Наталья Радина: Каждый из нас может снова оказаться за решеткой

…С Натальей Радиной мы сидим на кухне в ее минской квартире.

Вернее, эта квартира принадлежит Андрею Санникову, а она в ней временно проживает, пишет журналист "Белорусских новостей" Дмитрий Власов.

Радина не спит уже 40 часов, но это мелочи по сравнению с 40 днями, которые она провела в СИЗО КГБ в качестве подозреваемой, а затем обвиняемой по уголовному делу о массовых беспорядках в Минске 19 декабря. Ей и еще 36 гражданам, включая пятерых кандидатов в президенты, грозит до 15 лет лишения свободы.

Через сутки, вечером 30 января, редактор сайта charter97.org должна прибыть в родной Кобрин — подписка о невыезде означает нахождение по месту регистрации. Это все же лучше, чем домашний арест, на который заменили содержание в «американке» ее коллеге-журналистке, супруге Андрея Санникова Ирине Халип и кандидату в президенты Владимиру Некляеву. И как знать, может, после отъезда Радиной в эту квартиру привезут ее хозяина Санникова и тоже посадят под домашний арест, без шансов увидеть и услышать жену и сына.

Возможно, с Радиной обошлись гуманнее (если здесь применимо это слово) потому, что будет она пребывать далеко от столицы.

Впрочем, мера пресечения может измениться в любой момент даже невзирая на это обстоятельство. После освобождения Радина дала множество интервью и выдала душещипательный текст, и вот уже главного редактора газеты «Товарищ» Сергея Возняка, по данным его заместителя Дмитрия Яненко, отпускают под подписку о невыезде на условиях отказа от общения со СМИ. А заявление Натальи, что она намерена взяться за старое, журналистику то бишь, также вряд ли осталось незамеченным.

Впрочем, дурные мысли корреспондента Naviny.by Радина старается гнать прочь. Сейчас она пьет кофе и ест любимый торт — «Мечту». Каждые три минуты нас прерывают телефонные поздравления.

— Изменение меры пресечения в отношении Халип, Некляева, меня — это не освобождение, — говорит Радина. — Это даже не полумеры. На самом деле люди не свободны, хотя по сравнению с их домашним арестом у меня свободы больше. Я могу сегодня с вами говорить и давать интервью. Халип и Некляев не смогут рассказать, что происходит с ними и что происходит вообще. Домашний арест — это страшно. Перевели из одной тюрьмы в другую, только более комфортабельную. Поэтому Европе важно учитывать, что это не освобождение политзаключенных. При рассмотрении вопроса о санкциях нужно понимать, что всех нас ждет суд и каждый может снова оказаться за решеткой, и на более длительный срок.

— Если это не освобождение, то что?

— Торг, который происходил всегда, на протяжении всех 17 лет правления Александра Григорьевича Лукашенко. Арестовывали оппонентов его режима, и каждый раз происходило одно и то же: он торговался, Европа грозила санкциями, а потом он, видимо, получал определенные дивиденды от этого торга, и заканчивалось все тем, что людей освобождали на каких-то условиях. Потом все повторялось. Понятно ведь, что в стране есть протестные настроения и от них никуда не деться. Народ борется, поэтому были и будут новые политзаключенные.

— Насколько, как думаешь, Европа будет тверда в своей позиции после этих квазиосвобождений?

— Очень хорошее определение — квазиосвобождение. Все наши родные и близкие очень боятся, что нас снова могут арестовать, и это действительно не исключено. Если нынешние шаги Минска как-то повлияют на Европу, это будет предательство всех нас, наших близких и всех белорусов, которые верят в лучшее, верят в Европу, в ее солидарность; предательство принципов свободы и демократии, за которые они здесь страдают, сидят в тюрьмах.

— Если это торг накануне «санкционного» заседания министров иностранных дел стран ЕС, выходит, Лукашенко лукавил, когда говорил, что «сидеть, как мыши под веником, в следственном изоляторе и думать, что завтра американцы или европейцы придут и освободят их, бесперспективно»?

— Ну, во-первых, я не чувствовала себя мышью под веником по той простой причине, что я себя чувствовала человеком, который ни в чем не виновен. Точно так же, я уверена, чувствуют себя и Андрей Санников, и Дмитрий Бондаренко, и Александр Отрощенков, и Ирина Халип, и Владимир Некляев, и другие, кто там находится. В данном случае это определение подошло бы к некоторым чиновникам этого режима и тем, кто творит этот беспредел.

— И все-таки, не чувствуешь ли ты себя одной из разменных монет в этой геополитической торговле?

— Идет игра по кругу. Сажают людей, ломают судьбы, издеваются над маленькими детьми, я имею в виду Данника Санникова, вводят санкции, отменяют… Мне кажется, Европа и США должны задуматься, как долго они будут ходить с Лукашенко по этому кругу. В конце концов, это выглядит идиотски.

— Романчук зачитал заявление с критикой Санникова и Халип — и остался на свободе, Костусев дал интервью БТ — и тоже остался на свободе, Рымашевский написал объяснительную записку на имя Лукашенко — и его отпустили из СИЗО, изменив меру пресечения. Писала ли ты что-нибудь?

— Нет, я ничего не писала и не собиралась. Подчеркиваю — и не собиралась. Еще раз хочу сказать: каяться и признаваться мне было абсолютно не в чем. Я журналист, который присутствовал на этой акции, я освещала события, которые происходили на площади. Все на этом.

— Когда ты узнала об изменении меры пресечения?

— В день освобождения. В 12 часов мне сообщили, что в три освободят. Только в семь часов вечера мне сказали, чтобы я собирала вещи, и освободили меня после девяти. Естественно, с 12 до семи я передумала обо всем на свете. Потому что, если люди говорят, что в три часа, — ты как-то планируешь, а потом сидишь как на иголках.

— Часы у тебя были?

— В камере они запрещены. Просто ты чувствуешь, как неумолимо идет время, ты видишь, как темнеет за окном…

— То есть окна там все-таки есть?..

— Очень высоко. Ты видишь краешек неба. Так вот, темнеет, подходит время ужина, ты сидишь на собранных своих сумках, ждешь непонятно чего.

— Как прошла первая ночь после освобождения?

— Я вообще не могла заснуть. Сейчас, когда мы разговариваем, я не сплю уже в общей сложности 40 часов. Нужно было поговорить с близкими, друзьями, почитать новости. Захотелось сразу же что-то написать о том, что пережил, прочувствовал. Безусловно, я испытала шок о того, что узнала о происходящем здесь. Это страшно на самом деле. И трудно сказать, где страшнее, там или здесь. Потому что я узнала, что практически все мои друзья — их нет. Либо они в тюрьме, либо уехали из этой страны, потому что им грозил арест. Я такой ситуации не помню.

— На каких условиях тебя освободили? Что ты должна делать и что не делать?

— У меня нет паспорта на данный момент. В ходе обысков дома и в офисе изъято 11 компьютеров, а если учитывать, что в марте было изъято восемь компьютеров, то в течение 2010 года у сайта «Хартия-97» забрали 19 компьютеров. Думаю, что мы обеспечили техникой все силовые структуры. Хоть на этом они сэкономят, денег в стране не хватает.

Вечером в воскресенье я должна быть в Кобрине, где я зарегистрирована. Это мой родной город. Я буду жить в доме у родителей и не буду иметь права покидать город без разрешения следователя. Меня будет контролировать участковый, я должна быть постоянно на связи.

— Ты сказала, что по-прежнему будешь журналисткой сайта. Насколько это будет возможно далеко от столицы и в твоей ситуации?

— Ну, в конце концов, не в лес глухой еду, не в тайгу. Надеюсь, что смогу работать.

— Давай с другой стороны: тебе не кажется, что для властей вдали от столицы ты будешь менее опасной, пускай и на свободе?

— Когда мне сказали об этой мере пресечения, я сразу вспомнила, как советских диссидентов высылали в отдаленные города. Но сейчас 21-й век, и отгородить от внешнего мира сложнее. А насчет опаснее, не опаснее… Для этого режима опасны все, кто имеет альтернативный взгляд на вещи.

— Ты уже в курсе, что сайту выделили офис в Варшаве?

— К сожалению, подробности я еще не узнала, но я рада, что это произошло. Сайт — популярный новостной ресурс, почему бы ему не иметь офис в том числе и в Варшаве? Я благодарна людям, которые это сделали.

— Давай вернемся к событиям в вашем офисе утром 20 декабря — об этом известно не много.

— После акции на площади я пришла в офис работать. После трех часов ночи мне позвонила мама и сообщила, что приходили милиционеры и люди в штатском и меня искали. В это время мне постоянно звонили люди и сообщали, что арестован тот человек, пришли с обыском к тому человеку. Аресты шли всю ночь, я продолжала писать об этом. И, честно говоря, в этот момент — возможно, из-за усталости, ударов по голове на площади, которые нанесли спецназовцы, — я даже не задумывалась о том, что в любой момент за мной могут прийти сюда, в офис. Что и произошло очень быстро. Буквально через 15 минут раздался звонок в дверь, я сразу же поняла, кто это, стала звонить правозащитникам, и в этот момент стали уже взламывать двери. Вошли люди в масках и человек в штатском, сказали никому не двигаться, сдать все мобильные телефоны и проследовать за ними. Потом человек в штатском показал удостоверение сотрудника КГБ. Нас погрузили в автобус и увезли на территорию КГБ. Из автобуса вызвали только меня, а волонтеров сайта увезли в неизвестном направлении. Как выяснилось, они получили административный арест. Меня отправили в здание КГБ, где предъявили постановление о задержании для начала до трех суток. Потом это было продлено до десяти суток, потом мне было предъявлено обвинение…

— Могла ли ты представить, что окажешься в таком месте, да еще под такой статьей?

— Ну, в этой стране расслабляться глупо. Здесь похищают и убивают журналистов, и после смерти Олега Бебенина я понимаю, что может быть все что угодно. Зарекаться нельзя ни от чего. Хотя, конечно, я не предполагала, что окажусь в тюрьме. И для меня это, конечно же, был шок. Когда мне предъявили обвинение, я сказала только одну фразу: «Вы сошли с ума».

— Как боролась с отчаянием?

— Очень сильно помогали молитвы и разговор с самой собой. Если бы «политические» находились в одной камере, было бы проще поддерживать друг друга. Естественно, это был внутренний разговор, и я себя убеждала: поверь, за нас борются. Хотя у меня не было доказательств и информации, писем, газет и телевизора. Когда я вышла, то узнала о мировой реакции на события, а самое главное, я получила огромное количество звонков, СМС от самых разных людей. Я узнала, что люди молились за меня, переживали. И так же молятся и переживают за всех, кто остался там. Эта солидарность может помочь освободить людей, просто нужно продолжать это делать.

— Когда тебе предъявили обвинение, были мысли, что какое-то количество месяцев, лет придется провести в этом и прочих заведениях, полетят к черту личная жизнь и все планы?

— Безусловно. И не только мысли. Конкретный срок, гомельская колония, телогрейки, драмружок могу создать, стенгазету сделать — это все рисовалось. К этому всему готовишься. Потому что понимаешь: иначе тебя легко сломать.

— Что тебе снилось в камере?

— Близкие люди либо хорошие знакомые. Постоянно. Я расценивала это так, что они думают обо мне.

— О ком сама думала больше всего?

— О маме. Я очень за нее переживала, у нее слабое здоровье. Но, как выяснилось, мама держалась молодцом, она мне очень сильно помогала. Каждая передача, которую я получала от нее, это была просто фантастика, такой праздник, просто невероятный. Тем более когда ты не получаешь писем. Думалось, естественно, о людях, которые были арестованы и находятся рядом. Успокаивала себя тем, что тюрьма маленькая и они рядом где-то.

— ГосСМИ проводят мысль, что 19 декабря были не просто массовые беспорядки, а попытка переворота.

— Смешно называть государственным переворотом действия кучки провокаторов. На мой взгляд, это был абсолютно мирный протест белорусских граждан. Свободу собраний, гарантированную Конституцией, официально еще никто не отменял, по крайней мере, указа Лукашенко на эту тему я не видела.

— Твое мировоззрение как-то поменялось после 40 дней отсидки?

— Я еще раз убедилась, что очень важно оставаться человеком. Когда ты попадаешь в условия тюрьмы, это особенно важно. Остаться человеком, которым тебя вырастили родители, которым ты себя знал и которым ты себя уважаешь. Не изменить самому себе. Не струсить. Не сломаться. Не испугаться. Не смалодушничать.

— О чем жалела?

— (Пауза) О том, что на свободе мне иногда бывало скучно. Я поняла, что это глупость. На свободе скучно не бывает.

— Из скудных сведений о тебе можно было понять, что здоровье не блистало: кровь из ушей, бронхит…

— В первые дни были проблемы со здоровьем, потому что доставили меня в СИЗО фактически через несколько часов после того, как я была избита на площади Независимости. У меня была дикая головная боль, головокружение и, собственно, все признаки сотрясения мозга. Потом действительно начала выделяться кровь из ушей. Мне вызвали скорую помощь вечером первого же дня, потому что боль не утихала. Врачи осмотрели, сделали кардиограмму, предложили отвезти меня на снимок, но им сказали, что нельзя. У меня еще были ушибы на плече и колене. Потом вызвали врачей из клиники КГБ, был офтальмолог, он посмотрел глазное дно и сделал заключение, что все в порядке. Неделю отлеживалась на своей «шконке».

— Рацион питания в СИЗО КГБ относится к тайне следствия?

— Утром «английский» завтрак: либо овсянка, либо пшенная каша. В обед первое — борщ или суп, второе — либо каша, либо макароны. На ужин свекла с селедкой или картошка с селедкой либо молочный суп — чередуется. В принципе, с голоду не умрешь, но однообразно. От этого спасали передачи.

— В ком или в чем ты разочаровалась за это время?

— В первые дни я имела возможность читать «Советскую Белоруссию» и опубликованные там «признательные показания» отдельных кандидатов в президенты и их соратников. Это, конечно, повергало в определенный шок. Но для того чтобы разочароваться, нужно возлагать какие-то надежды. Я на них больших надежд не возлагала, поэтому их поведение не очень-то и удивило.

— Почему получается так, что женщины у нас в первых рядах, а мужики оправдательные бумажки пишут?

— На самом деле у нас очень много мужественных мужчин, которые продолжают находиться в СИЗО. Это делает честь мужскому полу. Что касается женщин, то да, некоторые замечают такую тенденцию. Наверное, женщине по своей натуре тяжелее мириться с ложью.