Лилия Власова впервые дала интервью после своего освобождения

— Лилия Владимировна, незадолго до ареста в интервью вы рассказывали, что не интересовались политикой, коллеги рекомендовали вас в Координационный совет. Соглашаясь, вы понимали, что это может быть опасно?

— Все началось с того, что мне позвонила пресс-секретарь Координационного совета и пригласила 19 августа на первое заседание, сказала, что много людей и организаций рекомендовали мою кандидатуру. На собрании избирали президиум, меня включили в список, который состоял из 22 кандидатов. Я была уверена, что меня не изберут, потому что я, может быть, и известная личность, но в узких профессиональных кругах. Но произошло то, что произошло: меня избрали. Я понимала, что с этого момента у меня особая ответственность, и в сложившейся ситуации в стране это небезопасно.

— Почему вы не отказались? Извините, что скажу: вам 67 лет, в таком возрасте не каждый решиться рискнуть.

— У меня есть особенность: я вообще стараюсь не думать о возрасте, ориентируюсь на самочувствие. Не отказалась по двум причинам. Первая — глядя, как непросто находят общие решения члены Совета, подумала, что мой опыт медиатора и переговорщика будет полезен. Вторая причина — я давно знакома с Павлом Латушко, и мне хотелось его поддержать. Я понимала, как важно, чтобы человек с его опытом был представлен в президиуме.

— Расскажите, как вас задерживали?

— Это случилось около 11 часов утра 31 августа, на следующий день после очередного воскресного марша, в котором участвовали почти все члены президиума. Я шла по улице Якуба Коласа к нотариусу. При подходе к нотариальной конторе меня окружили сотрудники Департамента финансовых расследований и сказали: «Пройдите в машину, у нас есть санкция вас задержать, лучше идите сами». Привезли в управление ДФР на улице Кальварийской, сначала была довольно мирная беседа. Я надеялась, что задерживать меня все же не станут. С самого начала требовала адвоката, ближе к вечеру, когда заявила, что больше говорить не буду, его допустили. То есть адвокат пять часов ждал приглашения. Начался допрос, я отказалась давать показания. Потом в кабинет вошел заместитель начальника управления и сказал следователю: бери подписки о неразглашении. Я поняла, что домой сегодня не вернусь. Конечно, задержание — это стресс, но впереди меня ждали более серьезные испытания.

— Какое отношение было к вам в изоляторе на Окрестина?

— Что происходило на Окрестина после 9 августа, я хорошо знала, потому что вместе с мужем помогала первым освободившимся, мы искали и встречали друзей. В моем случае не само Окрестина, а дорога туда была для меня тяжелым испытанием. После допроса в ДФР меня завезли во Фрунзенский РУВД, где я до ночи просидела в «аквариуме», там ужасно воняло. Со мной была еще одна женщина. Ближе к 12 ночи нас посадили в автозак в очень узкий «стакан». Автозак всю ночь ездил по Минску, забирали задержанных по всем райотделам милиции. Мы обнялись с соседкой и держали друг друга, чтобы не биться головой о стенку. Я несколько раз теряла сознание, не хватало воздуха. Привезли на Окрестина и поместили в «накопитель», это была маленькая грязная камера, где стояло несколько железных кроватей, туалет-яма и умывальник. Меня продержали там с 4 часов ночи до 10 часов утра. Все это время, с момента задержания, то есть почти сутки, я ничего не ела. Честно говоря, я плохо помню, что со мной происходило на Окрестина. Запомнилось только несколько фраз конвоиров. Дежурный, который принимал привезенных задержанных, а привезли примерно 20 мужчин и двоих женщин, после осмотра (раздевают и осматривают) сказал: «Первая группа, в которой нет избитых». И еще запомнилась «шутка» конвоира. В одну из ночей меня с сокамерницами три раза будили и переводили в другие камеры. Я спросила у конвоира, куда мы идем, он ответил: «На расстрел». На Окрестина я была в шоковом состоянии и по наивности надеялась, что после трех суток задержания меня отпустят.

— Приходили ли к вам в ИВС оперативники поговорить «по душам», не под протокол?

— Нет, не приходили. По истечении трех суток меня арестовали — уже до десяти суток, потом предъявили обвинение в соучастии в неуплате налогов компаний, к которым имел отношение мой сын — Борис Власов, несмотря на то, что юридически он не является собственником. Дело мое сфабриковали на ходу, в срочном порядке, чтобы найти повод меня арестовать. Так как я подписала подписку о неразглашении, то не могу рассказывать подробности. Но это не я пострадала из-за бизнеса сына, а наоборот, сын пострадал из-за моей гражданской позиции. В компаниях работало 40 человек, платили налоги. Сейчас наложен арест на все счета, изъято оборудование, компании не работают. У нас в стране правовой дефолт, критиковать и возмущаться нет смысла, потому что идет масштабное нарушение законодательства. Арестовали имущество, значительно превышающее размер рассчитанного ДФР «ущерба». Дом, в котором живет моя семья, арестован, арестовали все счета, даже наши с мужем пенсионные. Это сделано не только незаконно, но цинично и безжалостно, с целью оставить нас без средств к существованию. У мужа пенсия — единственный источник дохода. Только после неоднократных ходатайств адвокатов был снят арест с наших пенсионных счетов.

— Почти полтора месяца вас удерживали в СИЗО на Володарского. Расскажите, в каких условиях вы находились?

— На Володарке я «пожила» в двух камерах. Первая камера на шесть человек была на территории тюремной больницы, в ней находились больные люди, в том числе с серьезными психическими заболеваниями. Потом меня перевели в другую камеру, где содержалось 10 человек. В ней я провела три недели, до дня освобождения. Там условия были жесткие. В небольшой комнате находится 10 железных нар в два этажа, туалет и умывальник с холодной водой, дневного света не было. Кроме решетки окна забиты железными жалюзи, которые не пропускают дневной свет и затрудняют доступ воздуха. Подъем в 6 утра, с этого времени и до отбоя в 22 часа запрещено лежать, можно ходить и сидеть на кровати. Мне по состоянию здоровья было разрешено лежать. В камере был телевизор, который транслировал только белорусские каналы и НТВ. Десять человек в одной комнате спали, ели, стирали, мылись и ходили в туалет.

Восемь из десяти женщин курили, иногда я чувствовала, что задыхаюсь, приходилось воздух «ловить» в маленькой щелке жалюзи. Потеряла обоняние, до сих пор не чувствую запахов. Когда раззнакомились, сокамерницы пожалели меня и стали курить меньше. Отказаться от сигарет они не могут, потому что для них покурить и выпить кофе — единственная радость. Всем заключенным выдают персональные кружки. Когда-то эти кружки были эмалированные, но эмаль износилась, у меня была кружка с ржавым дном. Я попросила ее заменить, но принесли такую же, сказали, что лучше нет. Муж несколько раз пытался передать пластмассовую кружку — не брали. Выбора не было, пила из того, что было, и старалась не смотреть на ржавчину.

В тюрьме я впервые увидела квинтэссенцию человеческих страданий: слезы, злость, безысходность, отчаяние, раскаяние и агрессию. Тяжелое состояние сокамерниц заставляло переключаться со своей беды на чужую. Я старалась отвлечь их разговорами, всегда держала под рукой лекарства, так как случались истерики и даже драки (в первой, больничной камере). Я не спрашивала, за что они сидят, потому что видела в них прежде всего несчастных людей, нуждающихся в поддержке. Большинство женщин уже были осуждены и ждали, когда их дело рассмотрит апелляционный суд или отправят в колонию в Гомель. Например, мать двоих детей, нанесла тяжкие телесные повреждения, ей дали семь лет лишения свободы, а у нее двое детей — старшему шесть, младшему годик. Другой женщине дали 10 лет за распространение наркотиков, а у нее тяжелейшая форма шизофрении. Сейчас у нее состояние ремиссии, но трудно представить, что с ней будет происходить в колонии. Еще одной женщине дали 4 года лишения свободы за мошенничество, а у нее нет части стоп и одной груди, перенесла онкологию, инвалид второй группы, 52 года. Другая женщина, тоже осужденная за мошенничество, ей дали 8 лет, говорила, что если бы осталась на свободе, то за год вернула потерпевшим деньги. Находясь в колонии, это невозможно будет сделать. И совершенно поразительный случай, когда женщина родила мертвого ребенка, и ее забрали в СИЗО почти из родильного дома, обвиняли в нарушении режима и неуплате алиментов за содержание ребенка. Непонятно, зачем давать такое суровое наказание, как лишение свободы, человеку за нетяжкое преступление.

Мне кажется, в большинстве случаев наказания не соответствует тяжести совершенного деяния. Белорусская тюрьма ломает жизнь — разрушаются семьи, детей отнимают у родителей, люди на многие годы изолируются от общества и не способны вернуться к нормальной жизни. Поэтому у нас так много рецидивов. Хотя я не обсуждала с сокамерницами ситуацию в стране, но они все понимали и на свободу провожали меня словами «Жыве Беларусь!».

Я не знаю, как мне дальше жить с тем, что я увидела и пережила в тюрьме. Сейчас стараюсь поддерживать своих сокамерниц и их семьи материально. Как только у меня появятся свободные деньги, то я куплю 1000 кружек и передам их на Володарку. Существующая в нашей стране пенитенциарная система и уголовно-процессуальное законодательство требуют изменений.

— Была ли у вас связь со свободой? Понимали ли вы, что здесь происходит, пока были в СИЗО?

— Да, мои адвокаты держали меня в курсе событий. Они приходили каждый день, сидели в очередях, но все-таки попадали ко мне. Разъясняли практику применения статей уголовного кодекса, рассказывали о том, что происходит в стране. Возможность встречаться с адвокатами очень важна для арестованных. Я получила сотни писем от родных, коллег и незнакомых людей, которые, узнав о том, что я арестована, старались поддержать меня. Люди просили не падать духом, верить в справедливость и скорое освобождение. Эти письма здорово поддерживали меня, я чувствовала, что я не одинока, за мою свободу борются и молятся тысячи белорусов. К сожалению, не всем получилось ответить из Володарки, но я постараюсь в ближайшее время прислать им мою благодарность.

— Расскажите про ту самую встречу с Лукашенко. Предупреждали ли вас заранее?

— В субботу 10 октября в 6.30 утра в мою камеру вошел конвоир и сказал: «Власова, одеться по сезону и на выход». Я спросила, куда едем. Мне ответили — на следственные действия. Отказаться нельзя. Только когда мы повернули с проспекта Независимости на улицу Комсомольскую, я поняла, что везут в КГБ. Меня посадили в кабинет с охранником и попросили подождать адвоката. Часам к 12 меня завели в зал, в котором уже были люди. Из присутствующих я была знакома с Бабарико, Знаком и Салеем. Виктор Бабарико, рядом с которым меня посадили, пошутил: «Кощунственно, конечно, звучит, но я рад вас видеть». Я тоже была рада его видеть живым. Когда в зал вошел Лукашенко, я сначала подумала, что это двойник, это какой-то розыгрыш, не может быть, чтобы он пришел к арестованным.

— Можно ли этот разговор назвать политическим диалогом, учитывая статус политзаключенных и статус Лукашенко?

— Ну разве может быть равноценный диалог с людьми, находящимися в тюрьме? Мы сидим грязные, измученные тюремным содержанием, ошарашенные происходящим, совершенно не готовые к серьезному разговору. По-моему, цель встречи была показать, что хоть какой-то диалог с оппозицией начат. В завершение встречи Лукашенко пообещал присутствующим, что следующий раз встретимся во Дворце независимости и продолжим начатый разговор. Изменение Конституции обсуждалось фрагментарно. Бабарико сказал, что должна быть частная собственность, реальное разделение властей и хорошо бы вернуться в Конституции 1994 года, Лукашенко высказал возражения по поводу роли частной собственности в экономике, но отметил, что сам он больше баллотироваться в президенты не собирается, а президентство будет ограничено двумя сроками. Он также говорил, что нужно пережить этот сложный период, принять новую Конституцию, разрешить создавать партии и провести выборы.

— Обсуждалась ли тема применения силы к демонстрантам, пытки, которым подвергались люди?

— Конечно, мы говорили, что нужно прекратить насилие и освободить политзаключенных. Но Лукашенко убежден, что силовики действуют адекватно, он верит в то, что это ответная реакция на угрозу со стороны протестующих. В качестве примеров он привел «нападение» Тихановского на милиционера и «блокаду» избирательных участков, якобы люди «блокировали» избиркомы. Ему пытались объяснять, что избиратели пришли узнать итоги голосования, которые не были обнародованы, но у него на этот счет своя версия.

— Как вы считаете, он искренне не владеет информацией о ситуации в стране?

— И да, и нет. Например, он нам показывал фото марша 23 августа, якобы собралось несколько тысяч человек. Но это не так, в этот день в марше участвовало больше ста пятидесяти тысяч человек. По некоторым вопросам его дезинформируют. С другой стороны, надо сказать, что уголовные дела каждого участника встречи он персонально комментировал. Я задала вопрос Лукашенко: «Я никогда не занималась политикой, пришла в Координационный совет как переговорщик и медиатор, пробыла там 12 дней, за что вы меня посадили?» В ответ услышала: «Вот бы и занималась своей медиацией, куда ты полезла?»

— На следующий день мужчины, участвовавшие во встрече, поехали в баню. Вы были единственной женщиной.

— Да, баня была организована для мужчин, а меня на ночь поместили в СИЗО КГБ, известной в народе как «американка».

— Говорят, бытовые условия в СИЗО КГБ лучше, чем на Володарке.

— Я бы не сказала. В камере, где я находилась сутки, был унитаз, но он не работал полноценно, смывать нужно было ведром, но это считается лучшими условиями, потому что, по рассказам находившихся в камере женщин (одна сидит шесть месяцев, а вторая — девять), в большинстве камер нет туалета. Люди ходят на ведро, которое выносят раз в день. Камера — маленькая, трехстенка, в воздухе сырость, проход между нарами узкий, с трудом можно пройти одному человеку. Так что условия везде одинаково тяжелые, подавляющие человека.

— Вы понимали, что после встречи с Лукашенко вас могут освободить?

— Да, я понимала, что есть шанс освободиться, Лукашенко прощаясь сказал: «Я вам не судья, пусть Юрий Воскресенский готовит предложения». Я увидела Юру впервые на этой встрече. Но именно с ним был связан процесс моего освобождения. Когда меня через неделю привезли в Следственный комитет, в кабинете сидел Юра и он сказал, что меня скоро освободят. На следующий день мне изменили меру пресечения на домашний арест. Юра встретил меня и отвез домой. Конечно, по-человечески я ему благодарна.

— Как вы считаете, существующий конфликт может быть решен в ходе переговоров? Воскресенский говорит, нужно прекращать ходить на митинги и договариваться с Лукашенко.

— Было время, когда можно было договариваться, например сразу после выборов. Координационный совет к этому и призывал. Можно было сесть за стол переговоров и попытаться найти варианты переходного периода. Но начались репрессии против мирных граждан. Сейчас, конечно, трудно представить, с кем и о чем можно договариваться.

— Может ли быть международный посредник? Например Россия.

— Россия не рвется в посредники. Пока наблюдают, официальная позиция — это внутреннее дело соседнего государства. И потом, кто будет сторонами в переговорах? Часть лидеров за границей, часть в тюрьме. С улицей никто договариваться не будет. Переговоры могут быть успешными только при условии уважения сторон друг к другу и желания сторон договориться. Пока в Беларуси нет такой ситуации.

— Почему власть стреляет себе в ногу? Они ведь не могут не замечать, что чем больше насилия, тем больше возмущенных.

— Потому что нынешняя власть считает, что пойти на переговоры или на уступки — это проявление слабости. Власть демонстрирует свою силу и наращивает агрессию. Пока это их единственная стратегия противостояния народному протесту. Но игнорировать и подавлять народ невозможно долго, ситуация должна каким-то образом разрешиться

— Расследование по вашему уголовному делу продолжается, но с вас сняли все меры пресечения. Не задумывались ли вы о том, чтобы хотя бы на время покинуть Беларусь?

— У меня была возможность уехать, когда меня вызвали в Следственный комитет по уголовному делу, возбужденному Генеральной прокуратурой по факту создания Координационного совета, но я не уехала. Мне казалось, что это будет выглядеть как предательство. Если я сейчас и уеду, то ненадолго, на лечение, мне нужно восстановить здоровье. Тюрьма так просто не отпускает своих узников. В одном из писем мне написали о том, что в концлагерях выживали те, кто знал, чем будет заниматься, когда выйдет на свободу. Я тоже знала, чем буду заниматься после освобождения — медиацией и общественной деятельностью.

tut.by