Какой могла бы стать Россия без Путина за два десятилетия

Декларируемая приверженность европейским ориентирам не делает общество европейским.

Двадцать лет назад, 9 августа 1999 года, Борис Ельцин назначил 46-летнего Владимира Путина пятым менее чем за два года премьер-министром Российской Федерации. С этого момента, как сейчас принято считать, начинается отсчет новой эпохи в истории страны — эпохи больших, но угасших надежд на развитие, эпохи постепенного скатывания от свободы и демократии к авторитаризму и диктатуре. В такой день россияне, чуть ли не половина из которых прожила практически всю свою взрослую или сознательную жизнь при Путине, не могут не задаваться вопросом о том, какой была бы Россия без него. Куда могла бы пойти страна, если бы Ельцин сделал иной выбор или пустил процесс «на самотек» и ушел с поста президента в определенный законом срок, дав всем конкурировавшим политическим силам достаточно времени на «раскрутку» своих кандидатов.

Вряд ли я погрешу против истины, если скажу, что практически все читатели этой колонки — как те, кто за эти годы проникся к действующему президенту презрением и отвращением, так и те, кто числят его своим кумиром — убеждены: именно личность Путина и его дела изменили страну и привели ее к сегодняшнему состоянию, а появление любой иной фигуры на самом важном посту неизбежно изменило бы нашу историю. Я не готов присоединиться к большинству, так как считаю, что фундаментально Россия была готова вернуться в авторитарное прошлое, и личность Владимира Владимировича не была в данном процессе определяющей (хотя он, конечно, сыграл важную роль в придании этому движению совершенно гротескного характера и доведении его до логического завершения).

Россия, породившая Путина, радикально отличалась от России, породившей Ельцина. В 1980-е власти инициировали гласность и демократизацию, отказались от сохранения единой страны силовыми приемами и провели полную ревизию отношений с внешним миром ради прекращения глобального противостояния. В 1990-е же власть позволила себе расстрелять избранный парламент из танков и почти открыто заставить страну «переизбрать» Ельцина в 1996-м, использовать военную силу против Чечни, даже формально не бывшей частью России как не подписавшей Федеративный договор, и начать «выяснения отношений» с Западом из-за проблем в Югославии и потенциального расширения НАТО. Я неоднократно писал о том, что принципиальный слом вектора на превращение России в нормальную страну случился не в 1999–2000 годах, а в 1993–1996-х.

В то же время сложилась и система олигархического капитализма с одной стороны, и «врастания» ельцинской «семьи» как в политику, так и в бизнес. Фундаментальным отличием России второй половины 1990-х от России 2000-х годов была не структура власти и экономики, а масштаб «пирога», который мог делиться между олигархическими группировками.

Если делать акцент на возможность «иного» курса, следует задуматься прежде всего о том, кто мог оказаться на месте Путина в то роковое время. В числе потенциальных наследников могли рассматриваться прежние премьеры Сергей Кириенко и Сергей Степашин, попавший в тому времени в опалу Виктор Черномырдин, либеральные реформаторы Анатолий Чубайс и Борис Немцов. Оппозицией могли бы стать мэр Москвы Юрий Лужков и популярный экс-премьер Евгений Примаков; еще более радикальной альтернативой выступал недопущенный героическими усилиями либералов в Кремль в 1996 году Геннадий Зюганов.

Если оценить последующий путь Кириенко, Чубайса и отчасти Степашина, возникает мало сомнений в том, что они отказались бы от строительства «либеральной империи», представься такая возможность. Лужков был средоточием всех черт «регионального губернатора-олигарха», которые тотально населили страну уже при Путине, но поднялись именно в 1990-е годы в тех же Татарстане и Башкирии, где у Юрия Михайловича была самая сильная поддержка. Примаков с его «разворотом над Атлантикой» и советским прошлым вполне мог бы повторить эволюцию Путина во внешней политике.

Наиболее радикальные перемены могли быть связаны с Черномырдиным (которого я бы назвал идеальным кандидатом как ввиду его опытности, так и в связи с наличием за ним «Газпрома», из-за чего ему не потребовалось бы использовать власть как бизнес, что в Кремле делали и в 1990-е, и в 2000-е годы), Немцовым и Зюгановым (в последнем случае его победа на выборах 2000 года сплотила бы очень многих несогласных и создала бы в России не вечно маргинальную, а серьезную, опирающуюся на крупный бизнес оппозицию). Однако эти варианты были, на мой взгляд, практически исключены из-за позиции «семьи» и олигархата ельцинской эпохи. Иначе говоря, в 1999–2000 годы другой вариант, кроме «преемничества», уже не рассматривался; шанс был упущен в конце 1998-го, когда режим находился в нокдауне после дефолта — поэтому фундаментальная альтернативность к августу 1999 года отсутствовала. Исходя из этого, можно выстроить следующую цепочку событий.

Если бы в 1999–2000 годах транзит был бы совершен в пользу некоего политика, которого окружение Бориса Ельцина контролировало бы в большей мере, олигархическая система управления страной сохранилась в неизменном виде, и она со всей силой расцвела бы в середине 2000-х по мере повышения нефтяных цен. Надо заметить, что Путин был довольно либеральным политиком до тех пор, пока не осознал — доступ к каким богатствам открывает неограниченная власть в России, а это случилось после того, как доходы от нефти выросли в 2002–2005 годах в несколько раз.

Учитывая, что большинство высокопоставленных чиновников 1990-х не отличались бескорыстностью в служении обществу, я не вижу иного пути экономического развития, чем уже реализовавшийся. При этом вполне вероятно, страна была бы менее централизована, чем сейчас: вторая война в Чечне была бы проиграна, Северный Кавказ в той или иной мере отсоединился бы от России, и Москва куда более внимательно относилась бы к региональным элитам (сохранение прямых выборов губернаторов и относительный бюджетный федерализм в такой ситуации были неизбежны). Однако эта сохранившаяся сила региональных элит вела бы не к реальному федерализму и торжеству демократии, а, скорее, к множественности точек накопления огромных состояний — в такой ситуации Москве пришлось бы делиться с провинциями полномочиями, а, значит, и деньгами.

На международной арене Россия была бы менее амбициозной и агрессивной — до Грузии ей бы попросту не было дела из-за проблем на Северном Кавказе, а войну с Украиной Москва побоялась бы затевать, помня об унизительном поражении от чеченских боевиков. В целом милитаристский уклон российской политики был намного более слабым, так как, с одной стороны, армия совсем утратила авторитет после неудач на Кавказе, а с другой стороны, оставшиеся предприятия ВПК были бы приватизированы и перестали существовать к началу 2010-х.

Вполне вероятно, что Конституция соблюдалась бы намного лучше, чем сейчас — у парламента сохранялись бы реальные полномочия, губернаторы были бы значимыми в федеральной политике фигурами, президенты сменялись после двух сроков пребывания у власти. Однако я сильно сомневаюсь, что в стране сформировалось бы гражданское общество европейского типа: пока основным источником доходов остается природная рента, никакой реальной власти производительный и творческий класс получить не в состоянии. Скорее всего, Россия без Путина к середине 2010-х годов представляла собой нечто похожее на современную Украину: уходящие и приходящие президенты отражали бы не меняющиеся настроения населения, а неустойчивый баланс сил отдельных олигархических групп.

Экономически перед Россией с конца 1990-х не было никакого пространства выбора: промышленность если и не была разрушена, то при открытых таможенных границах и отсутствии масштабного госзаказа никого из инвесторов заинтересовать не могла. Нефтянка в любом случае была бы использована как основной источник пополнения бюджета — вне зависимости от того, оставалась ли бы она в частных руках или была ренационализирована. Собственность на важнейшие предприятия все равно была бы выведена в офшоры, где одни олигархи судились с другими, понимая несовершенство отечественных правовых норм. Учитывая постимперский синдром, многократно усиленный поражением на Кавказе, Россия, как и сейчас, винила бы Запад в своих проблемах — и хотя экономическое сотрудничество было бы намного более интенсивным, чем сегодня, страна не стремилась бы интегрироваться в ЕС или стать ментально и институционально европейской.

Демократическое движение в России все равно осталось бы в зачаточном состоянии: олигархическая система правления не позволила бы в первой половине 2000-х так резко увеличить поступления в бюджет, как это было сделано при Путине. Соответственно, значительное число россиян не почувствовало бы столь стремительного повышения своего благосостояния.

В подобной ситуации и при отсутствии конфронтации с Западом экономика продолжала бы расти и в 2010-х, хотя и с несколько менее высокой базы. Такое положение вещей не провоцировало бы того масштабного народного недовольства, которое может возникнуть в начале 2020-х годов на фоне 10-летней стагнации и снижающихся доходов граждан, а перспективные политики, постоянно выраставшие «снизу», эффективно рекрутировались бы в олигархические группы влияния по технологиям, которые были доведены до совершенства уже к концу 1990-х годов. Вполне вероятно при этом, что качество человеческого капитала было бы намного выше, чем сейчас, так как не практиковался бы ныне процветающий отрицательный отбор и сохранялась конкуренция различных политико-экономических групп за эффективных управленцев и ярких политических лидеров.

Качество человеческого капитала было бы намного выше, чем сейчас, так как не практиковался бы ныне процветающий отрицательный отбор

Фундаментальной проблемой России (как и многих других постсоветских стран) было то, что среди ее политической элиты 1990-х не было людей, которые бы, с одной стороны, имели богатый личный опыт жизни в несоветской среде (в отличие, например, от стран Балтии, где некоторые президенты избирались на свои посты, прожив много лет за границей, и принимали местное гражданство за несколько дней до президентских инсигний), и, с другой стороны, были бы четко убеждены в европейской принадлежности России. Напомню, практически никто из отечественной элиты не отрицал «особого пути» страны, а попытки интеграции в евроатлантические структуры никогда не воспринимались всерьез.

Я убежден, что без реальной интеграции в ЕС и НАТО Россия не могла стать современной страной и осталась обществом европейской культуры с азиатским государством. Да, даже декларируемая приверженность европейским ориентирам не делает общество европейским (достаточно взглянуть на Молдову или ту же Украину), но все же такой курс дает намного больше шансов на развитие, чем ностальгия по империи, которая живет в России вне зависимости от того, живет ли в ней Владимир Путин. Именно это недоверие к внешнему миру, которое проявилось еще в 1990-х, привело к фактическому отторжению Россией своей увеличивающейся зарубежной диаспоры и к тому, что живущие вне страны русские не поучаствовали в строительстве новой России.

Подводя итог, можно сказать совершенно определенно, что в случае, если бы Россию возглавил не Владимир Путин, а другой человек из ельцинской «колоды», сегодня в Москве, скорее всего, не избивали бы мирных демонстрантов, по всей России не уничтожали бы санкционные продукты, а из телевизоров не лились бы потоки ненависти к украинскому народу и европейским ценностям. Однако с такой же уверенностью можно сказать и то, что Россия не стала бы передовой европейской страной с социально ориентированной экономикой, современным правовым режимом и устойчивой системой демократического народовластия.

Как бы нам ни хотелось считать иначе, 9 августа 1999 года не было переломной точкой в истории страны. Нынешний курс был задан в 1993–1996 годах, когда недолгая история свободных выборов, приводивших к смене власти в 1989–1991-х, ушла в историю. Когда Кремль перестал был инициатором позитивных перемен, а стал им скорее сопротивляться. Когда, если быть предельно откровенным, перестройка сменилась реваншем. Реваншем, запущенным не Владимиром Путиным, и, скорее всего, вполне способным его пережить. Мечты о «другой России» — европейской, демократической и гуманистической — могут быть прекрасными, но они в любом случае должны обращаться в будущее, а не в прошлое.

Владислав Иноземцев, The Insider