«Казалось, что разрываются легкие, правым глазом не видела»

Рассказ пенсионерки, которой омоновец брызнул в лицо из баллончика на Марше гордости.

61-летняя Нина Привалова пришла на «Марш гордости» 11 октября, чтоб подарить свою книгу активистке Нине Багинской. Когда на демонстрантов налетели омоновцы, она с дру-гими женщинами пыталась защитить их от избиений — один из силовиков брызнул ей в лицо из перцового баллончика. Пенсионерку задержали. Привалова рассказала «Медиазоне», как омоновцы били женщин в автозаке, как милиционеры унижали их в отделе и как она неделю про-вела в больнице с химическим ожогом глаз и дыхательных путей.

В прошлом году вышла моя небольшая книга «Грезам судьбы вопреки». Это книга с историями простых людей, очень люблю писать такие истории, когда-то писала о детях-сиротах, которых вос-питывала вместе со своими. И вот 11 октября взяла эту книгу с собой и пошла к Стеле, хотела по-дарить ее Нине Багинской. Очень люблю эту женщину, преклоняюсь перед ее мужеством, смело-стью, решительностью, уважаю за эту ее борьбу за свободу белoрусов.

Я взяла книгу, у меня не было флага, ничего не было. Встретила несколько своих знакомых жен-щин, и вот мы стояли и разговаривали на пригорке напротив Стелы, недалеко от гостиницы [«Пла-нета»]. Где-то в третьем часу стали небольшими группками собираться люди.

Я стою с этой своей книгой, ищу глазами Багинскую. Все просто стояли мирно, разговаривали, встречали друг друга знаком «виктория» и [кричали] «Жыве Беларусь». Вдруг со всех сторон съез-жаются автозаки, бусы, выскакивают [омоновцы], их было очень много. Я такое видела 11 августа на Грушевке.

Они стали с дубинами бежать, бить, хватать молодежь, мужчин, женщин. Вы понимаете, это нужно быть совершенно бесчувственным, простите мне, бревном, чтобы в этот момент, даже если я при-шла не на митинг, никак не отреагировать, убежать, например. Я вообще-то дочь партизан бела-руских, родители пережили войну. Поэтому как я могла испугаться и просто убежать?

«Я рюкзак в крови повесила на куст акации»

С одной стороны одна женщина подбежала, с другой стороны три подбежали, с третьей четыре подбежали. И мы в этой сцепке пошли на этих омоновцев. Они на проспекте Победителей убивали парня, он лежал на асфальте, весь в крови был, не двигался. Флаг в крови, рюкзак в крови, они его продолжали бить. Один омоновец [кричал]: «В нас камнями бросаются». А мы когда подбежали, на асфальте были яблоки и груши, не камни вообще.

Я рюкзак этот в крови повесила на куст акации. Девушка стояла, прижимала этот флаг к себе, пла-кала. Какая-то женщина предложила ей пакетик дать, потому что по ней кровь текла с флага, она отказалась. Дождь пошел, размывал всю эту кровь на асфальте. Того парня закинули в бус и увез-ли, мы не смогли ему помочь ничем… Потом я еще плакала долго, думала, господи, это же чей-то сын, дождется ли его мама дома?

Потом подъехал еще один бус. Мы пошли на него сцепкой, чтобы они не шли туда, где еще моло-дежь оставалась. [Омоновец] выхватил неожиданно баллон, а я [в этот момент] кричала «Что вы делаете? Не трогайте наших детей!» — и он мне прямо в глаза, в рот, в нос вот, когда я была на вдохе, это все набрызгал. У меня химический ожог роговицы, химический ожог дыхательных пу-тей.

Всех людей, которые были на пригорке, они разогнали. Я присоединилась к каким-то женщинам и пошла домой пешком. По дороге мы видели все то же самое. На мосту у улицы Кальварийская ни-кого не было, а под ним шел один парень. И у него не было ни флага, вообще ничего, просто шел. Останавливается напротив бус, их десять человек выскакивают и начинают его бить жестоко, так бить. Мы опять побежали туда. «Что вы делаете? Остановитесь!» — кричали. Нет, мы не помогли, мы ничего не смогли сделать.

Я всегда говорила, что безвыходных ситуаций не бывает в жизни. Вот они — бывают, когда от безысходности ты ничего не можешь сделать вообще. Убивают у тебя на глазах, и ты ничего не можешь сделать.

«Их тьма, этих черных, этих пауков, и они бросаются на людей»

Мы пошли в сторону Кальварийского кладбища. Опять эти бусы, автозаки из-за углов. И опять их там тьма, этих черных, этих пауков, червяков этих, и они бросаются на людей. И я встала на тро-туар, я не побежала никуда, подняла глаза к небу, сказала: «Господи, ну что ж ты не видишь, их убивают, наших людей, помоги же ты». Кричала: «Пусть все убийцы, садисты, подонки, насильни-ки, пусть все сдохнут». И в этот момент меня схватили за куртку и потащили в бус.

Там уже сидели двое задержанных мужчин и пять омоновцев. Буквально через пять минут в бус втащили Лену. Я потом узнала, что она Лена, что из Могилева, но живет в Минске, что художница. Ей 37 лет, хотя на вид 25, красивая такая девушка. Она была вся растрепанная, с рюкзаком с крас-ками. И ее бросили рядом со мной.

Самое страшное было вот в этом бусе, никогда это не забуду. Лена не сидела, она не могла си-деть. Она в полулежачем состоянии была рядом со мной, а напротив сидел бугай огромного роста в этой своей балаклаве, черной спецовке. И вот она, так как у нее ноги лежали на проходе… То ли она его задела чуть-чуть, то ли… не знаю. Она его не трогала. Мужчины задержанные вообще мол-чали, просто молчали. А она… Она не ругалась, ничего такого не делала, но зацепила его своей но-гой.

И вот, представляете, звериный такой… Они и так у них злые глаза, а тут… И он подскакивает, бро-сается на эту Лену, своим огромным коленом напирает ей на грудную клетку, левой рукой хватает за горло, а правой рукой бьет по голове, по лицу. Я схватила его, сказала: «Что вы делаете?».

«Щас, сука, и ты получишь», — ответил.

Омоновцы развлекались. Когда Лена начала уж хрипеть, один силовик закричал: «Рома! Рома! Хо-рош!». А второй дернул его за капюшон. И он такой уставший присел и так тяжело дышал еще. Ле-на лежала уже, она уже просто лежала, красная вся, так тяжело дышала. И мне так стало страшно, что это повторится. И я начала говорить, просто чтобы диалог какой-то [был], потому что это не-возможно было. И я тогда сказала: «Молодые люди, а если власть изменится, что потом будете делать?». А один говорит: «А власть не изменится». Я сказала: «Что вы будете делать, если изме-нится?». Они все дружно засмеялись: «Как работали, так и будем работать».

Потом я обратилась к этому уроду и спросила: «Вас, значит, Рома зовут, да? Вы понимаете, что у вас модель поведения сексуально неудовлетворенного типа? Только сексуальные маньяки могут вот так вот издеваться». Он сказал, что у него секс регулярный. «Никогда в жизни в это не поверю, вы сексуальный маньяк», — сказала. Он обозвал меня сукой и сказал закрыть рот.

Потом Лена включилась, сказала мне: «Вы что, они ж тупые, они не понимают». На что один ска-зал, что у них всех высшее образование. Тогда я сказала: «Молодые люди, если у вас всех высшее образование, тогда вы не могли не читать Омара Хайама. Вы же знаете, что зло возвраща-ется. Почему вы не думаете, что зло, которое вы творите, оно же вам же и вернется?».

«Не вернется», — сказал.

Потом Лена попросила воды. Один омоновец достал из рюкзака бутылочку, 200 грамм. Воды там было, может, глотка три. Конечно, это было очень унизительно брать эту воду, но я взяла, потому что подумала, ну, может, ей легче станет хотя бы от этих трех глотков. Она выпила.

Потом бус остановился, резко открылась дверь и подошел, наверное, их начальник. И требовал доклад. «Одна тут философию разводила, а вторая…» — и я не услышала, что омоновец сказал. И первый тогда сказал: «********** [избить] эту суку — показал на Лену — по полной программе».

Нас пересадили в автозак. Долго везли, думали, что в Жодино. Лена говорила, что не чувствует боли, что не чувствует ничего. Мне тоже было плохо. Воздуха не хватало, мы задыхались. Лена рукой ударила по двери и слабо выкрикнула: «Воздух». Пошел воздух.

В автозаке мы и познакомились. Она взяла меня за руку, сказала: «Давайте держаться за руку, нам будет просто легче».

«Ну и что, сука, что ты увидела?»

Привезли в Заводское РУВД. С автозака всех к стене поставили, сказали освободить карманы — что в карманах было, в мешки поскидывали. А потом нас повели, наверное, в дознавательные комнаты. Там нас человек 20-30 было. Из женщин только мы с Леной были. У нее все болело, она немножко посидела, потом рюкзак положила под голову и просто лежала. У нее был свежий шрам от глаза по виску большой, лицо горело, как помидор. Я спрашивала, чувствует ли она шрам, она говорила, что ничего не чувствует, что ей очень плохо. Я предлагала попросить вызвать скорую, она не разрешила.

В какой-то момент Лена сказала, что все [задержанные, в отличие от силовиков] без масок, и «что вы прячете свои лица, снимите маску». И тот, кто сидел за столом, руководил, он снимает маску и говорит: «Ну и что, сука, что ты увидела? Я здесь участковый. И мы здесь власть. И ты мне, сука, ничего не сделаешь». Я сказала Лене, чтобы она замолчала, не говорила, что никто нам не помо-жет. Она замолчала тогда.

Мы очень хотели в туалет. Там были две дамы, я подошла к одной, говорю: «Девушка, милая, я очень хочу в туалет. Вы можете мне как-то так поспособствовать, чтобы мы с Леной сходили в туа-лет?». «Обойдешься», — ответила. Я села. Через какое-то время я подхожу к другой и прошу отве-сти в туалет: «Вы же можете понять, что такое хотеть в туалет?!». «Подождешь, я сказала», — отве-тила.

У одного мужчины там был понос, он тоже просился в туалет. Проходит время, я уже просто не могла. Тогда я встала, на весь этот дознавательный пункт крикнула, что если меня не сводят в туа-лет, я сяду на пол и сделаю все, что мне надо. И мне будет все равно, что вы со мной потом сдела-ете. Эти дамы даже не пошевелились. В результате меня и трое мужчин милиционер отвел в туа-лет, а Лену нет, не взяли ее.

Мужчин допрашивали первыми, нас в последнюю очередь. У меня были обожжены глаза, было очень сложно прочитать, что там [в документе]. Не предупреждали, что это протокол. Стоит дама рядом, повторяет несколько раз: читай и подписывай. Но я не могла прочитать, правым глазом я вообще сейчас не вижу. Я поставила подпись вверху листа. Женщина сказала, что еще одна под-пись внизу.

Я говорю: «Стоп, а что я подписала?». И вот тут я левым глазом прочитала, что это протокол за уча-стие в митинге. И я схватила ручку, чтобы зачеркнуть свою подпись вверху. Она вырвала у меня ручку. Я отказалась ставить подпись внизу, так как ни в каком митинге не участвовала.

Лену допрашивали после меня. Я только потом узнала, что Лена на Окрестина, 15 суток получила. У меня откатали пальцы, сфотографировали, как преступников. Молодой парень, лет 25, который это делал, был с нами на «вы». Спрашивал, что я так напрягаю руки, что все равно снимет отпечатки. А я не сопротивлялась, просто под напряжением таким была. Вот это единственный, наверное — остальные хамло такое, что это просто ужас.

Троим мужчинам вызывали скорую. Две скорые стояли, в актовом зале осматривали. Сама видела мужчину одного побитого сильно.

«Казалось, что разрываются легкие, правым глазом не видела»

Перед тем, как отпустить, нас всех собрали в актовом зале, включили большой экран, где демон-стрировалось, какой хороший Лукашенко и как милиция защищает народ. И я увидела себя в сво-ей розовой куртке, в этой сцепке с женщинами, только со стороны. Кто-то фотографировал, может, с БТ. Короче, я сидя в этом зале увидела себя на экране.

Отпустили в районе 10 вечера.

Меня встретили дети, отвезли домой, мне было очень плохо. Я долго водой промывала все лицо. К утру мне стало совсем плохо. Как потом врач сказал, вот это наше беларуское — вот, все само пройдет. Я задыхалась, казалось, что разрываются легкие, рвутся на куски, правым глазом не виде-ла.

Вызвали скорую, и меня завезли сначала в четверку, оказали первую помощь, в горло что-то лили, оно помогло, но ненадолго. А потом завезли в больницу скорой помощи. И врач, который прини-мал, сказал, что не может отпустить, видя мое состояние. И оставил на сутки. Была у окулиста, у лора. И они сказали, что не отпустят, пока не улучшится состояние. Оно улучшилось, [но отпускать врачи пока не хотели, поэтому] я все равно сама написала расписку и выписалась 19 октября, про-быв неделю в больнице.

Тяжело находиться без близких. Катастрофа какая-то. Это токсикологическое отделение. Я только одна была с таким диагнозом. Остальные суицидники, пьяницы, ябатьки одни, простите меня за это слово. Это невозможно.

Когда лежала в больнице, позвонили из миграционной службы, сказали, что должна к ним прийти. Сказали, что у меня российское гражданство, спросили, что я делала на митинге 11 числа. Я бела-руска, это моя родная земля! Я родилась в деревне Ходоровка Могилевской области, закончила школу, все мои родители, к сожалению, умерли, похоронены, дедушки, бабушки, все родственни-ки, все в Беларуси.

Когда был Советский Союз, мы с мужем и дочерью поехали в Тюменскую [область], хотели подза-работать. Но это был Советский Союз. Нас не спросил никто тогда, хотим ли мы разъединиться, это были девяностые годы. Нас поставили перед фактом, хотим ли мы здесь остаться. А у меня работа, у мужа работа, у дочери школа. И мы остались. Но тогда нам сказали, что мы должны принять рос-сийское гражданство, или выехать в Беларусь и тут оформлять беларуское гражданство. Мы не уехали. А потом уже сын родился, с мужем мы расстались, он остался там. И в 1998 году мы верну-лись уже на родину к себе. И с тех пор и живем здесь.

Книга со мной сейчас, вернулась домой. Буду ли я еще пытаться ее подарить? Конечно.