«Я верил, что режим падет»

Воспоминания румынского диссидента.

Профессор Ясского университета Александру Кэлинеску, литературный критик, специалист в области французской литературы, был одним из немногих открытых противников диктатуры Чаушеску. И одним из немногих, кто 30 лет назад, уже в первые дни после победы революции, почувствовал – не осознал, а именно почувствовал: "Что-то пошло не так".

22 декабря 1989 года, увидев на экране телевизора своего друга и единомышленника, поэта Мирчу Динеску, который провозгласил: "Народ победил!", Кэлинеску присоединился к ясскому городскому революционному комитету Фронта национального спасения. Там формировалась новая власть. Через шесть дней он заявил о своем уходе.

Монолог Александра Кэлинеску продолжает цикл публикаций Радио Свобода, посвященный 30-летию со дня свержения коммунистической диктатуры в Румынии.

– Все началось со студенческого журнала "Диалог" на факультете литературы и словесности в Ясском университете. Журнал был основан в конце 60-х годов, в так называемый период "либерализации". Там работали и издавались молодые прозаики, поэты, некоторые позднее стали очень известными, например, Дан Петреску. Мы были культурной оппозицией, альтернативой официозу и литературным начальникам. Естественно, постепенно мы приближались к границе, у которой начинается политическое инакомыслие. И это не осталось незамеченным.

Среди моих друзей на факультете были два французских преподавателя, они помогали мне передавать тексты за границу, чтобы там публиковаться. А закон запрещал контакты с иностранцами. Естественно, это тут же стало известно.

Гайки закручивались, вскоре я стал невыездным. А при моем увлечении французской литературой, творчеством Марселя Пруста, мне было необходимо общаться с другими специалистами. А меня никуда не выпускали. Даже в Польшу. Последний раз я смог съездить в Париж в 1980 году, воспользовавшись всеми связями, но все равно лишь в статусе туриста.

В мае 1983 года за нами – участниками "Ясской группы" нонконформистов – пришли. Были обыски, нас арестовали, отвезли в секуритате, допрашивали, угрожали… Следователи были из Бухареста, видимо, в столице посчитали, что в Яссах нет нужных профессионалов. Они добивались моего изгнания с факультета. Но мне сильно повезло: ректор воспротивился, да, он был на моей стороне. То же самое произошло с Даном Петреску, с его женой и сыном. Позднее, в 1987 году ему удалось уехать из страны.

В секуритате думали, что мы успокоимся и притихнем. Но мы не успокоились. После серии "бесед", угроз и попыток лишить меня работы в университете я снова принялся за свое. Пригласил французских журналистов, бельгийских журналистов, стал их проводником по Яссам и Бухаресту. Они снимали в Бухаресте снос исторических городских кварталов, снимали и здесь, в Яссах, в больницах… Мы шли на разные авантюры. Конечно, секуритате их задерживала, технику конфисковали.

Меня, как и моих столичных друзей, вновь начали преследовать. Но я продолжал поддерживать дружеские отношения с писателями из Бухареста, с Мирчей Динеску, Андреем Плешу. Они познакомили меня с послом Великобритании. В 1988 году я привел к Дану Петреску журналиста из французской "Либерасьон". Потом он поехал в Бухарест и взял интервью у Мирчи Динеску. Публикации во французской газете зачитывались в эфире "Свободной Европы", и это бесило румынские власти. Но их злость наталкивалась на поддержку румынских диссидентов из-за рубежа, и эта поддержка нам сильно помогала. Ведь могли сделать с нами все, что угодно, но уже не решались. Однако посадить кого-то из нас под домашний арест – это они могли. После знаменитого интервью в "Либерасьон" в начале 1989 года Динеску был посажен под домашний арест и лишен права авторской подписи. Его также изгнали из газеты "Ромыния Литерарэ". Его единомышленники выступили с протестным письмом, к которому присоединился и я. Тогда меня тоже "запретили": мое имя нигде не могло быть названо.

Семья? Да, жена, двое детей – сын 20 лет и дочь помладше, и еще моя мама. Мы все держались вместе, поддерживали друг друга. Секуритате ведь была горазда на всякие пакости. Они делали все, чтобы держать нас в постоянном страхе. В школу приходила ищейка из секуритате, приглашали в кабинет одноклассников дочери, задавали вопросы, как, мол, там дела у Роксаны Кэлинеску, с кем она общается, что говорит. И сыну моему пытались подстроить какое-нибудь преступление: приписать ограбление или еще что-то подобное. Короче, сплошное сумасшествие. Мы находились под круглосуточным наблюдением нескольких агентов. Если я шел пешком, за мной следовал один из них. Если я выезжал на машине, то наблюдателю подавали сигнал фарами, он стремглав садился к своим коллегам в машину и они ехали за мной. Это был постоянный стресс.

Меня всеми путями пытались выгнать из университета. Но не выгнали. У меня создалось впечатление, что они боялись превращать нас в героев-мучеников, в жертвы, только поэтому более радикальные меры не принимались. Ведь мы уже были известны, о нас писали в западной прессе. Вот почему мне все-таки удалось продолжить преподавание в университете, пусть я был почасовиком, но мне было позволено работать – и так я доработал, пока Чаушеску не был свергнут.

Да, я надеялся и верил, что режим падет. В 1989 году начал разваливаться "восточный блок", выборы в Польше триумфально выиграла "Солидарность", пошел слом системы в соседних странах… Однако надо признаться, что среди писателей было немало тех, кто считал, что Чаушеску – это навсегда, что ничего нельзя сделать. Такая позиция просто выводила меня из себя. Когда мы начинали наши акции протеста, нас было 8 писателей – и у меня было самое зыбкое положение, поскольку я один находился в Яссах, остальные были в Бухаресте – мы надеялись, что коллеги проявят с нами солидарность, что последует цепная реакция. Но мы ошиблись.

А 22 декабря диктатура пала. Газеты писали: "Народ победил". Мне не хотелось бы сейчас, оборачиваясь назад, говорить о себе: вот, мол, я еще тогда все предвидел, тогда уже было все ясно. Когда 22 декабря на экранах появился Динеску, я сразу направился в ясский региональный комитет , благо он находился очень близко. Здание было уже оккупировано, партийные активисты бежали. И когда я пришел туда – а я все же был известным человеком в нашем городе, – меня тут же выдвинули в первый комитет Фронта национального спасения. Надо было самим организовать власть. Вскоре стало известно официально, что во главе фронта встал Ион Илиеску. И что меня тогда сразу обеспокоило – уже вечером 22 декабря, когда Илиеску только появился на телеэкранах, в здание совета, где мы находились, начали приходить бывшие активисты компартии.

При мне позвонил бывший секретарь по вопросам пропаганды, тот, кто занимал эту должность при Чаушеску. Я поднял трубку телефона и услышал: "Готов служить новой власти". На это я ответил: "Спасибо, не нуждаемся". То есть они уже отряхнулись, повылезали из щелей, куда сначала попрятались. Они почувствовали себя увереннее, увидев на вершине знакомого им человека. Ведь кто такой Илиеску – бывший секретарь по вопросам пропаганды в ясском региональном комитете РКП, член руководства городской управы. Все происходящее вызывало у меня ощущение чего-то противоестественного. Я еще не был уверен, но уже чувствовал: происходит что-то не то. Весь этот ужас в Бухаресте: центральная библиотека в огне, гибнут люди – все это не поддавалось никакой логике. Террористы? Какие террористы, откуда они могли взяться? Более реалистичным было бы подозревать спецслужбы, секуритате. Но официально говорилось о "террористах".

После нескольких дней моего участия в совете Фронта я заявил, что ухожу, это было за день до нового года.

Долгое время я не мог определиться в своем отношении к Илиеску, не мог понять, какую роль он играл в устранении режима. Я знал его, он работал у нас в Яссах секретарем обкома партии – коммунистической, конечно, других партий в годы авторитарного правления не было. Отвечал за пропаганду. Обладал невероятной памятью. Невероятной. Это было заметно во время его участия во встречах с писателями. Очень многое помнил. Да, он и был коммунистом-догматиком, но производил впечатление человека просвещенного. Когда-то у него появились разногласия с Чаушеску. Он оказался в опале. Прослыл диссидентом, либералом, демократом. И вот теперь он – лидер революции. Я слушал его выступления и не мог найти логической связи между событиями: свержением Николае Чаушеску, расправой над ним, боями в Бухаресте, гибелью и ранениями тысяч сограждан (в дни революции пропаганда говорила о 60 тысячах). Почему погибло столько людей? А кто устроил этот гигантский пожар в центральной университетской библиотеке в Бухаресте?

Да, при нем начались судебные процессы, на скамье подсудимых оказались самые близкие соратники Чаушеску – Тудор Постелнику (министр внутренних дел в последнем правительстве Чаушеску, активный участник политических репрессий), Эмил Бобу (бывший прокурор, глава МВД, советник Чаушеску), Маня Мэнеску (бывший министр финансов, вице-премьер, премьер-министр), Ион Динкэ (бывший мэр Бухареста, генерал армии). Они получили длительные или пожизненные сроки, но по разным причинам были досрочно освобождены, в основном из-за состояния здоровья. Но параллельно начались совершенно отвратительные пропагандистские кампании против "исторических партий", существовавших в Румынии до установления коммунистической однопартийной системы. Звучали фарисейские упреки, дескать, "вы там жили за границей", пока народ терпел тяготы и лишения.

Новая власть во главе с Илиеску предпочла разыгрывать карту самых примитивных представлений людей об устройстве общества, о справедливости.

И все равно надежды в дни революции были огромны. Было бы несправедливо и неблагодарно – с моей стороны и со стороны моей семьи – не оценить тех возможностей, которые она нам открыла. Осенью 1991 года я, наконец, смог уехать работать в Париж. Это было замечательно.

Между прочим, мне предлагали пост атташе по культуре. Но я отказался и очень этому рад. Мне не хотелось формальных обязанностей, не хотелось подписывать бумаги и рутинной работы, да еще и в окружении бывших сотрудников секуритате. Мне хотелось заниматься наукой. Я предпочел профессорскую должность, преподавательскую и исследовательскую работу в любимой мною области французской литературы. Это было необычайно плодотворное время. Шесть лет преподавания и занятия литературой в Париже очистили мне разум, вернули чувство состоявшейся жизни. Время наполнилось тем, чем я всегда хотел заниматься. Травма излечилась. Но сожаление осталось: потеряно много лет, многие возможности так и не были использованы. Ведь в чем особенная подлость диктатуры? В том, что режим порабощает, третирует душу и интеллект. В двоемыслии, двоеречии. Двойном дискурсе. В этом и была травма.