясь к теме Скляра… Должен ли музыкант подвергаться критике и гонениям за свои взгляды?

— По идее, нет. Но есть реальная ситуация и определенные обстоятельства, которые мы или они не прошли. И если эти обстоятельства не пройдены, тогда будь готов к тому, что будешь в лучшем случае запрещен, гоним, но жив. Потому что, например, в 1937 году тебя бы могли поставить к стенке просто за комментарий. Или потому что тот вид деятельности и тема, которой ты занимаешься, представляют опасность. Сейчас другие времена. Надо быть готовым к тому, что будет трудно, но трудности для творчества — это очень хорошо. Трудности — это все равно движение. А если движения нет, кровь застаивается. Тогда появляются проблемы другого характера.

— В вашей биографии было несколько таких трудных периодов.

— Что касается трудностей с выступлениями на родине, их было два. С 2004 по 2008 год была лайт-версия: тогда еще никто толком не мог определить, кто такой Войтюшкевич. И чиновники тоже не могли понять, кто такой Дмитрий, кто такой Зміцер, кто такой Тодар и что такое WZ-Orkiestra. После 2010 года меня уже определили, и с тех пор по инерции лет на 5—6 я вылетел из местного контекста. Я в это время развивал агротуризм и писал альбомы, международные в том числе. Ездил по Америкам, Канадам и Европам.

— Вы тяжело переживали тот период?

— Я тяжело переживал второй период запретов. Потому что в свое время для меня легко открывались двери на телевидение и радио, а потом этого не стало и сейчас практически нет. Ни ротаций, ни эфиров, ни тебя. Нет возможности сыграть в задрипанном доме культуры той же Березовки. Оно быстро забывается удивительным способом.

А людям вообще ничего не надо. Кинотеатры хорошие стоят в райцентрах, а туда никто не ходит. Вкладывают миллионы долларов в ремонт домов культуры, а они простаивают. Почему? Потому что YouTube, потому что нет какого-то сообщества людей.

— Значит ли это, что из белорусских райцентров исчезла интеллигенция?

— Я думаю, что потеряна еще советская традиция, когда люди просто ходили на концерты. Ты был кто угодно, но рубль мог заплатить за «Харошкі», за Владимира Кузьмина, за Вию Артмане. Сейчас этого нет. Как это контролировать, систематизировать и под какую крышу все это запихнуть? Это все равно не работает, и в филармониях это понимают. Люди в больших смарт-телевизорах сидят, движения нет. Я не скажу, что оно везде отсутствует. В Новогрудке, например, оно есть, потому что там есть галерея Кастуся Качана. И такие места есть во многих белорусских городах. Просто нужен какой-то центр, чтобы люди понимали: «Мы тут развиваемся, мы делаем классную вещь». А так все настроены на то, чтобы заработать денег, купить квартиру в Минске и получать какие-то блага. Никто не понимает, что такое культура. Я тоже в процессе понимания. Можно брать примеры с соседей-поляков: у них есть какие-то дотированные вещи, а есть те, которые они сами развивают. А что касается запретов… Выходит, что каждые пять лет приходится растить новые крылья и начинать все с нуля. Для творчества это круто.

— Но это тяжело.

— Я настроен оптимистично.

«Мы не голодаем: запрещенный артист построил агроусадьбу»

— Вы рассказывали про одну встречу, наверное, не самую приятную, когда вас остановил один белорусский певец и сказал: «Ты мне не конкурент». Что это была за встреча?

— Мы случайно встретились с Димой Смольским. Я так и не понял, это он с бодуна был или просто настроение плохое. Он на хоккей шел с большой сумкой, мы поздоровались, и потом он мне вот такое сказал: «Ты мне не конкурент, потому что поешь по-белорусски». Ну и ладно, думать нет времени.

— Вас это сильно задело?

— Я не оценил глубины оскорбления. Ну не конкурент, и что? Я много кому не конкурент. Это ему внутренние вопросы нужно открывать, у меня-то своих хватает, связанных со мной, а не с кем-то. Я не вижу в этой фразе ничего особенного: возможно, у человека был какой-то плохой период. Я не знаю, мне это абсолютно неинтересно.

— Вы себя сейчас можете назвать обеспеченным человеком?

— Я стараюсь обеспечивать себя. Я в этом плане очень активный артист и никогда не жалуюсь на то, что мне кто-то что-то не дал и не преподнес. Я всегда выкручиваюсь, если нужно, тем, что муки творчества есть и у богатых, известных, и у широко известных в узких кругах. Я отношусь к последней категории, и мне одному гораздо проще заработать свои $100 с гитарой и еще иметь время на творчество, на Неман, саморазвитие и здоровье. Я наконец-то прихожу к такому пониманию внутри себя: я не хочу напрягаться, чтобы все время колбасить концерты, чтобы все время думать, как прожить. На самом деле, есть определенное количество людей, которые приходят к тому, что много не нужно. Я бы хотел постоянно жить на Немане и посвятить основное время своим внутренним поискам творчества или чтению книг, которые мне интересны. Природа человека состоит в том, что мы постоянно хотим еще больше. И государство тоже хочет.

Человек сидит на работе и думает: «Что-то мне уже скучно получать такую сумму». $500, $2000… Мечта пропадает: все можно получить в рассрочку, и мечту в том числе. Машину хочешь? Пожалуйста. Телефон? Ноутбук, о котором ты раньше и мечтать не мог? И так работает система во всем мире. Вот поэзия — это не рассрочка, в ней нет конкретики, нет быстрого ответа. И в этом кайф.

— Здесь, наверное, есть важный нюанс. «Не париться» — это хорошая тактика, когда речь не идет про семью и детей. У вас они есть.

— Да. У Невзорова есть такая фраза: «Семья — это институт, который угробил не одного гения». И тут надо заниматься распределением обязанностей: если вы хотите получить в 50 лет выжатого мужика, то давайте жить как принято. Мол, он должен зарабатывать, обслуживать, а мы будем получать репетиторов и так далее. Это глобальная мировоззренческая тема. В нашем обществе существует реальная проблема: мужчины очень рано умирают. Только за этот год я потерял троих знакомых — Михала Анемподистова, Алеся Липая и Сашу Кулинковича. Не скажу, что у Михала или Алеся был неправильный образ жизни. Но всех троих объединяла колоссальная трудоспособность, в первую очередь для семьи. Поэтому нужно определяться, как это должно работать. Мужчина должен думать о своей долговечности и о том, как не сойти с ума в поиске и беготне за этим «надо, надо, надо».

— Вы говорили, что у вас с вашими друзьями есть одна особенность: вы не любите «гаўнюкоў»? Кто это такие?

— Каждый для себя определяет самостоятельно. Мой знакомый бизнесмен шутил: «Деньги к деньгам, голая жопа к голой жопе, а засранцы к засранцам». Я просто выбираю людей, которые соответствуют моим критериям порядочности, юмора, взглядов, и они притягиваются. Таким же образом подлецы притягиваются к подлецам. А дальше уже происходит процесс взаимодействия. Это же не значит, что мы увидели друг друга, прибалдели и всю жизнь прекрасно сосуществуем. В общем, я чувствую людей, но не знаю, как это происходит.

Вот в государственных структурах много говнюков, потому что они часто под прикрытием красных книжечек работают. При этом есть много среди них людей порядочных. Возможно, мы просто чаще встречаемся с государственными структурами, потому что бизнес работает по другому принципу и с другими задачами. Если развивать тему говнюков, можно потратить на это какое-то количество времени и написать диссертацию или издать книгу.

— Каково быть музыкантом в Беларуси?

— Год назад у меня был концерт с Яромиром Ногавицей в Остраве. Мы переодевались в гримерке и были оба в трусах и заговорили про профессию. Он сказал: «Але класная ў нас прафесія!» И мне она очень нравится тоже. С точки зрения реализации я получаю очень много творческих плюсов. Мы не голодаем: запрещенный артист построил агроусадьбу. Все, что напел, потратил на нее, но не в этом дело. Есть ощущение того, что ты на своей земле делаешь любимое дело, которое кому-то тоже интересно, и получаешь во время творческого процесса удовольствие. Это гораздо лучше, чем сидеть в офисе.