И вновь продолжается бой

У мира появился шанс завершить революцию 1989 года с появлением новых смыслов.

Главный юбилей месяца — 30 лет со дня падения Берлинской стены. События, ознаменовавшего окончание самого страшного столетия в человеческой истории. Около 200 млн погибших в двух мировых войнах, коммунистический и нацистский террор, локальные конфликты и геноциды. В сравнении с такой кровавой статистикой ноябрь 1989‑го оказался на удивление бескровным: стена пала без единого выстрела.

В связи с чем возникает вопрос: можно ли считать произошедшее в 1989‑м революцией? Вспомним французскую 1789‑го и российскую 1917 года. В 1989‑м за исключением румынских событий ничего подобного не было.

Тимоти Гартон-Эш, свидетель тех событий в Берлине, Варшаве и Праге, дает элегантный ответ: в 1989‑м произошла революция нового типа. И главным ее символом была не гильотина, а круглый стол, за которым коммунистическая элита мирно передала власть лидерам массовой антикоммунистической оппозиции.

Стивен Коткин внес существенную поправку: такое описание действительно для Польши и стран Балтии, где оппозиция была массовой и организованной. В Берлине, Будапеште и Праге в 1989‑м основная часть населения переметнулась на сторону диссидентов лишь в тот момент, когда стало понятно, куда дует ветер перемен. А в Румынии и большинстве республик СССР, включая Украину, не произошло даже этого. Здесь коммунисты передали власть сами себе.

Вот почему революция 1989‑го считается бархатной. Мягкой, незаконченной. И тут появляется другой вопрос: если бы все было наоборот — стало бы лучше? Революционный террор начинается с расправы над старой элитой, а заканчивается террором против всех. Революции, доведенные до конца, стартуют с борьбы за свободу, а финишируют деспотией Кромвеля, Наполеона, Сталина и Хомейни.

В случае с 1989‑м все было иначе. Вслед за бархатной революцией пришла такая же контрреволюция. Вместо Кромвеля, Сталина и Хомейни получили Земана, Орбана и Путина. Да, все они авторитарны, но ни один не является настоящим деспотом. И не потому что нет такого желания. А потому, что после 1989‑го запущены новые механизмы, не позволяющие перечеркнуть революционное наследие того года.

Речь о новой объединенной Европе во главе с верховенством права. Каждый из этих лидеров бунтует против нее, Путин даже пытается открыто сломать. Но она, пусть и ослабленная, держится и не падает.

И тут мы подобрались к еще одному важному моменту. О нем лучше всего сказал историк Франсуа Фюре: «При всей суете и шуме Восточная Европа в 1989‑м не принесла ни одной новой идеи».

Коммунистическая и нацистская идеологии были преступными. Но имели большое преимущество: сводили всю сложность мира к простым формулам, которые мог понять даже последний идиот. Они давали смысл жизни миллионным массам. Революционеры 1989−1991 годов ничего такого не предложили.

При отсутствии новых «измов» в 1989‑м «измом» по умолчанию стал консюмеризм. Когда спал революционный запал 1917‑го и затянулись раны 1945‑го, стало очевидно, что коммунизм не может гарантировать того качества жизни, которое было даже у простых работников капиталистического Запада. Поэтому работники Восточной Европы в 1989‑м (неважно — в Польше или на украинском Донбассе) имели одну общую мечту: зарплату, как в США, социальную защиту, как в Швеции, но при этом работать так же, как при социализме.

Постреволюционная реальность оказалась другой. Она обернулась невеселой драмой и даже трагедией для миллионов, причем и в тех странах, где, как в Польше, посткоммунистическая трансформация произошла удачно. Всегда есть и будут проигравшие от изменений. Пусть холодильники не пустуют и не нужно стоять в очередях за обувью, все равно одолевает зависть, когда смотришь на тех, кто богаче, — на бывшего коммуниста, а ныне владельца банка или нового политика, пойманного на очередном скандале.

Невыносима не просто несправедливость, а тот факт, что никто не может ее объяснить. Все теряет смысл. Пока не появляется популист, который с помощью простых формул обещает исправить ситуацию. Причем так, что тебе и пальцем шевелить не нужно. Просто смотри, как это делают в телевизоре за тебя. И все равно, что предлагают: либертарианство или социализм.

Иэн Рэнкин как‑то сказал: «Если человека после смерти не ждет воскресение для вечности, значит, жизнь — самое гнусное изобретение всех времен». Герои 1989‑го хорошо это поняли. Вацлав Гавел говорил о необходимости экзистенциальной революции, а Адам Михник писал, что наша цивилизация требует политической метафизики.

И это как раз то, чего не может предложить объединенная Европа. Экзистенциальная революция невозможна без экзистенциального кризиса. Тот, кто был на Майдане, подтвердит. Я никому не желал бы такой цены. Но революционные кризисы не выбирают. Они просто происходят. Поэтому я не горюю по поводу брэксита или глобального потепления. Я вижу в них шанс — шанс завершить революцию 1989 года без террора, но с появлением новых смыслов.

Ярослав Грицак, «Новое время»