Стачка в пути

Особенности национальной забастовки.

Когда летом 1989 года забастовали десятки тысяч советских шахтеров — встали Кузбасс, Донбасс и Воркута, — политические обновленцы и обновленки СССР встретили это известие с восторгом. Еще бы — рабочий класс с нами. С кем «с нами», да и так ли уж «с нами» — этими вопросами не задавались, тогда каждое лыко было в строку, любой протест воспринимался бьющим по одной цели — ликвидации политической монополии КПСС.

Совсем иначе воспринимаются забастовки в нынешней политической нормальности Западной Европы. Когда с завидной регулярностью встает парижское метро, парижане и гости города пяти революций просто ездят на велосипедах, ходят пешком или ловят редкие залетные поезда, прибывающие раз в сорок минут.

И все происходит довольно спокойно. Остановка метро в восьмимиллионном городе — это, конечно, ЧП. Но парижане прекрасно понимают, что работники метрополитена борются за улучшение условий труда, против переработок, за повышение зарплаты, т.е. в целом отстаивают не только свой, но и общественный интерес — от степени вымотанности персонала напрямую зависит безопасность пассажирских перевозок.

Вот и давеча, перелетая из одного крупного западноевропейского города в другой, я столкнулся с тем, что в редких объявлениях именовалось как «industrial action» или, что чуть понятнее, «action syndicale», то есть с забастовкой. С точки зрения пассажира, стачка в аэропорту — это кошмар. Все (прописными, еще раз: ВСЕ) рейсы официально задерживаются от 40 до 60 минут (наш неофициально опоздал на полтора часа), посадочные ворота внезапно переносятся на другой конец аэропорта, и тогда надо нарезать километры с вещами, громких объявлений нет, и потому надо бегать к скупо развешанным электронным табло, и так далее, и так далее… Я уж не говорю о стыковочных рейсах или о том, что в порту прибытия мы успели на последний поезд метро за каких-то шесть минут до его отправления.

На лицах авиапутешественников — смесь усталости, смартфоновых трудов по перепланировке дороги, отчаяния и покорности судьбе. Забастовка — это не трагедия, не стихия, это часть западноевропейской нормальности. Забастовки случаются. Это не что-то неслыханное. Уверен, немалая часть пассажиров и сама участвовала в забастовках в своих отраслях и в своих странах. Ну кроме разве что россиян.

За день до вылета в городе отправления бастовали школьные учителя. Не все. Выше был процент бастующих в социалистических школах, в католических — ниже. Знакомый парень заканчивает католическую — у них бастовали всего две училки. Обе находились в школе, обе дали детям контрольные, и обе сразу после этого покинули классы до звонка на перемену. Потому что — забастовка. «Эх, — мечтательно вздохнул паренек, — а я-то думал, в школу можно будет вообще не ходить».

Я представил себе забастовку в московском метро или в московском аэропорту, представил себе те ушаты грязи, которые вылил бы народ наш благословенный на бастующих. Про забастовку в школе я и сам немножечко знаю, я и сам организовывал забастовку школьников в выпускном классе. Было это давно, Брежнев еще был жив, и давление, которому мы подверглись… В общем, оно было очень сильным. В «день икс» бастовала только одна четвертая часть класса. И хотя проценты эти куда выше процента бастующих в одной отдельно взятой европейской школе пять дней назад, тогда мне это показалось чрезвычайно разочаровывающим. Но что меня поразило тогда, поразило и породило надежды, — то, что среди «твердых забастовщиков» были все, кого вообще можно найти в любом классе — волынщики и зубрилки, троечники и отличники, тихони и хулиганы, скептики и оптимисты.

Эти надежды и до сих пор со мною: когда на пути к человеческой и общественной нормальности россиянам и россиянкам потребуется бастовать, желающие, умеющие и упорствующие появятся отовсюду. И те, кто будет проявлять с ними солидарность, а не ныть по углам, тоже будут отовсюду. В итоге уметь бастовать будут все (прописными буквами: ВСЕ). Научились же наши девчонки носить джинсы с высокой талией и заправлять передний край блузки в штаны — научатся и этому. И дело пойдет.

Окрестности Гольфстрима, конечно, порождают оптимизм по весне, но зимний северный ветер подхлестывает, пожалуй что, пободрее.

Влад Тупикин, «Новая газета»