Возвращение в Бобруйск 1950-х: когда город был еврейским

Неизвестные подробности из жизни послевоенного города.

Издание «Вечерний Бобруйск» продолжает публикацию отрывков из книги Эдуарда Мельникова «Возвращение в Бобруйск». В главе «Аз ох-н-вей» автор приводит подробности из жизни послевоенного еврейского города:

«Выделять «еврейскую» тему как-то… неловко. Потому что не выделяется она. Только следуя извечной структуре письменного текста, где каждую главу нужно посвящать чему-то, необходимо это делать…

С самого детства мы слышали на улице, в доме, вокруг себя другой язык — идиш. Особенно на улице Чонгарской, в районе городского рынка. И, конечно, усваивали то, что было доступно нашему пониманию. А доступны и востребованы были в первую очередь слова, очень полезные на улице. Например, «тохес» или «поц». Или, на худой конец, «шлимазл». Слова эти «работали» тем сильней, что были из иной среды, но, бесспорно, оскорбительны для объекта словесной агрессии. А «Аз ох-н-вей» было просто вздохом сожаления о чем-то, что тебе не нравится.

Бывали и смешные случаи, возникающие от смешения двух языков. Например, бабушка моего одноклассника, Гришки Эпштейна, кричала ему в окно: «Гриша, куда ты побежал? Иди напейся киселем!»

Если кто-то, приехав в наш двор, расспрашивал о соседе: где он сейчас, как его найти, то еврейский ребенок всегда интересовался с характерной въедливой интонацией: «А на что он Вам?»

И мы это перенимали, потому что это очень полезная привычка: в самом деле, что это ты тут расспрашиваешь?

О еврейском воспитании

Бывая в домах своих одноклассников, я всегда отмечал ровность в общении родителей со своими детьми. В еврейских семьях никогда не кричали на детей, даже когда они делали очевидные глупости. Может быть, стеснялись чужих? Но сама интонация разговора не предполагала никакого крика. Наоборот, всегда сквозила надежда, что ребенок поймет все сам. Вот эта вера родителей переходила в самого ребенка и помогала ему.

У нас в школе была девочка Голда. Она и была как золото — рыжая-рыжая! Училась она средне, но все знали, что Голда хочет (или ее родители хотят), чтобы она стала учительницей в Бобруйской музыкальной школе по классу фортепьяно. У Голды были короткие, пухлые пальцы, и с пианино ей было трудновато, наверное. Но в Голду верили так, что она сама в себя поверила.

И она окончила Бобруйскую музыкальную школу и после восьмого класса общеобразовательной школы поступила в Могилевское музыкальное училище и, кажется, вернулась в Бобруйск преподавать по классу фортепьяно. Таки да.

Школьная дружба

Где-то классу к шестому выяснилось, что у меня не складываются отношения с математикой. С алгеброй — ну, совсем плохо.

Когда появилась двойка в четверти, мать договорилась с родителями одной девочки, не из нашей школы, чтобы она подтянула меня как-то. И я стал ходить в эту семью, и мы стали заниматься.

Мне очень понравилась аккуратность этой еврейской девочки.

Как у нее все лежало на местах: ручки, карандаши, резинки, книжки. Она аккуратно макала стальное перо и, сняв капельку о край чернильницы, без единой помарки, ровным и красивым почерком писала формулы. При этом объясняла, как эти формулы составляются и почему. Она была старше меня года на три и уже чувствовала себя учительницей. Но действительно в формулах появилась какая-то жизнь, и в тот год я реально подтянулся. Однако к девятому-десятому классу съехал окончательно, и сдача выпускного экзамена за десятилетку превратилась в ночной кошмар.

За пару дней до письменного экзамена по математике мы договорились с Левой Релиным, и я сел позади него, по тому же «варианту» экзаменационного задания. Лева быстро все решил и развернулся боком, глядя в окно и грызя в задумчивости ручку, как бы споткнувшись на трудном задании. В открывшемся пространстве я увидел решение задач, написанное крупным, четким почерком, и, соблюдая меры предосторожности, тщательно все передрал.

Такие разные судьбы

Через несколько лет после окончания школы я был приглашен на свадьбу Левы и нашей одноклассницы, Риммы Гончар. Свадьбу гуляли на улице Минской, в столовой, по еврейскому обряду. Это было тогда не совсем обычно. Но мне запомнилось навсегда, как погас свет в зале, зажглись свечи и запели скрипки — так жалобно, так пронзительно…

Потом я узнал, что Лева с Риммой уехали в Америку. А несколько лет назад одноклассник сообщил мне, что Левка умер… в городе Милуоки, штат Висконсин. Это ж надо такому случиться! Я ведь был в Милуоки в феврале 2005 года и не знал, что Левка Релин живет именно там!

Не судьба, значит, была нам встретиться.

А дворовой дружок Вовка Горелик после школы пошел работать, в свободное время тренировался в какой-то гимнастической секции. Он вообще был ловкий — невысокий, сильный, мускулистый, юркий. Наловчившись в гимнастике, он со своим другом стал выступать в домах культуры с «акробатическими этюдами». Дружок был «нижним», а Вовка — «верхним», на его долю приходились все эффектные прыжки, кульбиты и сальто. Все было хорошо вроде.

Но однажды, в день зарплаты на заводе РТИ (резинотехнических изделий), они подкараулили в темном переулке подвыпившего мужика и отняли у него всю получку. Естественно, получили срок. Выйдя из заключения, Вовка тут же подал документы на выезд. Больше его никто не видел. Однажды, встретив во дворе его отца, Ефима Горелика, я узнал, что Вовка в Греции, ждет разрешения на въезд в Израиль. Года через два-три соседки сказали мне, что Вовка погиб на войне, которая шла тогда между Израилем и арабами. Были это уже 70-е годы.

Еврейские семьи

Несколько еврейских семей жили в нашем доме. Дядя Володя Гитарман, водитель грузовой «шаланды», почти ежедневно ездил в Минск, возил кислородные баллоны на заправку: почему-то в Бобруйске тогда это было невозможно. У него и своя была машина — «Москвич-401». Маленькая, но всегда он, отправляясь на Березину купаться, прихватывал мальчишек, сколько войдет. Это ж такое везение: не надо тащиться туда и обратно!

Бездетная супружеская чета Малкиных взяла из детского дома приемную дочку — Таньку. Все знали, что она — приемная, но никому и в голову не приходило это как-то подчеркивать.

В третьем подъезде, на первом этаже, жили Черчесы, оба врачи-хирурги. Сусанна Зиновьевна оперировала в Морзоновской больнице, и даже я однажды попал под ее скальпель: на ноге была хорошая ссадина, и после подводных изысканий в Березине в нее попала донная грязь. Ну и получил — на правой ноге, ниже колена, вздулась большая красная опухоль и резко повысилась температура: воспаление. Даже бред был: лежу дома, а на нашем старом серванте появился маленький серый ослик. Живой, хвостиком помахивает. Когда я про это рассказал отцу, он тут же усадил меня в коляску мотоцикла и отвез в больницу, к Сусанне Зиновьевне. Та без лишних проволочек сразу уложила на операционный стол, вскрыла мне гнойник, вычистила, положила мазь, забинтовала. Через несколько дней я уже ходил, прихрамывая, по двору.

Когда у Черчесов родилась младшая дочь, Алка, они выставляли ее в колясочке под деревом, в теньке… почти раздетую! Ни теплых пеленок, ни одеяльца — ничего. Лежит в тряпочных подгузниках, ножками в воздухе болтает. И спит подолгу, тоже голенькая. Хоть и лето, но женщины нашего двора пришли в ужас: как так можно, простудится ведь ребенок! Однако тут же рассудили: раз врачи так делают, они ведь знают. После этого и других грудничков в колясках держали почти раздетых. Что для Бобруйска тех времен было в диковинку.

Фаршированная щука от тети Фиры

У соседки тети Фиры всегда получалась великолепная фаршированная щука. Отец, когда ему попадалась такая рыбина, всегда отдавал ей: просто жареная или вареная она была невкусная. Но когда тетя Фира появлялась в дверях с блюдом фаршированной щуки — это было что-то. А вскоре и мать научилась делать такую же.

Берется большая щука, с нее целиком снимается шкура, как чулок. Главное — не порвать, но она прочная. Ее тщательно чистят и моют. Из мяса удаляются все кости, и оно идет в мясорубку. Хребет остается для дальнейших манипуляций. В мясорубку к фаршу добавляется немного размоченной булки, а также специи: соль, перец, немного сахару, лавровый листик, измельченный в пыль, еще какие-то пахучие пряности. Шкура же аккуратно разрезается на отдельные куски и ждет своего часа.

Готовый, пахучий и пластичный, фарш аккуратно набивается в кольцо из шкуры и скрепляется изнутри соответствующим отрезком хребта. Каждый кусок аккуратно погружается в кипящую воду до готовности. Когда все куски вынимаются и выкладываются на блюдо, из них чудодейственным образом получается… все та же щука, только аппетитно пахнущая и мечтающая быть съеденной. То есть она по-прежнему смотрит своими круглыми глазами, она раскрыла свою зубастую, но уже фаршированную голову, она по-прежнему сужается от головы к хвосту, не потеряв ни единого плавника, и в каждом кусочке по-прежнему есть косточка, но она удаляется одним движением языка. О вкусе такой рыбы я не говорю по двум причинам. Во-первых, в тексте он непередаваем, а во-вторых, у разных хозяек эти вкусы варьировались: у кого-то фаршированная щука была слаще, у кого-то — острее…

Банкеты у Фишманов

…А кто будет есть простую селедку, когда ты уже отведал настоящего форшмака? Его намазывали на бутерброд с маслом, если оно было. Если нет — и так пальчики оближешь.

К тете Фане и дяде Фолию Иосифовичу Фишманам я всегда ходил с предвкушением огромного и нескончаемого праздника. Тетя Фаня была яркая, крупная крашеная блондинка, веселая и громогласная. Фолий Иосифович — сдержанный, чуть сутулый человек с внимательными и добрыми глазами. Фолий Иосифович («Фолиосич») работал слесарем на весовом заводе.

Память детская вся состоит из мгновенных вспышек, и почему нечто попало в ту или иную вспышку — не понять. Из всех этих застолий я помню всего лишь две фразы. Как-то отец, попробовав знаменитый паштет тети Фани, проворчал: что-то он суховатый на этот раз. На что тетя Фаня, ничуть не смущаясь, тут же отреагировала: «А ты написай — будет мокрый!» Все так и покатились — вот отбрила! Нравы были простые, патриархальные.

А другую фразу, сохранившуюся в детской памяти и лежавшую там десятки лет «ни для чего», я оценил много позже. Оказавшись рядом с Фолиосичем и еще каким-то гостем, я краем уха услышал, что говорили они о своем весовом заводе, о нехорошем чем-то. А фразой, что запечатлелась, была следующая:

«Я понимаю: красти надо. Так вы крадите, крадите. Только не с убытков, а с прибылей!» Видимо, потому, что ничего не понял, я это и запомнил.

Когда прощались после шумного и веселого застолья, то неизменно договаривались, у кого «гуляем» в следующий раз на «Октябрьские» или на 8-е Марта, или на Новый Год...

Газировка, которая не кончалась никогда

У тети Фани, конечно, был лучший в Бобруйске форшмак, а также печеночный паштет. Но у Фолиосича… На заводе он сварил из нержавейки круглый и прочный бак литров на тридцать, к которому был приделан вентиль, клапан как у сифона, с рычажком. У себя на заводе Фолиосич наполнял бак чистой водой, а потом… накачивал углекислым газом до такого давления, что вода из крана вылетала далеко-далеко, если ты нажимал слишком сильно. То есть это был сифон с газировкой, которая не кончалась никогда. Такое трудно было себе представить.

Стеклянные сифоны, конечно, продавались в магазинах, но они были маленькие, литра на полтора-два, их нужно было заправлять в центре города, на «Социалке», в «Пиво-водах», что размещались аккурат напротив танка Бахарова.

Когда устраивалось очередное шумное и многолюдное застолье, которое так любили и хозяева и гости, мы, дети, всегда крутились возле этого наглядного воплощения принципа потребления газировки: «по потребности». Я рассказывал об этом в нашем дворе, но мне никто не верил…

Когда началась еврейская эмиграция, никто вначале не поверил, что это серьезно. Про сионизм, про Израиль иногда говорили по радио, но как-то глухо, непонятно. Но все испугались, потому что евреи вдруг засобирались и стали уезжать. Может, скоро война опять начнется? Евреи — они ведь все знают раньше других…»