«Были люди с переломанными ребрами, разбитыми головами, но врачи не реагировали»

Честный рассказал минчанина о пытках и зверствах на Окрестина.

37-летний программист Алексей Новик участвовал в наблюдении за голосованием на президентских выборах в Беларуси. Во время протестных акций он попал в изолятор в Окрестина, затем в Жодино. О нечеловеческих условиях и пытках, которым подвергались задержанные в белорусских тюрьмах, Алексей рассказал сайту Сharter97.org.

«Только в одном СК моего района до 500 обращений»

Прошло уже больше недели, а многие люди спрашивают, что им делать. Они не проинформированы о правозащитных организациях, сидят и боятся. В стране происходит геноцид, а все сидят по домам и не знают, куда двигаться, потому что напуганы.

Я считаю, что бояться нельзя. 20-25 летние, как я говорю, «небитая» молодежь, наперекор своим родителям тоже идут и подают в СК заявления, дают показания. Следователи говорят, что отделы завалены такими обращениями. Только в одном СК моего района до 500 обращений.

А родители им говорят, сидите дома, молчите и т.д. Есть человек, с которым я общался, он говорит, что в упор видел, как застрелили демонстранта, а отец-десантник говорит: «Только попробуй открыть рот». Это какая-то рабская психология. В семьях внушают, что это «норма». В таком случае протест просто может сойти на нет, но будем надеяться, что такого не будет.

«Мы вам, с*ки-змагары, покажем, что такое свобода»

9 августа в районе 19:00 я пришел на свой участок на Институте Культуры, чтобы проголосовать. На участке рядом я был независимым наблюдателем. Моя задача была дождаться итогового протокола. Так как в нашей стране эпидемиологическая ситуация есть только там, где выгодно властям, находится внутри участка было запрещено. В самом протоколе я увидел нарисованную «грандиозную победу режима». К участку начал подъезжать ОМОН и я решил оттуда уйти.

Мне нужно было вернуться к себе на Уручье. Метро уже не работало, интернет тоже. Я пошел пешком искать, где можно с борта взять такси. Шел по улице Мясникова, видел на площади Независимости военную технику, а возле Немиги попал в военный эпицентр. Рядом со сквером Адама Мицкевича стояли митингующие люди. Ведь это нормально после выборов, если ты не согласен с результатами, выйти и мирно выразить свой протест. Но не в нашей стране. ОМОН раздвигал щиты, оттуда выбегал один из сотрудников и раскладывал гранаты. Было очень много дыма.

Также подъехали микроавтобусы, как маршрутные такси, оттуда вышли военные. Они были так экипированы, будто сейчас будут бороться с террористами, одетые в каски и форму болотного цвета. На плечах у них были автоматы, похожие на снайперские винтовки. Они висели от плеча и дуло упиралось в берцы.

Потом ОМОН начал не раскладывать гранаты, а бросать в толпу. Люди падали. Я лично видел, как у мужчины текла кровь по груди. Люди разрывали на себе майки, чтобы прикрыть ему раны. Рядом лежала девушка без сознания. Потом ОМОН пустил перцовый газ. Люди начали убегать и прятаться в сквере. Я сам испугался и лег в траву в тени. У меня все колотилось, я не мог заставить себя встать, чтобы куда-то бежать. Это военные действия, даже не разгон митинга. Это нападение на собственный народ.

Я лежал в траве, они искали с фонариками людей. Когда их вылавливали, то били очень сильно с криками: «Мы вам, с*ки-змагары, покажем, что такое свобода». Тяжело даже сказать, сколько времени это продолжалось. Меня не нашли.

Дым начал рассеиваться. Кто смог, потихоньку выходил. Я видел тени людей. Даже позвонил родственникам, они вообще говорили лежать до утра в этой траве. Но люди пошли, потому что ОМОН мог приехать повторно и делать зачистку. Я, набравшись смелости, поднялся, покурил и пошел вверх к проспекту. Там ОМОНа было в десять раз больше. Мне казалось, что орудует Третий рейх, как нацисты евреев из домов вылавливали. Я понял, что нельзя бежать, делать резких движений, ведь они могут сразу кинуться.

Я подошел к патрулю и спросил, как мне выйти, потому что я живу на Уручье и не могу вызвать такси. Мне сказали идти вдоль проспекта, мол, возле цирка я смогу вызвать такси. Я прошел спокойно, хотя каждые 200 метров ОМОН щитами загораживал всю улицу. На пересечении с Янки Купалы стоял желтый автобус. Я подошел к милиционеру, попросил пропустить. На что он мне ответил: «Тебе уже не надо домой». За шкирку меня бросили в автобус. Там был еще десяток людей со связанными пластмассовыми зажимами руками. Было несколько иностранцев. Через пять минут приехал автозак. Меня бросили прямо в «стакан». Нас было четверо: я, турок и двое парней. У одного были сломаны руки. Там еще между шкафчика была девушка, которую били ногами. Потом они надели противогазы и сказали, что будут развлекаться. Они пустили перцовый газ.

«Самым страшным был дворик, где творилась инквизиция»

Я не знал, что я еду на Окрестина, что попаду в самый эпицентр карательной машины. Это был Аушвиц. У ОМОНа были полностью развязаны руки. Когда приехал автозак и открылась дверь, горел яркий белый свет, как от прожекторов. Надо было добежать до стены с головой вниз. Они сделали «коридор» из ОМОНа. Через одного они держали овчарок. Когда бежишь, тебя бьют дубинами. Нам было сказано встать на колени, поднять руки на стену и опустить голову. Вдоль стены было еще где-то 100-150 человек. Потом они начали спрашивать, есть ли иностранцы. Того турка вытащили из очереди и куда-то поволокли. Я не мог посмотреть куда.

Потом приезжали другие автозаки и нужно было сдвигаться кучней вдоль этой стены. Парень со сломанными руками не мог их поднять. ОМОНовец подошел и поставил их на стену. Это был ужасный крик, который придется либо долго забывать, либо не забудешь никогда. Я видел людей, которые были босиком или только в трусах. ОМОН резал майки, маркерами на спинах ставил какие-то числа.

Когда нас двигали вдоль стены, я видел потеки крови. Людей били прямо об этот бетон. У многих были разбиты носы. Многие плакали. Было страшно. Доставалось особенно тем, кто был физически крупнее или за любое неповиновение. Я выполнял все, что мне говорили. Держал голову и руки как только мог, чтобы никак не провоцировать это гестапо.

Мы простояли часа два, пока не перестали помещаться вдоль стены. На улице стояла парта, за которой были два врача. Там были люди с переломанными ребрами, разбитыми головами и не было никакой реакции. Они только ручки протирали себе дезинфектором.

Нас завели в прогулочные дворики. Нужно было снять с себя все вещи. На мне было два кольца, которые не снимались. На что мне сказали, что выломают пальцы. Благо, не сделали. Я быстро все скинул в рюкзак: часы, ремень, телефон и т.д. И нырнул в толпу курительного дворика. Один парень поднял майку и у него следы от резиновых пуль были диаметром, как следы после «банок».

Я стараюсь быть максимально объективным и рассказывать только то, что видел сам, но в этой системе виноваты все: и врачи, и надзиратели, и судьи, и ОМОН. Все видели и все участвовали в этом. Прямо или косвенно — своим равнодушием.

Мы простояли в этом дворе до самого утра. Потом нас начали распределять по камерам. Мы сидели в ЦИП. На ИВС заранее отвели алкашей. Я уверен, что власть разрабатывала эту карательную систему. Все работало очень слажено. У них были освобождены камеры. Система готовилась так сажать людей.

В камере я начал приходить в себя. Среди нас были люди, которые не отрицали, что ходили на митинг. Был один человек, которого по звонку выпустили, а перед этим провели за дверью профилактическую беседу. Мы просидели еще трое суток. Нас не кормили.

Только на третьи сутки состоялся полевой суд. Протокол мне подсунули за 15 минут до начала. На бумажке было написано, что я участвовал в несанкционированном митинге, что меня задержали в 21:30 на проспекте Победителей 9 августа, хотя я с участка вышел только в 22:00. Также я подписал, что кричал «Жыве Беларусь», «Ганьба», «Свободу заключенным». В этом же кабинете до суда меня снимали на камеру, говорили, чтобы я зачитал, в чем я участвовал.

Суд длился от силы пять минут. Мне что-то зачитали и сказали, что у меня есть пять дней на обжалование. Сутки наступали сразу. При этом родственники нашли меня только на четвертый день. Они два раза ездили в Жодино, никто ничего им не сказал.

Нас тоже постоянно дезориентировали. Мы не знали времени, нас не соединяли с теми, кто попал 10 числа. Они скрывали от нас, что происходит в городе. Когда нас били, кричали, что «Тихановская уехала, Цепкало уехала, вы остались одни, вы — продажные скоты, сколько вам заплатили». Я даже не знал, кто такой «Нехта», а само упоминание о нем их сильно бесило. Если еще ленточки на руках видели, то вообще срезали чуть ли не с кожей.

Тех, кто получил сутки, отправляли на второй этаж. Там была камера на шесть мест, нас было 50 человек. Были несовершеннолетние, был 74-летний дедушка. Тяжело было смотреть, когда парню-наблюдателю дали 25 суток и он всю ночь бормотал «За что». Я старался его подбадривать, что у него хоть есть гражданская позиция, что это было нужно. Мы как-то хорошо организовались. Сработала мужская солидарность. Например, хоть как угодно, но надо мыться, иначе мы задохнемся.

Я слышал, как в других камерах просили врача. За это их вывели в коридор, поставили вдоль, прибежал ОМОН и избил всех до одного. Два человека из нашей камеры упали во время прогулки, у них была эпилепсия, шла пена изо рта.

Окна нашей камеры выходили во двор. Мы постоянно слышали крики. Я поднялся глазком посмотреть через щелочку и видел, как били парня. Он лежал на траве. Крик закончился. Над ним сидели два врача, которые натянули ему на голову тряпку и оттащили за руки куда-то.

Самым страшным был ОМОН. И самым страшным был этот дворик, где творилась инквизиция. Это была самая страшная ночь. Мы все видели, как бьют людей, как врачи откачивали людей и бросали их обратно к ОМОНу.

«Самое страшное было попадаться в поле зрения ОМОНа»

На следующее утро нас вывели во двор. Там было до тысячи человек. Видимо, система ЦИПа не справлялась с наплывом людей. Стояли автозаки и мы поняли, что нас будут отправлять в Жодино. Нас поставили к стенке. Сверху стояли снайперы, а внизу — мужики с автоматами. У них еще был прикол передавать по рации, на кого прицеливаются. Видимо, в детстве мало в игры играли.

Они называли фамилии, нужно было выбежать из толпы и бежать к автозакам. Я подбежал к одному, ОМОНовец спросил, кем я работаю, я сказал, что программистом. Его это выбесило еще больше. Он начал орать: «Неужели тебе мало денег, тварь? Насмотрелся ютуба Тихановской?».

Все протоколы держал другой ОМОНовец. Я подошел к нему, как еще один озверевший схватил меня за горло с криками, что я в него бросался камнями. Пока он меня вел к автозаку, постоянно бил по голове, по ушам.

Когда мы выезжали, я видел девушек, которые стояли под забором на Окрестина и плакали.

В автозаке было 25 человек. Мы ехали и он опять один из них обратил на меня внимание и стал замахивался дубинами. Самое страшное было попадаться в поле зрения ОМОНа. Когда сказали, что они будут нас перевозить, я подумал, что это и есть конец. Они убьют нас еще до Жодино.

По дороге они заставляли петь песни, гимн, приседать, отжиматься, садиться друг на друга, упираться головой в пах другому человеку. У них много животных инстинктов. Когда я увидел глаза одного из ОМОНовцев, не исключаю, что они были на транквилизаторах, невменяемы. Разве нормальный человек будет спрашивать, как я мастурбирую или сколько раз я занимаюсь сексом с девушкой? Это не только у меня, у остальных тоже спрашивали.

Мы приехали на Жодино. Ехало где-то машин 20. Мы ехали на сером автозаке с большими окнами, поэтому я увидел, как на месте подъехала скорая помощь, и из другой машины доставали человека на носилках. Рука его была спущена с кушетки. Половина лица была накрыта.

На воротах в СИЗО нас встречали сотрудники в военной форме. Мы выбегали из автозака, они тоже били дубинами, но уже скорее для того, чтобы держать строй. Нас завели в прогулочный дворик, где мы простояли до двух часов ночи. Они включили нам дурацкое радио, постоянно пел Киркоров свой «Цвет настроения синий». Мы боялись попроситься в туалет. Боялись, что там будет, как на Окрестина. В камерах потом боялись попросить ведро. Мужики уже майки одному предлагали, лучше мочись в майки, не дай Бог, в угол, чтобы нас не заколотили. Нам рассказывали, что нас никто не ждет в Минске, что там тишина, что мы будет козлами отпущения.

В жодинских камерах тоже не было свободно. Нас десятерых добавили к семнадцати в десятиместную. Ребята говорили, что в Минске переполнены РОВДы. На следующий день нас покормили. Ребята разрешили нам поспать, там был матрац. Нас перестали таскать по камерам. Кстати, в Жодино один ОМОНовец даже дал попить воды и даже отстегнул зажимы. Мы шутили, что приехали в «Жодино-лакшери».

«В районе 6 часов вечера я был в руках волонтеров с давлением 200/100»

В пятницу 14 августа было слышно много движения. Сотрудники СИЗО начали искать журналистов, блогеров, музыкантов. Людей начали выпускать.

Мы не ждали, что нас будет встречать столько волонтеров. Мы не знали, как пойдем, у нас же ни шнурков, ничего. Как доехать до Минска. И мы с сокамерником достали из пледа нитки, из них пели себе шнурки. Нас выпускали порциями — по пять человек из камеры. Мы сначала думали, что нас просто раскидывают, чтобы было посвободнее. В районе 6 часов вечера я уже был в руках волонтеров с давлением 200/100. Была небольшая истерика. В камере держишься, потому что рядом люди в таком же положении. Но когда открываешь двери и стоят волонтеры тебя встречают, то не можешь сдержать слез. Многие боялись, что нас поубивают на Окрестина.

Меня волонтеры доставили в Минск на машине. На следующий день я пошел на Окрестина собирать вещи. Внутри на ИВС начали играть в игру «Это не мы вас били». Я сказал им, что слышать и видеть, как нас убивают — это равнодушие и пусть не рассказывают, что они к этому не причастны. Люди проходящие мимо и не оказывающие помощи — это причастные люди. Я не говорю это к людям, которые видят, как вылавливают людей на акциях. Мы знаем, чем может закончится сопротивление ОМОНу. Сотрудники ИВС слышали, что происходит на ЦИПе.

Я знал сразу, что должен был об этом рассказать. Мы всеми сокамерниками сейчас переписываемся и помогаем друг другу. В первый день я также пошел в первую клиническую больницу требовать свидетельство побоев. Врачи мне постоянно упоминала, что это не имеет юридической силы. Я ей говорил, зачем она так переживает за свое рабочее место. Я просто пришел, чтобы она зафиксировала мое состояние. Потом я делал УЗИ, волонтеры в медцентрах делали это бесплатно.

Меня радует большая солидарность белорусов. Я такого не видел больше нигде. Я не могу понять, за что это чудовище так начало измываться над таким народом. Белорусы не заслужили такого отношения к себе.

За выходные удалось сделать медицинские освидетельствования. Я не терял времени и максимально старался донести того, что увидел. Мы подали в районный суд на пересмотр суток, в Мингорсуд и Следственный Комитет на возбуждение уголовного дела.

Я не перестану повторять, это было страшно. Это не просто избиение людей или какой-то «воспитательный» процесс, это именно уничтожение, доведение человека до смерти. Если бы не общественность, нас просто бы убили в этом Окрестина. У карательной системы конечная точка — «пока он дышит».

Должен быть Трибунал и полное расследование в рамках преступления против человечности. Если останется эта система, то будет тихий геноцид. Международному сообществу нужно что-то делать, потому что завтра мы все окажемся людьми, которые «готовили госпереворот». Действующий режим — это сатана в человеческом обличии. Когда я был в задержании, сразу себе представил, что пережили наши деды во время Второй мировой войны. Они годами сидели в концлагерях. Я это пережил за четыре дня.