«Бизнес в Беларуси может быть рискованнее, чем работа в Сирии»

Белорус рассказал, чем может быть опасна «искусственная стабильность».

Александр Новиков родом из Беларуси, но сейчас работает в Сирии. Он – исполняющий обязанности главы офиса Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев. Если по-русски, то он занимается строительством жилья и инфраструктуры для тех, кто сбежал из старого дома, но нового так и не нашел. Kyky.org разговаривает с Александром о том, как люди живут и работают в стране, которую уже несколько лет разрывает гражданская война и где всё ещё погибают люди.

Представьте, что в вашей стране война. Каждый день вы слышите взрывы и крики. В какой-то момент вы решаете бежать... И попадаете в лагерь для переселенцев. Здесь больше 70 тысяч таких же людей, как вы. Вы спите в палатке, набираете воду в канистры из огромных бочек, спотыкаетесь о мусор и мерзнете от холода по ночам. Именно так живут сирийские и иракские беженцы в самом крупном лагере Аль-Холь на северо-востоке Сирии.

- Александр, можете описать условия, в которых вы живете в Сирии?

- Я живу в городе Камишли – рядом с закрытой турецкой границей. В местах, где небезопасно, международные сотрудники живут все вместе в гестхаусах. Есть охрана, свои правила безопасности. Чтобы пройти в гестхаус, мне нужно пробраться через шесть металлических дверей. И это еще не худшая ситуация. Мы не используем вооруженную охрану, потому что ситуация в городе не такая плохая. Мы можем иногда ходить, например, на рынок. В других странах ты вообще не можешь выйти за определенный периметр. А в офисе у нас трехметровые стены и другие меры предосторожности.

Каждые три-четыре недели нам дают одну неделю, во время которой мы должны выехать из страны. Я стараюсь съездить к семье в Найроби. Это помогает для поддержания общего настроения, но мешает как менеджеру, когда в офисе нехватка сотрудников.

- У вас есть охрана, но было ли вам когда-нибудь страшно за свою жизнь?

- Никакой непосредственной опасности я не подвергался. Многое зависит от того, является ли ООН мишенью. Мы как гуманитарная организация стараемся работать, соблюдая нейтралитет. В Сирии это сделать непросто, потому что одна из сторон конфликта — ИГИЛ. Уровень опасности есть постоянно. Последний раз у нас в Камишли взорвали машину перед церковью. Но повезло, что никого не было рядом, потому что служба не закончилась. Есть постоянное напряжение, тревога. Долгое время людям сложно это переносить, особенно, если нет возможности расслабиться с семьей. В принципе, отпуска и сделаны, чтобы выключаться из этого состояния, потому что поддержки рядом у большинства нет. Да, вокруг коллеги, но с ними ты все равно говоришь о работе.

-Как вы попали в Сирию?

- Я давно работаю в международных организациях. Моя первая поездка с УВКБ ООН была в 2002 году, я поехал в Судан как волонтер. Потом работал в Пакистане, опять в Судане, Таиланде, Уганде. Недавно был в Азербайджане. А в Сирии я чуть больше года.

Есть такое понятие как внутренняя ротация. В каждой стране сотрудник организации может оставаться какое-то определенное время: чем условия в стране лучше, тем дольше время пребывания. Для Сирии стандартный период — полтора года, для Азербайджана — пять лет. Поэтому каждые полгода выходят списки постов, которые освобождаются, а значит есть возможность податься на эту вакансию. Так я оказался в Сирии.

- Как выглядит ваш рабочий день?

- Тут бывают дни офисной работы. Бывает работа в полях. В северо-восточной Сирии есть лагеря беженцев и вынужденных переселенцев, в которых мы помогаем людям. Несколько дней в неделю я провожу там. Наш регион достаточно большой. Передвигаемся мы на бронированных машинах и только днем. Получается медленно, поэтому просыпаемся рано. Некоторые из тех мест, которые нам надо посещать, находятся более чем в четырех часах езды. Поэтому можем выбираться и в пять утра.

По приезду в лагерь занимаемся теми же вещами, которыми занимаются люди в обычных населенных пунктах: доставляем питьевую воду, вывозим мусор, строим дороги, расширяем площади. Многим из этого занимается наше агентство. Мы ищем людей, которые будут все это делать, следим за выполнением работ, узнаем у населения, как бы им хотелось, чтобы все было сделано. Плюс работаем с местными властями – нужно договариваться об улучшении условий для людей, о возможности для них вернуться в свои родные места.

Когда в 2016 был большой приток беженцев из Южного Судана в Уганду, где я работал, мы выдавали людям материалы, из которых они могли построить небольшие домики. В Сирии условия пустынные, поэтому мы используем палатки, которые централизованно закупаем в стоках. У нас есть инженеры, которые рисуют план, как эти поселения будут выглядеть в соответствии с нормами. Потом мы претворяем его в жизнь.

- Приходилось ли вам когда-нибудь отказывать в жилье или помощи?

- Один из основных наших принципов — предоставление любой помощи лишь на основании нужды человека. Мы не дискриминируем по политической принадлежности, национальности или вероисповеданию. Но иногда мы можем отказать людям, помощь которым, по нашему мнению, не нужна. Или приоритизируем людей, которые нуждаются в ней больше. Это, как правило, все зависит от контекста – где работаем и с кем. Мы посещаем людей, разговариваем с ними, пытаемся определить их финансовое состояние, например, по составу семьи. Если имеем дело с семьями, где нет трудоспособных мужчин, это явный показатель, что им нужна помощь. Вообще, в самом большом лагере Аль Холе 70% жителей — дети. Но есть и женщины, и очень мало мужчин. Это в основном сирийцы и иракцы. Люди проводят много времени, ожидая воссоединения с семьей.

Мы стараемся найти возможность для них работать внутри лагеря и за его пределами. Но с последним у нас есть проблемы: местные власти не очень хотят, чтобы люди работали вне лагеря. Они считают, это угрожает безопасности. Пприходится часто спорить с ними.

- А в лагерях безопаснее?

- Понимаете, ни наша организация, ни другие не считают, что лагеря — это хорошая идея. Лагеря строят давно, но если есть возможность предоставить помощь людям на месте или расселить их в другие населенные пункты, то лучше делать так, а не собирать их в одном месте. Часто у нас нет выбора, потому что власти настаивают на этом. Да и с логистической точки зрения помогать людям в лагерях проще для организаций. Еще одна проблема — когда столько нуждающихся собирается в одном месте, они не могут помогать друг другу. Они стараются, но у них нет ресурсов, чтобы эффективно это делать, поэтому они становятся более зависимыми от внешней помощи. В долгосрочной перспективе лагеря становятся проблемой. В некоторых странах они существуют десятки лет! Это ужасно.

Да и больше всего людей волнует, когда они смогут вернуться домой. Если люди не могут вернуться, у них много вопросов об условиях, в которых они находятся здесь. Меня больше всего впечатляет то, что несмотря на то, какой предыдущий опыт был у людей, их всех волнует судьба близких и детей.

- То есть вы помогаете людям восстановить связь с родственниками?

- Такая работа тоже делается. Но если сравнить с нулевыми, когда я начинал свою карьеру, то все меньше нужно помогать людям с этим — Facebook есть у всех. Но очень острая проблема — это дети, которые разъединены с родителями, и сироты, у которых родители погибли. Тогда мы помогаем с поисками, часто в международном контексте.

- А вам приходилось говорить людям, что их дети или родители погибли?

- Да. Не только в Сирии. Здесь я больше на руководящей должности и меньше провожу времени, общаясь с отдельными людьми. Но на протяжении карьеры мне не раз приходилось сообщать плохие новости. В частности, о том, что мы не можем помочь куда-то переехать или встретиться с родственниками.

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Cengiz (@cengizyar) 11 Авг 2019 в 10:54 PDT

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Tesbihçi Dayı (@dayi02_tesbih) 10 Авг 2019 в 9:37 PDT

- Хирурги или патологоанатомы со временем становятся циниками — это их защитный механизм. А вы заметили, что стали более толстокожим к таким ситуациям?

- Если подпускать эти вещи очень близко к сердцу, можно быстро выгореть. Но мы не можем позволить себе полностью замкнуться и воспринимать людей как цифры. Это не поможет увеличить эффективность, да и работа станет только сложнее. То, что нас мотивирует, — это живые люди и возможность им помочь. У меня выработалось определенное чувство обособленности и какие-то методы защиты своего психического здоровья. Но в то же время я специально делаю усилие и напоминаю себе о том, что мы работаем с людьми и надо им сочувствовать.

- Вам больше нравится работа в офисе или в поле?

- Конечно, в поле веселее. В нашей сфере есть романтическое представление, как люди работали в 80-е, ранние 90-е. Когда единственная коммуникация с организацией — телекс, который нужно было посылать раз в месяц. Сейчас принято жаловаться на то, сколько времени приходится уделять имейлам и отчетам. Но с другой стороны, так мы можем повлиять на принятие решений и в собственной организации, и в более глобальном контексте — помочь мировому сообществу и странам понять, что вообще происходит.

Конечно, бывает и такое, что к нашей помощи люди относятся небрежно. Иногда берут её и продают на рынке. Это нормально, потому что невозможно угадать, что нужно каждому. В последнее время все гуманитарные организации стараются больше помогать деньгами, потому что это предоставляет больше свободы для получателей. Но когда слишком много людей начинают продавать нашу помощь — это явный показатель, что она им не нужна, либо она не та. Порой люди могут продавать и то, что им надо, ради того, что им нужнее. Например, мы дали кому-то посуду, но они вместо трех кастрюль будут использовать одну, а остальные продадут и купят лекарства для ребенка.

- Получали ли вы благодарность от жителей лагеря за свою работу? Или они воспринимают вашу помощь как данность?

- В этом плане беженцы не сильно отличаются от всех других людей. Многие люди благодарны. А когда одна и та же помощь предоставляется 10-20 лет, то довольно сложно не воспринимать ее как должное. Конечно, мы жертвуем личной жизнью и рискуем безопасностью ради этой работы, но наши проблемы несопоставимы с их проблемами. Поэтому обижаться на них было бы глупо.

- Активисты, которые едут в Африку или Азию помогать местному населению, порой сдаются от бессилия изменить хоть что-то. Как справляетесь с выгоранием? Оно же бывает у всех.

- Хотя многие из нас профессионалы, и у нас нет наивных ожиданий, такое бывает со всеми. Можно быть разочарованным и результатами работы, и тем, что происходит вокруг. Например, слушать риторику со времен «кризиса беженцев» в Европе, осознавать, насколько популярными становятся популизм, ксенофобия, негативное отношение к беженцам, и насколько это похоже на то, что люди говорили в 30-е годы 20 века.

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Cengiz (@cengizyar) 5 Авг 2019 в 2:44 PDT

Посмотреть эту публикацию в Instagram

Публикация от Cengiz (@cengizyar) 9 Авг 2019 в 3:01 PDT

Справляться помогает философский взгляд на жизнь, умеренность ожиданий и точное представление своих сил. Плюс у меня есть жена, дети, хотя в данный момент я с ними не в одной стране.

- Как у вас получается менеджерить работу и семью?

- Жена с понимаем относится к моей работе, потому что сама сейчас работает в Кении. Там ситуация безопаснее, поэтому дети с ней. Конечно, они скучают, и я тоже. Периодически я работаю в странах, куда я не могу взять семью, но я стараюсь, чтобы такого было меньше.

Моя работа — это стиль жизни. Я окружен людьми разных национальностей, но с похожим жизненным опытом. Это сильное сообщество. Когда я приезжаю в новую страну и встречаю другого гуманитария, мы можем обсудить, где кто был, кто кого знает, у нас обязательно найдутся общие друзья. В этом плане мы не одни, есть люди которые понимают, с чем нам приходиться иметь дело. С женой мы тоже познакомились в этой сфере, но еще в Минске.

- А это частая история, когда в вашем сообществе образуются семьи?

- Более частая история, когда гуманитарии знакомятся на работе, а потом разводятся. У нас в индустрии процент разводов достаточно большой. Поддерживать отношения на расстоянии не просто, но мы стараемся.

Я вообще живу в этом последние 17 лет. Конечно, за эти годы я изменился. Но мне сложно разделить, что из этого влияние внешних обстоятельств, какой-то опасности, а что – мои внутренние изменения. Как я шучу со своими белорусскими друзьями-бизнесменами: я не совсем уверен, что то, чем занимаюсь я, обязательно опаснее того, чем занимаются они. Бизнес в Беларуси может быть сопряжен с бóльшими рисками, чем моя работа.

Мне скорее будет интересно посмотреть на своих детей, потому что они растут в совершенно отличном от меня контексте. До возраста двух лет они посетили больше стран, чем я до университетских лет. Я встречал людей, которые выросли в похожих условиях. Как правило, эти люди очень коммуникабельные, легко заводят друзей, у них мало предрассудков. Но в каком-то плане это не от хорошей жизни: пока они растут, их постоянно дергают из школы в школу, из страны в страну. Им приходится быстро заводить друзей и не сильно расстраиваться, когда они с ними расстаются. Плюс у них могут быть проблемы с ощущением собственных корней – места, откуда они родом.

- Вы никогда не хотели сменить образ жизни на более оседлый?

- Пока нет. Мне трудно представить, чем бы мне было так же интересно заниматься. Хочется, чтобы было больше возможности быть с семьей. Но все равно интересно менять страны, контексты. Каждый раз как будто новую жизнь проживаешь.

- Может, у вас зависимость от новизны или адреналина?

- Не думаю, что от адреналина. От новизны – может быть: узнать что-то новое, адаптировать себя к новым условиям и суметь что-то изменить. Наиболее привлекательная часть работы — это возможность помогать людям. Часто это происходит опосредованно. Результаты могут выглядеть так: всё плохо, но если бы тебя там не было, было бы еще хуже. Поэтому, когда удается сделать что-то для конкретного человека, то это надолго остается с тобой.

- Читаете ли вы белорусские новости, находясь в Сирии? Как реагируете на местную повестку – не стирается ли она из-за того, что проблемы беженцев выглядят «острее» белорусских?

- Я остаюсь в белорусской теме. Я не эмигрант. И не сказал бы, что в Сирии я стал более привержен традиционному белорусскому принципу «лишь бы не было войны». В любом случае какие-то изменения и развитие стране необходимы. Есть свои опасности в такой искусственной стабильности.

- Что бы вы ответили человеку, который сказал вам, что хочет поехать в Сирию? Какие советы дали бы?

- Первый вопрос должен быть: действительно ли то, что вы можете делать, принесет больше пользы – или добавит головной боли? Если человек обладает профессиональными качествами, которые действительно будут полезны, то он может откликнуться на вакансии, которые легко найти в интернете.

Некоторые люди с Запада решают для себя, что если они куда-то поедут, от этого кому-то станет лучше. Но реальность такова: если ты дома ничего не умеешь делать, то от того, что ты куда-то переедешь, более ценным кадром не станешь. Если люди так хотят помогать, то лучше всего помогать в Беларуси.