Термоядерная революция

Как Сталин мечтал о Третьей мировой войне.

Столкновение Кремля с Западом в Сирии, которое сопровождается расчётливой апокалиптической истерикой путинских пропагандистов, заставляет вспомнить о предшественниках нынешнего неосоветского режима. Малоизвестный факт: после победы над Германией Сталин готовил "последний и решительный бой" – разумеется, вовсе не в целях самопожертвования. Не просто мировое господство, а полное мировое владычество являлось целью его жизни на протяжении десятилетий.

Ещё в годы Гражданской войны, когда Красная армия рвалась к Варшаве, Сталин предлагал Ленину перед Коминтерном "поставить вопрос об организации восстания в Италии и в таких ещё не окрепших государствах, как Венгрия, Чехия (Румынию придётся разбить)". Очевидно, что конкретный план по захвату ряда стран был лишь прелюдией к дальнейшим завоеваниям – не европейская, а глобальная "диктатура пролетариата" в 1917–1920 гг. была на устах у всего большевистского руководства, включая и наркома национальностей.

Уже став единоличным властелином, в 1920–30-е годы Сталин регулярно и громогласно заявлял о мировой революции, и даже "неизбежности" войны с капиталистическим миром. Прозрачный намёк на грядущее столкновение именно с США он сделал в беседе как раз с американской рабочей делегацией 9 сентября 1927 года: "…В ходе дальнейшего развития международной революции и международной реакции будут складываться два центра мирового масштаба: центр социалистический, стягивающий к себе страны, тяготеющие к социализму, и центр капиталистический, стягивающий к себе страны, тяготеющие к капитализму. Борьба этих двух лагерей решит судьбу капитализма и социализма во всем мире".

В середине 1930-х годов была запущена масштабная программа строительства океанского флота, приостановленная в начале Второй мировой войны, когда соответствующие силы и материалы были переброшены на производство вооружений и боеприпасов для сухопутных войск. Тем не менее, даже в условиях приближающейся схватки с нацизмом, фашизмом и японской хунтой, сталинские горизонты не ограничивались Евразией. Согласно исследованиям Владимира Познякова, в августе 1940 года разведка Военно-морского флота СССР составила "Перспективный план создания радиофицированных зарубежных точек на период 1940–1943 гг.", согласно которому тайные приёмники и передатчики должны были быть установлены, среди прочего, в зоне Панамского канала, в Нью-Йорке, Сан-Франциско, Аргентине, Бразилии и в Африке. Создание сети такого масштаба не могло быть не согласовано лично со Сталиным.

Фото: AP

Война с Германией пошла не по планам советского руководства, но уже в тот момент, когда конец схватки с Рейхом ещё только брезжил вдали, кремлёвский горец на Тегеранской конференции попытался склонить союзников к странной мере – истреблению будущего пленённого командного корпуса вермахта. Деля шкуру ещё не убитого медведя, за ужином он предлагал казнить от 50 до 100 тысяч офицеров и сержантов. Рузвельт попытался обратить всё в шутку, а ужаснувшийся Черчилль отклонил предложение. Вряд ли можно как-то иначе объяснить подобную инициативу вождя, кроме как его желанием упредить быстрое воссоздание немецкой армии союзниками. Ведь он не понаслышке знал, насколько тяжёлым препятствием она станет при задуманном рывке к Лиссабону.

В конце января 1945 года, в дни, когда Красная армия проводила Висла-Одерскую операцию, бывший глава Коминтерна Георгий Димитров сделал дневниковую запись о приёме на сталинской даче. Присутствовал ряд руководящих югославских и болгарских коммунистов, а также ряд советских приближённых вождя, который в ходе одного из тостов допустил откровенность: "Кризис капитализма проявился в разделении капиталистов на две фракции – одна фашистская, другая демократическая (курсив в оригинале. – А. Г.). Союз между нами и демократической фракцией появился постольку, поскольку последние приняли участие в упреждении гитлеровского господства, так как это жестокое господство довело бы рабочий класс до крайности и до свержения самого капитализма. Мы теперь с одной фракцией против другой, а в будущем – и против этой фракции капиталистов".

Все это поддерживало ощущение возможности и выполнимости завоевания Европы

О том, что подобные настроения витали также и в армии, вспоминал фронтовик Давид Самойлов: "Вариант дальнейшего похода на Европу – война с нынешними союзниками – не казался невероятным ни мне, ни многим из моих однополчан. Военная удача, ощущение победы и непобедимости, не иссякший еще наступательный порыв – все это поддерживало ощущение возможности и выполнимости завоевания Европы. С таким настроением в армии можно было не остановиться в Берлине…"

1 декабря 1945 года

Но хладнокровному Сталину было чуждо шапкозакидательство. Он понимал, что сначала надо зализать раны и подготовить страну и армию к походу против новых противников. О том, что таковой грядёт, он эзоповым языком заявил на собрании избирателей Сталинского избирательного округа столицы 9 февраля 1946 года. Напечатанная на следующий день в "Правде", его речь содержала немало воинственной риторики, но наиболее откровенной являлась как раз вводная часть: "Война возникла как неизбежный результат развития мировых экономических и политических сил на базе современного монополистического капитализма… Капиталистическая система мирового хозяйства таит в себе элементы общего кризиса и военных столкновений…

Пожалуй, можно было бы избегнуть военные катастрофы, если бы была возможность периодически перераспределять сырье и рынки сбыта между странами сообразно с их экономическим весом в порядке принятия согласованных и мирных решений. Но это невозможно осуществить при нынешних капиталистических условиях развития мирового хозяйства". Ответом на это выступление стала Фултонская речь Черчилля.

В 1948 году Сталин доходчиво объяснил коммунистическим лидерам Болгарии и Югославии перспективы развития международного положения: "Вы не должны бояться какого-то “категорического императива” по вопросу о мор[альном] долге. У нас таких катег[орических] импер[ативов] нет. Весь вопрос заключается в балан[се] сил. Если ты в состоянии – ударь. Если нет – не принимай боя. Мы приним[аем] бой не тогда, когда хочет противн[ик], а тогда, когда это в наш[их] интересах".

Развернув выпуск химического и биологического оружия, создав собственную ядерную бомбу, Сталин не исключал начала последнего и решительного боя уже в 1950 году. Точнее, он осознавал, что инициированная им война в Корее может перерасти в глобальную бойню. Об этом он откровенно писал Мао Цзэдуну в начале октября 1950 года: "США все же из-за престижа могут втянуться в большую войну… следовательно, втянут в войну Китай, а вместе с тем втянется в войну и СССР… Следует ли этого бояться? По-моему, не следует, так как мы вместе будем сильнее, чем США и Англия… Если война неизбежна, то пусть она будет теперь".

После нападения Северной Кореи на Южную командование американских ВВС предлагало нанести контрудар не по Пхеньяну, а по военным заводам Урала и Сибири. Но осторожные политики отклонили эту инициативу. Ведь помимо прочего между СССР и КНР в начале 1950 года был заключён пакт о взаимопомощи и… в конце 1950 года с вступлением "добровольцев" Мао конфликт в Восточной Азии стал китайско-американской войной. Этого Сталин и добивался, ловко стравив самую большую нацию мира с самой богатой. Подобный приём уже был им опробован в 1939 и 1941 годах, когда пактами о ненападении с Германией и Японией он спровоцировал планетарную мясорубку. В 1950 году он вновь оставил себе роль третьего радующегося. Тем более что, согласно донесениям, которые ложились ему на стол в декабре, реактивные самолёты МиГ-15 оказались эффективны не только против "летающих суперкрепостей", но и истребителей их сопровождения. Американский ядерный ответ стал теперь не так страшен. Численность контингента США в Корее вскоре превысила количество американских солдат, размещённых в Европе. СССР наращивал поставки вооружений и вьетнамским повстанцам – как руками Мао, так и напрямую, – чтобы оттянуть из вожделенной Европы и часть французских войск.

Советский Союз получил ещё одну пятилетку для разработки термоядерной бомбы и подготовки удара, в котором немалое значение должны были сыграть вооружённые силы сателлитов. Поздним вечером 9 января 1951 года в Кремле открылось совещание военно-политического руководства СССР и пяти центральноевропейских стран "народной демократии". Согласно записи министра обороны Румынии Эмиля Боднэраша, Сталин наметил сроки Третьей мировой: "Факт, что США завязнут в Азии следующие два или три года, создаёт очень благоприятные условия для нас, для мирового революционного движения. Эти два-три года мы должны использовать умело". Далее вождь дал "младшим братьям" ряд указаний, смысл которых можно выразить так: превратить свои страны в казармы рядом с военными заводами. С перерывами заседание продолжалось до позднего вечера 12 января, когда сталинские предложения были уточнены и одобрены. Польский участник этой встречи Эдуард Охаб вспоминал в беседе с журналисткой Терезой Троянской: "С тяжёлым сердцем принимали мы те "советы" и вытекающие из них перспективы".

Светлана Аллилуева свидетельствовала, что в тот период вождь "…был озлоблен на весь мир… Зимой 1952–53 годов мрак сгустился до предела... Ко всему безумию добавлялось еще бряцание оружием. Из-за пустякового повода посол США Джордж Кеннан был выслан из Москвы. Один полковник, артиллерист, товарищ моих братьев (вероятно, приёмный сын Сталина Артём Сергеев), доверительно сказал мне в те дни: "Эх, сейчас бы самое время начать, чтобы отвоеваться, пока жив твой отец. Сейчас мы непобедимы!" Об этом жутко было подумать всерьез, но, очевидно, такие настроения были и в правительстве. Люди боялись говорить, все затихло, как перед грозой".

Иосиф Сталин, 9 марта 1953 года

Но гром грянул в голове у Сталина: 1 марта его поразил инсульт. Кровоизлияние в мозг. Запуганные соратники, вызванные охраной, проведали бессознательного вождя, но медлили с вызовом врача. Чего они опасались больше: того, что генералиссимус выздоровеет и таки устроит светопреставление, или же того, что, отойдя от недомогания, он сочтёт обращение к эскулапам попыткой отстранить его от власти? С течением времени стал вырисовываться вариант уже гарантированной гибели всех ответственных лиц. Вождь сам мог прийти в себя и разгневаться из-за неоказания помощи. Поэтому медиков вызвали, но спасти деспота они были не в состоянии.

Почти пять суток он провёл в чудовищных муках, включая рвоту кровью. Тем не менее, по свидетельству дочери, кремлёвский горец пытался работать даже на смертном одре: "Дыхание все учащалось и учащалось. Последние двенадцать часов уже было ясно, что кислородное голодание увеличивалось. Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два человек просто медленно задыхался. Агония была страшной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то момент – не знаю, так ли на самом деле, но так казалось – очевидно в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившихся над ним. Взгляд этот обошел всех в какую-то долю минуты. И тут – это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть – тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двигалась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ…"

И десятилетия спустя образ ушедшего главнокомандующего преследовал его ближайшего соратника в кошмарах. Психологи отмечают, что в объятиях Морфея человек чаще всего видит как раз то, что старается выдавить из памяти, о чём наяву настойчиво хочет забыть. Вероятно, именно поэтому Молотов описал сцену в Армагеддоне, отвечая на вопрос журналиста Феликса Чуева, посещает ли его Сталин ночами: "…Иногда снится. И какие-то совершенно необычные условия. В каком-то разрушенном городе… Никак не могу выйти… Потом встречаюсь с ним".

Александр Гогун, «Радио Свобода»