«Что же ты, сволочь усатая, Москву сдаешь?»

Что говорили о Сталине в первые месяцы войны.

22 июня. 78 лет с начала Великой Отечественной. Гробовая тишина, весь триумфальный официоз пришелся на 9 мая. По сравнению с советскими временами день начала войны не просто вспоминают реже – его избегают вспоминать.

Это дата, следы которой заметал Сталин, потому что это было его личное поражение. Его персональный шок, от которого он оправился не сразу и искал защиты у того самого народа, который сам последовательно уничтожал и к которому льстиво-униженно обратился: «Братья и сестры». «Друзья мои...» – повторяя слова Сталина, прошептал Синцов… Неужели же только такая трагедия, как война, могла вызвать к жизни эти слова и это чувство? Обидная и горькая мысль! Синцов сразу же отмахнулся от нее...» — рассуждал корреспондент военной газеты Иван Синцов в «Живых и мертвых» Константина Симонова. И ведь, наверное, так же размышлял в то время правоверный сталинист Симонов.

Кровавые следы, казалось бы, невозможно не разглядеть, но можно спрятать за картонными декорациями праздника, основное чувство которого, к сожалению, по сию пору – «Можем повторить». Та война нужна нам только как праздник. Поэтому дата 22 июня – мешает. Поэтому появляются совершенно дикие цифры социологических опросов: 38% респондентов в прошлом году (данные Левада-центра) считали, что нападение Германии на СССР было неожиданным – против 16% в 2005-м, когда еще, очевидно, оставались носители адекватных представлений о собственной истории. То есть люди, которые что-то пережили или хотя бы что-то читали. 36% полагали, что потери Советского Союза в войне – результат внезапности нападения (в 1991 году эту точку зрения разделяли 20% опрошенных).

А вот и самое главное – перевернутая пирамида общественного мнения, результат исторической амнезии, причем рукотворной: 36% опрошенных в 1991-м были убеждены, что в потерях виновато сталинское руководство, не считавшееся с жертвами. В прошлом году этого мнения придерживались только 9% респондентов.

В 1965 году в издательстве «Наука» вышла книга историка Александра Некрича «1941. 22 июня». В предисловии он писал: «Легче и проще говорить о победах. Описывать блеск торжественного салюта в честь выигранных сражений, разумеется, приятнее, чем горькую скорбь поражений. Рассказать о последнем дне войны — задача более благодарная, чем о ее первом дне. Война, эта величайшая трагедия, имела не только блистательный конец, но и тяжелое начало».

За эту книгу, которая читалась, как хороший детектив, Некрич был исключен Комитетом партийного контроля из партии. Книгу изъяли их всех библиотек. В 1976-м историк был вынужден эмигрировать. Притом, что книга была исследованием вполне правоверного советского историка. Анализ событий начинался с 1940 года, разумеется, никаких рассуждений о пакте Молотова-Риббентропа там не было, не говоря уже о секретном протоколе к нему, существование которого будет подтверждено лишь почти четверть века спустя. И тем не менее: сам факт неготовности СССР к войне бросал тень на становой хребет советской историографии – Сталина. По той же самой причине главный быто- и летописец Великой Отечественной Константин Симонов столкнулся с ожесточенным сопротивлением Главпура Минобороны при попытке опубликовать дневники 1941 года.

Теперь даже и об этих цензурных битвах речь не идет. Есть учебники, полные умолчаний и уклончивых фраз. Есть напор плакатно-примитивной пропаганды. Есть Военно-историческое общество, превращающее историю в плакатно-рекламную кампанию побед.

Прочитать о войне можно все, но никто не читает, потому что для массового сознания весь массив знаний о Великой Отечественной и о том, что ей предшествовало – это информационный шум, сориентироваться в котором постсоветский человек, особенно молодой, не в состоянии.

Его учат чему угодно, только не способности разбираться в собственной истории. А семья в большинстве случаев потеряла функцию трансляции индивидуальной и исторической памяти.

В 1938 году сел по 58-й статье мой дед – в деле сказано, что он рассуждал с товарищами по работе о неизбежности нападения Германии. Даже если и рассуждал, все это чепуха, именно тогда был спущен план по арестам уроженцев Прибалтики, он ровно в нее и угодил. В 1938-м, в сущности, о том же твердила официальная пропаганда. Огромный успех имел фильм «Если завтра война…» — о подготовке к войне. В советском народе – до обескураживающе неудачной «зимней войны» 1939 года с Финляндией – крепла уверенность в скорых и победоносных боевых действиях против любого врага. Когда началась кампания 1939 года, говорилось о том, что она займет две недели… А пока в песне Василия Лебедева-Кумача и двух братьев Покрасс (третий, самый умный, сочинял в это время музыку в Голливуде) из киноленты «Если завтра война…» отливалась в граните и рифмах официальная позиция: «Мы войны не хотим, но себя защитим, / Оборону крепим мы недаром, / И на вражьей земле мы врага разгромим / Малой кровью, могучим ударом!». И далее – персонификация: «В целом мире нигде нету силы такой, / Чтобы нашу страну сокрушила, — / С нами Сталин родной, и железной рукой / Нас к победе ведет Ворошилов!».

С Ворошиловым получилось все совсем плохо, как и с военно-стратегическими талантами Сталина. Моему отцу 22 июня 1941 года было 13 лет, и он вспоминал, что испытывал смешанные чувства: вроде бы все готовились дать отпор агрессорам, а нападение – «внезапное». С финской войной что-то пошло не так, да и договор с немцами был заключен, однако уверенность в скорой и победоносной кампании сохранялась: на улицах царило оживление и даже веселье – уж теперь-то мы фашистам, наконец, покажем.

Ощущения подростка, в то время проживавшего в общежитии литейного завода и страстно завидовавшего своему отцу, собиравшемуся на фронт, совпали с впечатлениями взрослых людей. Вот, например, Константин Симонов в «Разных днях войны» о 22 июня: «Шел по городу. Люди спешили, но, в общем, все было внешне спокойно. Был митинг в Союзе писателей… здесь, во дворе, договаривались между собой, чтоб ехать на фронт вместе, не разъединяться. Впоследствии, конечно, все те разговоры оказались наивными, и разъехались мы не туда и не так, как думали… Шинель была хорошо пригнана, ремни скрипели, и мне казалось, что вот таким я всегда и буду. Не знаю, как другие, а я, несмотря на Халхин-гол, в эти первые два дня настоящей войны был наивен, как мальчишка».

Родрик Брейтвейт в фундаментальном труде «Москва 1941. Город и его люди на войне» писал: «Когда новость широко распространилась, она вызвала волну негодования предательством немцев, взрыв горячих патриотических чувств и уверенность, что Красная армия с ее традициями и современным оружием быстро выдворит немцев». Борис Пастернак утешал свою жену Зинаиду Николаевну, что «война продлится недолго и мы скоро победим». По воспоминаниям Зинаиды Пастернак, «город сразу изменился: магазины были пусты, появились длинные очереди за хлебом, все остальное исчезло, и мне ничего не удалось купить». Эйфория закончилась очень быстро. Остались только думы потаенные, на манер мыслей симоновского Ивана Синцова, да и те уже некогда было додумывать.

16 октября 1941 года, во время эвакуации эшелона советских писателей, главный соловей сталинских представлений о действительности Василий Иванович Лебедев-Кумач швырялся своими орденами в портрет Сталина. Ему приписывали страшные слова: «Как же так? Я же писал: «Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим», — значит, я все врал? Что же ты, сволочь усатая, Москву сдаешь?! Долой Сталина!» Избавиться от автора «Священной войны» было сложновато. Поэтому лауреат и орденоносец не был ликвидирован, а провел некоторое время в психиатрической больнице НКВД в Казани…

В своей книге Александр Некрич определил первую директиву наркома обороны в первый день войны на наступление как «абсолютно нереальную и невыполнимую» — при дезорганизации управления войсками надо было организовывать оборону. «Совершенно очевидно, — писал историк, — что война началась бы и протекала совершенно иначе, если бы гитлеровская армия была остановлена на территории приграничных округов».

Больше полувека назад Некрича за эти утверждения исключили из партии. Сегодня его бы публично шельмовали в политических ток-шоу на федеральных каналах. Много ли изменилось в наших представлениях о собственной истории и стремлении ее мифологизировать?

Оригинальную редакцию стихотворения 1941 года «Словно смотришь в бинокль перевернутый» Константин Симонов, с которого мы начали разговор о «том самом длинном дне в году», опубликовал только после смерти Сталина. Да, там были те же самые слова: «Как и всем нам, войною непрошено / Мне жестокое зрение выдано... Мы, пройдя через кровь и страдания, / Снова к прошлому взглядом приблизимся, / Но на этом далеком свидании / До былой слепоты не унизимся... Слишком многих друзей не докличется / Повидавшее смерть поколение, / И обратно не все увеличится / В нашем горем испытанном зрении». Но за счет нескольких дописанных строф Симонов превратил стихотворение в образец любовной лирики, а речь шла совсем не о том. Эти строфы он снял, и «Бинокль перевернутый» стал тем, чем был изначально — политическим манифестом поколения фронтовиков. Но то, что перестало «увеличиваться» в «горем испытанном зрении» уже ушедшего поколения, теперь преувеличивается в массовых искаженных представлениях о Сталине и начале войны.

А поправить некому.

Андрей Колесников carnegie.ru