Корреспондент "Новой газеты": Не хуже, чем в гестапо

Корреспондент «Новой» вернулся из минского плена и сегодня впервые рассказывает о том, что видел на площади в «день победы» Лукашенко, и о том, как в местных тюрьмах обходятся с людьми.

Журналист «Новой газеты в Петербурге» Александр Астафьев не участвовал в акции протеста на площади перед Домом правительства в Минске 19 декабря. Он просто работал: разговаривал с людьми, насколько это удавалось, фотографировал происходящее. Астафьев попал в общую мясорубку, поскольку, как сам объясняет, белорусские силовики, жестоко разгонявшие демонстрантов, брали и били всех без разбора. Сам журналист считает, что «отделался легко», получив всего пару десятков ударов дубинками. Его схватили в ночь с 19 на 20 декабря. Почти трое суток держали в минском следственном изоляторе.

Журналист до сих пор не знает, почему 22 декабря его отпустили на свободу, так и не завершив рассмотрение дела в суде. Перед новогодними праздниками Астафьев смог вернуться в Петербург и сегодня впервые рассказывает о том, что видел на площади перед Домом правительства в «день победы» Лукашенко, и о том, как в минских тюрьмах обходятся с людьми.

Еще по его рассказам можно судить о том, в каких условиях сегодня содержатся десятки «декабристов», в том числе — кандидаты в президенты Беларуси и собственный корреспондент «Новой газеты» в Минске Ирина Халип.

Черное ночное небо над площадью, черные ряды черных фигур в черных блестящих шлемах, черные глянцевые дубинки, которыми загонщики бьют по щитам — гонят нас в черные утробы автозаков. Выключаю камеру, прячу в ботинок флеш-карту, следую за остальными к зарешеченной двери фургона. Перед тем как загнать пленного дубинками в автозак, бойцы спецназа — трое-четверо на одного — вне зависимости от пола и возраста жертвы с азартом начинающего футболиста пинают начищенными до блеска «берцами» по ногам, стараясь попасть по кости. Они бы рады пнуть повыше, но мешают щиты в руках.

Фургон останавливается. Сосед выглядывает в люк вентиляции: «Окрестина, 36 (СИЗО МВД. — А.А.), новый корпус! Это лучше, чем старый! В новом — тепло». Все начинают звонить и отсылать SMS, сообщая свое местоположение.

Мы в автозаке. Час? Два? Три? Кто-то составляет список задержанных, поскольку родных о случившемся оповещать не станут, а пользоваться мобильниками в СИЗО запретят. Более того, сам факт ареста и содержания демонстрантов в СИЗО будет опровергаться сотрудниками МВД до тех пор, пока власти не решат, что с ними делать. В этих условиях любой человек может в какой-то момент просто исчезнуть.

Сидим и стоим поочередно. Делимся едой и питьем. Перебрасываемся шутками, пересчитываемся: 67 душ. Душно…

«По пять человек на выход!» Прожектор в глаза, истоптанный снег, железные ворота, «колючка» на черных заборах, черные фигуры — предварительный обыск. Для полноты образа не хватает только собак.

Черные тени, ступени, черная дверь, лязг засова, неживой, как потухшие глаза, свет тюремного коридора: «Руки за спину! Лицом к стене! Молчать! Не оборачиваться!»

Дозволено сесть на каменный пол. Кто-то сползает по стене и засыпает. Но в ту же секунду: «Встать! Лицом к стене! Руки за спину!»

Персона в штатском: кожаная черная куртка с дорогим меховым воротником, злое детское личико, манера речи и замашки дворовой шпаны… В СИЗО — как дома. Милиция в его присутствии тушуется. Большая шишка? Задает анкетные вопросы. Журналистские «корочки» и гражданство РФ его нисколько не смущают: «А не х..!!!»

За порогом СИЗО человек вслед за лишением гражданских прав лишается и права быть человеком. Даже посещение сортира — с благоволения «надзирателя». Но «надзиратель» благоволит в зависимости от его, «надзирателя», настроения. Окон нет — время суток определяется степенью оживленности в коридоре. Переводят на третий этаж: досмотр, опись личных вещей, составление протоколов, видео- и фотосъемка анфас, профиль и со спины, дактилоскопия, изъятие шнурков и ремней. К вечеру ты подготовлен для отправки в суд.

Черное нутро автозака. Синие квадраты сумерек в зарешеченных окнах. «Выключить, мля, телефон! Кому сказал?!»

Дворец правосудия: двери, ступени, коридоры, двери, ступени, бетонный «стакан». Камера для подсудимых. Глухая железная дверь. Нас девять человек. Помещаемся только стоя. Бугристые стены вымазаны мелом. Спертый воздух, тусклая лампа забрана перфорированным листом жести. Сосед по камере рассказывает: «Мы были с отцом на площади. Собрались домой, пошли к метро. Нас там, у входа, и взяли... повалили на снег... били... Затем автозак... СИЗО... Из института меня теперь точно исключат... а я ведь специально по отцовскому профилю учиться пошел — у него дело свое. Отец надеялся, что я помогать ему буду. Как думаете, могут они теперь отнять у него дело? Могут… А если все и отнимут — я ни о чем не жалею! Мы правильно сделали. Я рад, что мы с отцом вместе вышли на площадь. Это правильно было... Правильно...»

Выкликают по одному. Отзываться приходится пинком в дверь, иначе не слышат.

Судья, скучая, смотрит мимо — она уже зачитала обвинение: «участвовал», «выкрикивал», «не подчинялся». Секретарь с обиженным видом сложила ручки и ничего не пишет. Им не важно, что ты говоришь, они профессионалы, их не интересует самодеятельность.

Дело отправлено на доработку. Светит от 10 до 15 суток. На судейском бланке пишу: «Объявляю голодовку! Копию протокола получил». Завтра я узнаю из «доработанного» протокола, что именно я кричал на площади «Долой!».

Пожилая попутчица в автозаке — по дороге из суда в СИЗО: «Выпусціце мяне неадкладна! Мне ўжо прысудзілі штраф! Вы не маеце права мяне даўжэй трымаць пад замком!» «Бабка! Говори по-человечески! Я не знаю, что ты там говоришь!» — «Не! Гэта ты кажы, як след! Я па-твайму не разумею! Выпусці! Гэта я табе кажу! Паразіт гэтакі!»

В отсек, рассчитанный на одиннадцать человек, под шутки-прибаутки нас заталкивают двадцать шесть. На сидящих внизу лежат и сидят по двое, по трое. Кислород через минуту-другую заканчивается. Мы задыхаемся. У кого-то начинается приступ клаустрофобии.

Сколько это длилось: десять минут, двадцать, полчаса? Не знаю, что их заставило открыть дверь и выпустить нас на воздух, — что угодно, но только не наши крики.

Вода закончилась. Из чистого милосердия нам разрешают есть снег. Если нет пластиковой бутылки, пить придется не чаще, чем посещать отхожее место, — два-три раза в сутки. Выгоднее объявить голодовку. Единственная сложность — объяснить смеющимся в ответ людям в погонах, что ты всерьез. Комичность ситуации в том, что никто никого кормить и не намерен. Мы еще не на балансе — «посадочных» мест нет.

В жиденьком пятне света возле закрытых дверей СИЗО две куцые шеренги пленных пошатываются от наскоков ветра. Кажется, это арестантки, толком не разобрать — темно и метель. Рядом просторный автобус спецназа — мягкий свет салона излучает тепло и уют. Посреди этой роскоши, развалившись в мягком кресле, с аппетитом перекусывает боец. Мы толпимся у дверей автозака, наш конвоир, рядовой МВД Республики Беларусь, с тихой завистью и некоторой опаской посматривает в сторону спецназовского эдема и ворчит в телефон: «Нет. Ничего разогревать не надо. Сегодня уже не приду. Да все с врагами народа маемся, из-за них вторые сутки ни пожрать, ни поспать...»

К утру «заселяют» в СИЗО. Спальных мест и одеял меньше, чем постояльцев. Располагаемся кто как: на скамьях, на столах, по четверо на сдвоенные кровати. Но ни это, ни назойливый свет не помешают долгожданному сну. Долго спать не придется: несколько раз за ночь под клацанье щеколд и засовов нас будут поднимать на ноги то для переписи, то для переклички. Лица тюремщиков серьезны и полны осознания всей важности этих действий.

В шесть утра — гимн Беларуси (он же — гимн БССР). Спать больше не дадут. Из крана — хлорированная вода, из репродуктора — победная речь Лукашенко. Когда заканчивается передовица о достижениях республики, со скрежетом и уханьем распахивается дверь: «Встать! На выход по одному!»

Следующий день похож на предыдущий: «Лицом к стене!»; «С вещами на выход!» Дорога в суд. Второе слушание заканчивается так же, как первое: «Дело возвращается в УВД Советское на доработку». С той только разницей, что теперь я один. Всех моих сокамерников «приговорили» с первой попытки — от 6 до 15 суток ареста.

День завершается в УВД. Люди в штатском. Допрос. Обратно в СИЗО. Ночь в одиночной камере. Утром — опять Дворец правосудия. Там вместо третьего слушания мне вдруг возвращают личные вещи и паспорт, отвозят на железнодорожный вокзал и сообщают, что я свободен...

Свобода. Вокзал. Фотокамера и флешка с репортажем при мне. Казалось бы, точка! Но я ставлю в этой истории запятую, потому что свечи — десятки, сотни зажженных свечей — возле железных ворот СИЗО дарят надежду, что скоро наши товарищи — белорусы и русские — выйдут на свободу, и я буду снимать этот выход. Мне как раз не хватает финальной фотографии.

Александр Астафьев, "Новая газета"