«Чумы нет!»: как коррумпированные власти способствовали росту эпидемии

Поучительная история.

«Я не думаю, что большие прибыли приносят счастье их владельцам. Ибо те, кто их получают, сразу становятся рабами своего богатства».

Это отрывок из интервью знаменитого Леви Стросса, которое он дал в октябре 1895 года The San Francisco Bulletin. Изобретатель синих джинсов в свои 66 лет убеждал, что смысл жизни — не в деньгах.

Его при жизни действительно уважали и, возможно, даже любили. Особенно племянники, которым бездетный дядя передал свою штанную империю. И когда через семь лет после того интервью он умер, в Сан-Франциско закрылись все магазины — весь город хоронил одного из своих столпов. Многим Стросс действительно помог. Кому деньгами, кому рекомендациями. Да и вообще, уже тогда установилась показательна американская традиция, когда богатые делились, если и не с бедными, то по крайней мере со своим городом.

Но. В марте 1900-го, за два года до смерти Леви Стросса, в Сан-Франциско впервые наведалась бубонная чума. Федеральные власти ввели карантин для китайского квартала — там обнаружили первых умерших от этой болезни. Тогда показательная мудрость Леви Стросса вдруг сделалась показной.

Его подпись появилась в первых строках под манифестом уважаемых калифорнийцев, заявивших, что никакой чумы в городе нет и не было. Так как уже Мексика ввела эмбарго на товары из Сан-Франциско, а за ней еще несколько стран региона. Так как основу состояния Леви Стросса, а уж затем и его мудрости, его филантропической репутации подмывала огласка смертельной болезни.

И джинсовый магнат был далеко не одинок в этом безумии. Он в Калифорнии был не самый богатый. Штат держала Большая четверка — инвесторы Южно-тихоокеанской железной дороги, части первой трансконтинентальной колеи США.

Правда, на момент вспышки эпидемии жив был только один — Коллис Хантингтон. Он умрет в свои 78 лет через пять месяцев после объявления карантина. Остановилось сердце, как и у Стросса.

Что ни говорите, а диагноз несколько странный, потому что у них у всех почти одинаковый. Сердце… Не какая-то там чума или холера, а что-то серьезное и даже символическое.

Вот, Лиланд Стэнфорд — один из Большой четверки — тоже ушел от сердечного приступа и до чумы не дожил. Да. Тот самый, что основал знаменитый университет. И неважно, что за глаза его называли robber baron (барон-разбойник). Он знал об этом своем титуле, и его это вовсе не угнетало. Хотя в последние годы у него обострилась локомоторная атоксия — это когда руки и ноги не слушаются головы. Врачи говорят, что это осложнение от сифилиса, и выглядит это ужасно.

Но наследники четверки достойно продолжили ее традиции.

В марте 1900-го это они натравили всю местную прессу на ученых, которые забили тревогу по поводу чумы. Точнее, в авангарде был Генри Гейдж — многолетний адвокат Большой четверки, которого в 1898-м она же провела в губернаторы Калифорнии. С отрывом от конкурента всего в 6,5%. И мы же знаем, как набираются голоса с такими покровителями.

Гейдж во время чумы — это яркий пример того, насколько человеческая воля и здравый смысл становятся лишь словами. После того, как в Сан-Франциско врачи обследовали умершего китайца с признаками чумы на теле, губернатор заявил, что карантин преждевременный. Его ввел председатель Военно-медицинской службы Джозеф Киньюн. Он подчинялся федеральной власти, и потому действовал по своему усмотрению.

Не было дня, чтобы газеты не высмеивали Киньюна жесткими карикатурами. Гейдж запретил бактериологам из Вашингтона работать в лаборатории Калифорнийского университета в Беркли. «Тройка молокососов», как назвал их губернатор, уехала из города ни с чем.

В октябре первого года эпидемии Гейдж добился, чтобы Киньюна забрали из Сан-Франциско и о чуме нигде в США больше не вспоминали. А через полгода парламент Калифорнии выделил губернатору $100 тыс. (умножаем на 30−35 в современном измерении) на борьбу за бесчумный имидж штата. При этом Гейдж имел право не отчитываться о расходах своего slush fund (грязного фонда), как называют его современные американские историки.

Болезнь, однако, это не остановило. Гейдж окончательно стал синонимом продажности, и на начале 1903 года проиграл губернаторские выборы однопартийцу-республиканцу. Стросс и Хантингтон к тому времени уже разговаривали с Богом. Затихла чума только на четвертом году своей жатвы.

Ее жертвы по сравнению с другими — ничтожны. Официально в Сан-Франциско от чумы лечили менее 130 пораженных. Из них умерли 122 человека. Тоже официально. Но поскольку болезнь распространялась в китайском квартале, жертв наверняка было гораздо больше. Выходцы из Поднебесной в США были тогда рабочей силой второго-третьего сорта. К врачам они обращались только к своим, а те лечили традиционно — без вакцин, травами, диетами и духовными практиками.

Покойников своих, особенно с подозрением на чуму, китайцы прятали так, чтобы их не нашли. Даже на первого умершего наткнулись случайно — его кто-то подбросил в магазин гробов. Видимо, чтобы потом еще кто-то похоронил по-тихому. И, конечно, все боялись гнева местных властей, которые два года твердили, что никакой чумы нет.

Но здесь не это главное. Почему богатые, уже пожилые и, казалось бы, мудрые люди повели себя во время бедствия так дико?

Видимо, у большинства небедных щедрость — это тоже часть бизнеса. И когда она не приносит заметной капитализации, за нее вступается жадность. Причем зубами. Все равно — в Штатах или где-то еще.

Олег Шама, «Новое время»