«К психологам обращались не только пострадавшие от насилия, но и силовики и их жены»

Рассказ психолога, которая работала волонтером на Окрестина.

Как и многие из нас, Александра (имя изменено по просьбе героини – прим.) о пострадавших и задержанных 9-12 августа узнала после того, как через три дня после выборов включили интернет, пишет «Салiдарнасць».

— Мы с коллегами прочитали первые материалы журналистов, поняли, что насилие, которое произошло, скажется не только на пострадавших, но и на тех, кто получил травму свидетеля.

Подумали, что сейчас то время, когда мы нужны, и начали действовать. Коллеги из других городов взяли на себя координацию действий. Планировали организовать дежурства у больницы скорой помощи и рядом с изолятором на Окрестина.

После ночи, когда начали выпускать первых задержанных, Александра поехала к ЦИП. Это был ее рабочий день, и психолог объяснила руководству, что сейчас она должна быть там, где в ее помощи больше нуждаются.

12 августа. У изолятора на Окрестина. Фото Игоря Мелешко

К полудню, когда Александра приехала на Окрестина, там развернулся волонтерский лагерь.

— У ворот и около стен стояли родные и близкие задержанных — все очень истощенные, уставшие. Чуть дальше, в стороне сквера — буфеты, куда люди приносили кто что мог: бутерброды, сигареты, кофе, чайники, термосы. Подключился и бизнес: кафе привозили супы, горячие обеды.

Волонтеры стояли с табличками «отвезу домой бесплатно» — в любую точку Минска и Беларуси. Было место, где можно было подзарядить телефоны — много удлинителей с розетками, пауэрбанки.

У изолятора в Жодино, 13 августа. Фото Игоря Мелешко

В медицинском штабе на тот момент работал один врач — заведующий отделением минской больницы, ему помогали несколько медсестер. Люди привозили лекарства, средства для обработки ран.

Еще там работали девушки, которые искали задержанных, составляли списки и публиковали их в телеграм-каналах.

В штабе психологов познакомилась с двумя коллегами. Они беседовали с теми, кто вышел из изолятора, я работала «в поле» с родственниками задержанных.

По словам Александры, в часы ее дежурства из изолятора выпустили до десяти человек.

— Их трясло, они не могли убрать дрожь в руках. Некоторые были с серьезными побоями.

Волонтер записывал ФИО пострадавшего, год рождения. Потом его вели к еде, после этого – в медпункт. Многие выходили и отказывались от осмотра медиков наотрез, просили сразу отвезти домой.

Кто-то из врачей привез памятки, как правильно снимать побои. В памятках были указаны больницы, куда обращаться с какими травмами.

После осмотра врача и первой помощи при необходимости с пострадавшим беседовал психолог, который выяснял, насколько человек ориентируется в пространстве, понимает ли, что происходит.

Если человека не встречали родные, им звонили. Тех, кто не помнил номера телефонов, волонтеры отвозили домой.

Александра вспоминает, что приехала на Окрестина в вышиванке, чтобы было понятно — она своя.

— Я наблюдала за тем, как ведут себя родные. Если видела того, кто, на мой взгляд, казался совсем обессиленным, плакал или смотрел в одну точку, или был эмоционален, подходила, разговаривала. Большинство родителей были в эмоциональном вакууме, трое суток не знали, где их дети. Видя пострадавших, которые выходили из изолятора, они накручивали себя.

Большинство тех, с кем я говорила, были мамы, сестры, жены, подруги. Им нужно было выговориться, выплакаться. Некоторые не ели больше суток. Отводила их в буфет.

Потом приехал кто-то из психологов, привез памятки, как разговаривать близким с пострадавшими, потому что после такого насилия многие склонны замыкаться, а настойчиво расспрашивать человека о пережитом нельзя.

К Александре обратились девушки, которых выпустили накануне вечером. Они приехали за личными вещами, которые остались в изоляторе.

— Им страшно было даже к двери подойти, не то, что зайти внутрь. Они рассказывали, что их сильно не били. В камере было 40 человек. У одной женщины началась белая горячка, она таскала всех за волосы, и они не знали, что с ней делать. Вспоминали, как силовики угрожали изнасилованием, половыми пытками: «Мы тебя сейчас по кругу пустим, тут зашьем, там порвем, мама родная не узнает».

Девушки говорили, что когда видят людей в медицинских масках, их охватывает страх. Те, кто им угрожал, были в масках.

Фото: Василий Федосенко / Reuters / Scanpix / LETA

Перед тем, как я уезжала, из ворот выехали три автозака. Задержанных вывезли в район Автозаводской и выпустили за пределами волонтерского лагеря. Потом узнала, что и там нашлись добрые люди, которые им помогли добраться домой.

Александра признается: ее самым большим потрясением в те дни стало то, что сделали с задержанными людьми.

— Бесчеловечность по отношению к своим гражданам, побои, произвол... Градус насилия зашкаливал. Ощущение беспомощности и безнаказанности.

По словам Александры, ее коллегам выписывали пропуска в реанимацию больницы скорой помощи.

— Врачи не справлялись. Много было эмоций у пациентов, которых первый шок отпустил, по поводу травм, уродств, пережитого.

Фото: Сергей Гапон / AFP / Scanpix / LETA

После своего первого дежурства на Окрестина Александра еще несколько раз подменяла там коллег, по выходным дежурила на телефоне доверия, организованном для помощи пострадавшим от насилия.

— Самая первая помощь при стрессовой ситуации — обеспечить человеку безопасность. Покормить, отправить к врачу, дать отдохнуть. Сказать, что все закончилось и оставить человека в покое.

В психологии есть такой термин дебрифинг травмы. В простонародье говорят, что человека, который пережил травму, надо разговорить, чтобы он проговорил все, что с ним случилось.

Коллеги спорили, нужно ли проводить дебрифинг травмы каждому. Человеку, который замкнулся, скорее нужна профессиональная психологическая помощь, чем тому, кто говорит.

Александра приводит пример, как в начале сентября была свидетельницей, как после освобождения люди приходили в изолятор за вещами:

— Когда ты видишь группы мужчин со следами избиений, которые стоят под дверями и смеются, понимаешь, что они уже все друг с другом перетерли. Сами себе провели дебрифинг. Психологи этим людям были не очень сильно нужны, в отличие от их родственников, для которых их близкие до сих пор не вышли из травмы.

— После протестов к психологам обращались силовики?

— Да. Но психологам было рекомендовано не работать с теми, с кем не совпадают политические взгляды, потому что это может нанести вред обеим сторонам. Это было проговорено не одним тренером и более опытными коллегами.

В чатах я встречала психологов, которые говорили, что их опыт и уровень осознанности позволяет им работать с силовиками, и если будут запросы —можно отправлять к ним.

Также было пару запросов от жен силовиков.

У психологов не принято говорить «я не буду с вами работать». Обычно ссылаются на занятость и рекомендуют коллег.

Александра слышала от пострадавших о том, что у некоторых силовиков были безумные глаза.

— В одной группе была информация о том, что в крови у них были найдены следы амфетамина. Коллеги, которые работают психиатрами, писали: если под воздействием этого препарата проводить идеологическую работу, человеку можно внушить, что в стране происходит революция, ее захватывают митингующие, что они как фашисты будут насиловать женщин и убивать детей. Они будут думать, что защищают страну.

Александра полагает, что протесты в Беларуси останутся мирными, если их не попытаются спровоцировать «засланные казачки».

— Такой высокий уровень насилия должен быть уравновешен добром и солидарностью. Вспомните, что происходило после того, как выпускали первых задержанных из Окрестина, сколько любви и сочувствия проявилось в уличных акциях.

Те, кого задерживают сейчас, знают: за их спиной есть те, кто их поддерживает, кто пытался их отбить, кто не забудет будет говорить о том, что с ними случилось.

Падения в травму произойти не должно. Посмотрите, какие плакаты на маршах! Смех — это сублимированная агрессия, она не копится внутри, выплескивается наружу.